моей госпоже я проснулся и в то же время почувствовал что-то неладное -
запах! звуки! холод! духота!
И тут же весь ужас моего положения обрушился на меня, как лавина.
Я уже не любимец - я раб... я изгой, которому суждено погибнуть на
бойне, таская туши вонючих гусениц, я скоро умру, и ни одна живая душа не
подумает обо мне... Одиночество, вот самая страшная беда на свете - как же
я не думал об этом раньше? Неужели жизнь моя возле спонсоров была столь
согрета лаской, что я не чувствовал одиночества? Чушь! Я никогда их не
любил, но до встречи с соседской любимицей не подозревал, что нуждаюсь в
других людях. Основное качество домашнего животного, подумал я сквозь сон,
- это естественность одиночества, ненужность других... Я сам удивился
тому, как красиво складываются мои мысли - раньше я никогда так не думал.
- Подвинься, - услышал я шепот. - Разлегся, тоже мне!
Я не испугался и не удивился - это Ирка лезла ко мне на верхние нары.
- Так и помереть можно от холода, - шептала она.
Она притащила с собой на второй этаж старый мешок, которым
накрывалась. Вместе с моим мешком у нас получалось настоящее одеяло, а
Иркиной тело было горячим, как грелка, которую я когда-то наполнял для ног
госпожи Яйблочки.
- Ты только меня не столкни, - сказала Ирка.
- Нет, я не ворочаюсь, - сказал я, прижимаясь к ней, чтобы не
свалиться с нар.
Я хотел поговорить с ней, и мне даже мерещилось, что я говорю, но на
самом деле я уже спал - согревшийся и оттого почти счастливый.
Утром загудела сирена - всем вставать!
Я проснулся от воя сирены и от того, что обитатели нашего подвала
начали шевелиться и чертыхаться, а Ирка скользнула вниз на свои нары,
утащив с собой мешок. Сразу стало холодно, и я после нескольких бесплодных
попыток скорчиться так, чтобы сохранить ночное тепло, вынужден был
соскочить с нар.
Ирка уже побежала в коридор и крикнула мне по пути:
- Скорей, красавчик! Я очередь к параше займу, а ты к умывальнику!
Она была опять права - хоть я провел всего сутки в этом мире, но уже
понял, что без Ирки я бы пропал.
Она еще не успела скрыться в дверях, как целая толпа обитателей
подвала понеслась в сортир и к умывальне. Оба помещения были невелики, в
одном - три крана, в другом - три очка. А нас в подвале полсотни. И всем
надо.
Я побежал следом за Иркой. Она уже стояла в начале большой очереди -
к параше. Очередь в умывалку была меньше, но я знал, что она увеличится,
потому что люди будут переходить в нашу очередь. За мной, к счастью,
оказался старый знакомец - Жирный из нашей бригады. Когда подошла Иркина
очередь войти в сортир, я сказал ему, что мы с Иркой сейчас вернемся. И
побежал к ней. В очереди сразу начали кричать: "Он здесь не стоял! Он еще
откуда взялся?" А Ирка начала визжать: "Я предупреждала! Где твои уши
были, старый козел?"
Завязалась перебранка, но она не помешала мне воспользоваться
сортиром и благополучно вернуться в очередь к умывалкам. Ирка была
веселая, а я расстроен - что же, думал я, теперь мне доживать свои дни в
этой вони и холоде? Я же рожден благородным и красивым домашним животным!
Я не желаю превращаться в грязного раба!
- Ты что? Тебе плохо? - спрашивала Ирка. Глаза у нее были добрые. Я
вырвал руку - ну что объяснишь этому примитивному созданию, которое,
может, никогда в жизни не видело телевизора или кофемолки?
- Ты как хочешь, я тебе не навязывалась, - сказала Ирка. - Я хотела,
как лучше.
- Знаю, - сказал я. Я уже не сердился на нее - я сердился на свою
судьбу. Вновь так остро я ощущал запах смерти, и все во мне сжималось от
отвращения, что сегодня придется заниматься тем же, чем и вчера.
Совершив утренний туалет, мы вернулись в наш подвал, куда два раба
вкатили бак с желтоватой водой, которую именовали чаем, и второй бак - с
кашей. Каждому дали по миске и по ложке - потом их надо было вернуть.
