- Странное имя. Никогда не слышал.
- Меня машина в инкубаторе так назвала. Ей все равно. А госпожа
Яйблочко сказала, что так называли крестьянских детей.
- Крестьянские дети? - Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.
- Значит, из инкубатора, - сказал сосед. - Значит, любимец. Или из
идеальчика. Ну, признавайся?
Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны и куртка. Я
знал, что среди одетых лучше быть одетым, потому оделся. Одежда была
тесной.
Чернявый смотрел на меня с улыбкой.
- А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира покорил.
И всю Россию.
- Россию покорили спонсоры, - сказал я.
- Зови меня Батыем, - сказал мой сосед. - А вообще-то я - Вова. Вова
Батый, добро?
- А почему у нас имена какие-то дикие?
- Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.
Значит, мы рыцари? А что это значит?
Вова Батый провел меня в умывальню - очередей тут не было.
В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли
блюда с кашей и мясом. Со мной некоторые здоровались, но никто не
потешался. Я сел рядом с Батыем. Добрыня издали показал мне увесистый
кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом понял, что он не
ожидал сопротивления от такого щенка, как я.
Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет, за ним квадратный
Прупис с нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они
сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.
После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за Пруписом во
двор. Солнце поднялось невысоко, двор был в синей тени, там было
прохладно.
Рабы принесли оружие - кипы мечей и копий. Мы все по очереди
подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне
выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.
Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю - я его уже
выбрал себе в приятели. Неизвестно было, согласится ли он быть моим
приятелем?
Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.
- Что мы здесь делаем? - спросил я.
- Ничего, отдыхаем, - сказал Батый.
- Что мы должны будем делать?
- Сегодня?
- Сегодня и потом.
- Сегодня будем тренироваться. А потом - драться.
Он говорил со мной тихо, спокойно, но поглядывал на освещенную
солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.
- Мальчики! - крикнул Прупис. - Подтягивайтесь ко мне поближе.
Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь не было обычного для меня
страха, ведь человек должен всегда бояться - дрессировщика, спонсора,
сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь - нет. И в этом
был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный. Если там, где
царствует простой страх, ты боишься боли, то здесь ты ощущаешь смерть.
Наверное так, подумал я, чувствуют себя гусеницы-ползуны, когда их
привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают, что с ними
сделают, но трепещут каждой ворсинкой.
- Сегодня, - сказал Прупис, видя, что все его слушают, - мы
отрабатываем индивидуальный бой. Для новичков и юниоров тренировка
обязательна. Для ветеранов - по желанию.
Добрыня засмеялся. Мне было страшно видеть наклейки на его лице.
Такие, как он, не прощают обид.
- Увольнения будут? - спросил он.
- У тебя не будет, - сказал Прупис. - Посиди в казарме.
- За что такая немилость, господин?
- За то, что плохо учил новенького.
Тут все обернулись ко мне.
- Честно сказать, этот мерзавец меня застал врасплох, - Добрыня
недобро улыбнулся. - Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу
размажу. А вот когда - это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже ждать
порку, чем когда тебя порют.
Эта сентенция развеселила воинов.
- А я думаю, - сказал Батый, - что ты боишься прибавить себе
пластырей.
Добрыня обернулся ко мне и подмигнул:
- Да я хоть сейчас!
Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг, мне
никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но
главное - не бояться. Даже странно, что я тогда так подумал - ведь я
привык подчиняться хозяевам.
- А я доволен, - сказал молчавший до того квадратный Прупис. -
Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить - я бы его выгнал
или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет не зря
за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом товарищи. Вам с ним рядом
биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази - лучше жить нормально,
чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел - хочешь случайно спиной на
копье напороться?
Добрыня продолжал улыбаться, и улыбка у него была нехорошая. Он
ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у человека,
который произносит про себя ругательства.
- Вот и отлично, - сказал Прупис. - Начинаем!
Ветераны - а их оказалось среди нас человек семь-восемь - медленно
побрели прочь, а оставшиеся, в том числе и я, взяли тяжелые мечи и
выстроились в две шеренги лицом друг к другу.
Я не задавал вопросов. Я уже понял - чем меньше вопросов, тем дольше
проживешь.
Рукоять меча была удобной, видно кто-то не раз держал его в руках -
даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.
Против меня стоял плотный длинноволосый брюнет. Ноги он поставил
широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже меня, и ему не
приходилось для этого нагибаться.
Прупис подошел ко мне и встал рядом.
- Гурген, - сказал он брюнету, - смотри, не задень новичка.
- Пускай защищается, - сказал тот без улыбки.
- Вспомни, каким ты в первый день был.
- Ладно, шучу, - сказал Гурген.
- Ты когда-нибудь меч в руках держал? - спросил Прупис.
Глаза у него были желтые, кошачьи, наверное, они страшны, если этот
человек тебе враг.
- Только деревянный, - сказал я, неловко улыбнувшись, будто был
виновен в том, что в век компьютеров и космических кораблей мне не
пришлось держать меча. - Когда в питомнике был.
- Научишься, - сказал Прупис. - Ты сначала повторяй движения Гургена.
- Я в кино видел! - вспомнил я.
- Первым делом забудь обо всем, что видел в кино, - сказал Прупис.
Прупис прошел между двумя шеренгами, остановился в конце их и поднял
громадную руку без двух пальцев, похожую на манипулятор промышленного
робота.
Гурген поднял меч. Я тоже поднял меч.