Ирка облизала ложку, потом отвалила мне в миску каши из своей миски.
- Ты что? Зачем?
- Мне много, а ты не наешься!
Я, наверное, должен был отказаться, но был голоден.
Ирка смотрела на меня с интересом, глаза у нее зеленые, через щеку от
века до подбородка - тонкий шрам.
- Ешь, - сказал я ей, - а то остынет.
- Я холодное люблю, - сказала она.
Каша была безвкусная, скользкая и недосоленная.
- А ты как сюда попала? - спросил я у Ирки, прихлебывая теплый чай.
- Как и ты, - сказала она, - со свалки.
- А на свалку?
- Я бродячая, - ответила Ирка. - Как наших сократили, я тогда
девчонкой была, я по свалкам пошла.
- Кого сократили? - спросил я. - И как сократили?
- Учи тебя, учи, - сказала Ирка удивленно. - Я еще такого не видала!
Простых вещей не понимает. Мы в поселке жили, в агросекторе. А по
программе поселок шел под девственную местность - вот нас и разломали.
Мужчин ликвидировали, а женщин - в резерв. Мы с сестрой в Москву убежали.
Нам говорили, что в Москве жизнь клевая. А врали... Ты в Москве не был?
- Москва - это тоже свалка?
- Москва - это такая свалка, что никто ее конца не видел - охренеешь,
какая свалка!
В дверях подвала появился Лысый, он прошел внутрь и стоял, похлопывая
себя по ногам плетью, - я в жизни еще не видел такого злобного существа,
как он.
Он молчал, а все, кто сидел за столом, замерли, даже есть перестали.
Лысый ждал. Вошла мадамка. Веселая улыбка во всю широкую физиономию,
тридцать золотых зубов!
- Ну и как, мои цыпляточки? - гаркнула она с порога.
- Спасибо... спасибо, - откликнулись работники.
- Плохо работаете, - заявила мадамка. - На мыло захотелось? Я вас
быстренько туда спроважу. Нормы не выполняете - жабы голодные сидят!
Я поежился - даже в мыслях нельзя было именовать спонсоров жабами,
хотя про себя все их так называли.
- Сегодня конвейер потянет быстрее. Так что держитесь, мазурики. Но
если не подохнете, к обеду будет картошка, поняли?
Все стали благодарить эту наглую квадратную женщину. Мне она совсем
не нравилась.
Машка-мадамка ушла в следующий подвал - она по утрам часто проходила
по подвалам, смотрела, как живут ее рабы, даже разговаривала с ними, Ирка
обернулась ко мне:
- Смотри, что я сейчас у одной тетки за полкуска выменяла!
Она показала мне обломок гребенки.
И тут же за столом принялась причесывать свои пышные рыжие волосы.
- Я тебе ползунов покажу. Их из яиц выводят, а откуда яйца - не знаю,
наверное, инкубатор есть.
- Они противные, - сказал я. - Меня от их вида воротит.
- А я в простых местах выросла, - сказала Ирка, - там, где деревья,
трава и лес. Большая гусеница - разве это плохо?
Меня всего передернуло от этих слов. Эти стрекозиные умершие глаза и
короткая серая шерсть... Я понял, из чего сшита шубка госпожи Яйблочко, я
понял также, из чего сделано платье Машки-мадамки... и я понял, что раньше
был ничего не ведающим сосунком, и если бы не беда, так бы и остался
сосунком до старости, подобно всем прочим домашним любимцам.
Но может это ошибками Может быть, моих дорогих спонсоров кто-то
оболгал? Их, убежденных вегетарианцев, их, выше всего ставящих жизнь на
нашей планете, облили грязью подозрения... А кто тогда убил одноглазого?
Одноглазого убили милиционеры, которые всего-навсего люди. А кто убивает
гусениц-ползунов? Их убивают бродяги и подонки, такие, как мы. А когда из
них делают печенье, мои спонсоры и не подозревают, что им приходится
вкушать. Надо срочно сообщить об этом, раскрыть заговор, надо бежать к
спонсорам...
- Ты что? - спросила Ирка. - Глаза выпучил, губа отвисла, слюни
текут...