Гурген взмахнул мечом и попытался ударить меня, я тут же отмахнулся
мечом - лезвие моего меча с неприятным скрежетом ударилось о меч Гургена.
- Ты что? - спросил Гурген. - Меч разбить хочешь?
- Я защищался, - сказал я.
- Эй, Ланселот! - закричал Прупис. - Погоди драться. Смотри, как
другие делают! Гурген, подожди!
И тут я понял, что мои соседи не дрались на мечах, а совершали ими
некие законченные и округлые, почти танцевальные движения, лишь чуть
дотрагиваясь мечами, все время меняясь ролями: то один делал выпад, и
второй отражал его, то другой...
Посмотрев на эти действия несколько минут и послушав, как Прупис
распекает учеников, которые были недостаточно точны и аккуратны в
движениях, я крикнул Прупису:
- Можно я попробую?
- Давай, только не спеши.
Я понимал уже, в чем смысл этих движений. Главное - научиться
останавливать свою руку в миллиметре от цели, а это труднее, чем рубануть
по противнику.
Я немного освоил эти движения, но вскоре понял, что с непривычки моя
рука с мечом так устала, что я вот-вот выроню меч. Я опустил руку с мечом,
и Гурген, не ожидавший этого, чуть было не располосовал мне грудь.
- Ты что? - спросил он.
- Устал.
Прупис услышал мой ответ, и это взбеленило его.
Не обращая внимания на мечи, он кинулся сквозь строй учеников, поднял
руку с хлыстом.
- Кто тебе разрешил останавливаться? - кричал он. - Я тебе покажу,
как останавливаться без команды!
Я в страхе отступил назад, и когда он, добежав до меня, хотел
стегнуть меня хлыстом, я отбил удар мечом, нечаянно задел острием хлыст, и
его конец, как разрубленная змея, упал в пыль.
Все замерли от неожиданности и ждали, что он сделает со мной.
Прупис долго молчал - наверное, целую минуту. И все молчали.
Потом сказал:
- Дурак! За такой хлыст троих, как ты, дают.
- Простите, - сказал я. - Я не люблю, когда меня бьют.
- Втрое дурак, - сказал Прупис, - я в жизни ни одного человека
хлыстом не ударил. Замахнуться я могу, изматерить - тоже. Но человека,
настоящего, никогда...
- Я же не знал, - сказал я.
Все повторялось как в заколдованном сне: ведь только вчера я сломал
хлыст Хенрику, который был главнее меня. И вот - снова такое же
преступление!
Прупис нагнулся, поднял конец хлыста и стал приставлять его, словно
надеялся, что тот прирастет. Он был искренне расстроен.
- Я починю, - сказал я.
Прупис посмотрел на меня, как будто что-то в моей интонации его
удивило и заинтересовало. Он был ниже меня на голову, и ладонь левой
беспалой руки была расщеплена так, что получалась клешня.
- И как же ты намерен это сделать? - спросил он.
- Если мне дадут кожу, я нарежу полосок, - сказал я, - я раньше умел
плести из кожи.
Я не лгал. И хоть любимцам строго запрещено что-нибудь изготовлять и
таким образом уподоблять себя спонсорам, госпожа Яйблочко сама меня
научила - она обожала плести. У нас дома было много плетеных вещей,
особенно она любила таким образом утилизировать вышедшие из обихода
предметы - сапоги господина Яйблочко, собственную сумку, старые шапки
(теперь-то я знал, что они сшиты из шкур гусениц).
- Ладно, разберемся, - сказал Прупис. - А ну, по местам! Работать,
мальчики, работать.
Мы разошлись по парам, и сначала я фехтовал с Гургеном, стараясь не
задеть его меч, а потом нас переставили, и моим соперником стал Вова
Батый. Батый, в отличие от Гургена, подсказывал мне некоторые приемы и не
издевался над моей неловкостью и неумением. Гурген тоже не издевался, но
молчал с каким-то немым осуждением.
Я несколько раз уставал так, что опускал меч, но заметил, что и
другие тоже устали. Часа через два Прупис велел всем разойтись и отдыхать.
Мы уселись в тень стены, потому что стало припекать. И тут я впервые
увидел, как люди открыто курят. Мне об этом рассказывали в комнате отдыха
любимцев, и Вик даже уверял, что сам пробовал, но одно дело слышать, а
другое увидеть, как у человека изо рта валит вонючий дым, а он совершенно
спокойно продолжает разговаривать и не умирает, и никто не кричит от
страха и возмущения, так как человек этот нарушил самый страшный
экологический запрет.
- Чего уставился? - спросил Батый, который сидел рядом со мной,
вытянув ноги. - Сам-то не курил никогда?
- Нет, - сказал я, и видно на моем лице отразилось такое отвращение,
что Батый хмыкнул и сказал:
- Ну и правильно - только здоровье свое губить.
Как будто речь шла только о здоровье! Нарушался великий принцип:
самое страшное преступление - это преступление перед природой. Оно ужаснее
даже преступления против спонсора. Курение относится к страшным
преступлениям. А Батый делал вид, что ему это неизвестно.
Мне было трудно. Во мне накапливались сведения, наблюдения и события,
немыслимые для моей старой жизни. И случилось это всего за три дня. Как
будто я прожил всю жизнь, ни разу не увидев воды, а тут неожиданно мне
пришлось нырнуть в воду и остаться под ее поверхностью навсегда.