Я замахнулся на нее - она отпрыгнула, чуть не свалилась на пол и зло
сказала:
- Поосторожнее. Я и ответить могу!
Тут загудела сирена, и мы пошли надевать грязные фартуки. Все
послушно, лишь я один - с ненавистью и надеждой вырваться отсюда.
Второй рабочий день с самого начала был тяжелее вчерашнего.
Машка-мадамка выполнила свою угрозу - транспортер катился быстрее, чем
вчера, но, правда, разницу в скорости до какой-то степени съедали частые
поломки и остановки транспортера. Выросло число недобитых гусениц -
мужикам у занавески пришлось потрудиться до седьмого пота. Я помню, как
один ползун оказался страшно живучим, он очнулся, когда Жирный уже хотел
подхватить его, чтобы кинуть на тележку. Тут-то он подпрыгнул и решил
убежать. Мужики чуть с хохоту не померли, пока Жирный его добивал - он за
ним с дубиной, а гусеница под транспортер! Второй мужик тоже под
транспортер!
Но добили в конце концов. Все-таки двое разумных на одну тварь,
лишенную разума.
Через час или около того я начал выдыхаться, и, как назло,
транспортер больше не ломался - руки онемели от тяжелой ноши... И тут
вошли два спонсора.
Когда вошли спонсоры, я от усталости сразу и не сообразил, что это
именно спонсоры. Я только удивился: откуда здесь взялись две огромные
туши, которым приходится нагибаться, чтобы пройти в высокую и широкую
подвальную дверь. Оба спонсора были в их цивильной одежде, но в колпачках
с поднятыми гребнями - значит, они при исполнении обязанностей.
Вряд ли кто в подвале кроме меня понимал все эти условные знаки и
обычаи спонсоров - мне же сам Бог велел это знать, а то спутаешь гостя с
инспектором лояльности - выпорют обязательно. Я еще щенком, мне лет десять
было, полез на колени к одному спонсору, который был при исполнении, - до
сих пор помню, как он наподдал мне! А когда я заплакал, мне еще добавил
сам господин Яйблочко...
Спонсоры были при исполнении. Машка-мадамка это понимала - шла на шаг
сзади и готова была ответить на любой вопрос. Она была бледней обычного,
руки чуть дрожали.
Они остановились в дверях. Впереди - два спонсора в позе внимания и
презрения, на шаг сзади - Машка-мадамка, еще позади - Лысый и надсмотрщик
Хенрик. Мужики с дубинками стали по стойке смирно, ели глазами высоких
гостей. Какого черта они сюда приперлись - проверить, не жестоки ли мы к
гусеницам?
Резиновая занавеска дернулась, и транспортер, придя в движение, вывез
из-за нее груду дохлых гусениц.
Первый спонсор завопил на плохом русском языке:
- Он живой, он есть живой! Бей его!
В его голосе звучал ужас - словно гусеница могла броситься на него.
Одна из гусениц на транспортере дернулась - практически она была уже
дохлой, она бы и без дополнительного удара сдохла. Но мужики с дубинками
так перепугались, что принялись колотить с двух сторон эту гусеницу,
превращая ее в месиво.
- Идиот, - громко сказал по-русски второй спонсор.
Спонсоры всегда говорили с людьми по-русски. Это объяснялось не
только их глубоким убеждением, что мы, аборигены, не способны к языкам, но
и соображениями безопасности. Тот, кто выучивает чужой язык, вторгается в
мир существ, которые общаются на этом языке, - он нападает. Я об этом
догадался давно, но не давал себе труда выразить это в мыслях даже для
себя. Зачем? Мне было тепло, сытно и уютно. Человек начинает думать, когда
ему плохо и холодно.
- Скоты, - сказал первый, и оба, повернувшись, пошли прочь из
подвала. А я, потеряв на минуту способность думать, забыв, где нахожусь,
вдруг ужаснулся, что сейчас спонсоры уйдут, и я навсегда останусь в
вонючем подвале, во власти грубых, жестоких людей. Уход спонсоров был как
бы разрывом последней нити, которая соединяла меня с цивилизацией.
Все смотрели вслед спонсорам, и никто не успел меня остановить, хоть
все в подвале видели, куда я побежал.
Лишь Ирка крикнула:
