увидеть столь удивившую меня карлицу, но ее не было - может быть, ее
убили?
- Вдоль стены, вдоль стены! - закричал сержант милиции. - В один ряд!
В один ряд выстроиться было трудно, но милиционеров это не волновало.
Пинками и тычками они начали разгонять нас вдоль стены. Испуганные,
потные, вонючие подонки дрожали от страха. Я не дрожал, хоть мне тоже было
страшно. Но я жал, что в крайнем случае признаюсь, что я не паршивый
бродяга, а настоящий любимец из хорошей семьи.
Высокий, широкоплечий милиционер, пилотка надвинута на нос, начал
осмотр с крайнего бродяги - поднял его голову за подбородок, нажал на углы
рта, чтобы рот раскрылся, посмотрел на зубы.
- Закрой! - сказал он. - Гниль вонючая!
Он перешел к следующему, старичку в красном колпаке.
Возле него он даже не стал задерживаться, ткнул его палкой в грудь, и
сделал шаг дальше... У меня разболелась голова, и я не задумывался, кого
разыскивает помощник.
Он миновал таким образом пятерых или шестерых бродяг и приблизился ко
мне, как от дверей раздался крик:
- Эй! Нашел!
Милиционеры втащили отчаянно сопротивлявшегося одноглазого бродягу,
совсем голого, если не считать моего драгоценного ошейника. Так вот он,
мой грабитель!
Я рванулся к нему, чтобы отобрать подло похищенную вещь, но меня
опередил милиционер, который проверял пленников.
Он обернулся к пришедшим, сделал два шага к одноглазому и залаял.
Честное слово, музыка его речи больше всего напоминала собачий лай.
- Этот гаденыш обокрал своих хозяев, совершил подлый поступок и
думал, что сможет избежать справедливой кары!
Одноглазый, видно, догадался, что причиной немилости милиционера стал
отнятый у меня ошейник. Он вцепился в ошейник, стараясь его сорвать, он
хрипел:
- Это не я... это не мой!
- Это мой! - мысленно кричал я, но, к счастью, лишь мысленно.
Неуловимым ловким движением милиционер поднял пистолет, и голубой луч
провел угольно черную полосу по груди бродяги.
Тот свалился грудой мяса и костей на пол. Никто и звука не издал.
По знаку сержанта кто-то подошел к мертвому бродяге, носком сапога
откинул его голову и брезгливо отстегнул мой ошейник. Передал его
сержанту.
- Вот так, - сказал тот, - будет с каждым, кто посмеет нарушить
доверие, которое оказывают ему наши спонсоры.
После этого он обернулся к нам, и я впервые смог разглядеть его лицо,
как будто до того оно излучало какой-то смертоносный свет, мешавший
увидеть его черты.
Это было обыкновенное лицо, я бы даже не сказал, что мужественное - у
него был убегающий скошенный подбородок, крупный нос и пухлые, в красных
жилках, щеки. Лицо как лицо. Может, лишь усы, необычные, с подусниками,
уходящие вниз к углам скул, отличали его от подчиненных.
- А вас, рванье, мы отвезем потрудиться, - пролаял он, - хватит
бездельничать.
В толпе пленников поднялся вой. Отдельные вопли вырывались наружу и
складывались в слова, мольбу, стенания...
Старичок в красном колпаке неожиданно кинулся к двери. Он даже успел
ее достичь, но в дверях его настиг луч пистолета. Продолжая бежать,
старичок исчез внизу.
- Еще есть желающие? - спросил сержант.
Никто, конечно же, не ответил.
Тогда сержант жестом приказал убрать тело одноглазого, погибшего, как
я уже понял, только потому, что его приняли за меня. Затем нам всем
приказано было сесть на пол, сбившись в толпу.
Мне казалось, что я потеряю сознание от зловония, но понимал, что
теперь мне не остается ничего иного, как терпеть и ничем не выделяться из
толпы. В конце концов это кончится, и я смоюсь!
Закрыли люк. Вертолет плавно и быстро поднялся вверх. В кабине было
тихо - шум мотора сюда почти не проникал. Мне очень хотелось подняться и
посмотреть на землю сверху, но я не решился.
- Сиди, сиди, - прошептал курносый бродяга, сидевший рядом со мной, -
видно, уловил мое желание встать. - Сам погибнешь и других подведешь,
щенок.
- Я тебе не щенок!
Курносый отклонился, увидев то, что я увидеть опоздал, - конец
тонкого бича пронесся через вертолет и оставил на моем плече сразу
вздувшийся красный след.
- За что? - крикнул я.
Милиционер засмеялся и вновь занес бич. Я спрятал голову в колени.
Рядом кто-то засмеялся. Тупость этих бродяг была сверхъестественной.
Им были смешны даже мучения соседа.
Путешествие заняло немного времени.
Очень болело плечо, словно конец бича был пропитан ядом.
Все пленники молчали, я тоже молчал, у меня было тупое состояние.
Меня можно было бить, а мне все равно. Да и не хотелось мне глядеть на
морды бродяг.
Конечно, я мог подняться и сказать, что произошла ошибка. Но человека
убили только за то, что он был в моем ошейнике. А если бы у меня не
отобрали ошейник? Тогда бы мой труп валялся на свалке! Неужели ничего
нельзя поделать? Я убежден, что наблюдаю произвол милиционеров, которых
раньше считал верными друзьями порядка. А что, если это не произвол, если
существует где-то указ, по которому любимец, обманувший надежды спонсоров,
подлежит уничтожению?
И не у кого спросить, некому признаться, не на кого опереться. Если
бы я знал раньше, клянусь великим спонсором, я бы никогда не убежал. Да
отрежьте мне хоть обе руки и ноги, только оставьте меня возле миски со
вкусной пищей, у мирно журчащего телевизора, на моей мягкой подстилке! О,
где ты, моя хозяйка? Я не желаю быть отщепенцем!
Я чувствовал, как горячие слезы текут по моим исцарапанным щекам, я
старался плакать так, чтобы не привлекать к себе внимания... впрочем,
никому до меня и не было дела.
Из глубокой задумчивости меня вывел чувствительный толчок в бок.
- Что еще? - спросил я.
- Ты парень хороший, - сказала худющая беззубая женщина непонятного
возраста, грязная настолько, что нельзя было понять, одета она или нет.
Голос у нее был хриплый, надтреснутый, почти неразличимый. - Ты парень
красивый, - повторила она и подмигнула мне.
Нельзя сказать, что ее слова и действия меня обрадовали. Даже в такой
отчаянный момент я бы предпочел быть рядом с обыкновенным чистым любимцем.
Но я даже отодвинуться не мог.
- Сейчас нас разбирать будут, понял?
- Как так разбирать?
- Сопляк ты недорезанный, - беззлобно сказала женщина. - Им облавы по
помойкам да по лесам зачем нужны? Трудяг у них дефицит. Некому помирать на
каторге. Если будешь себя умно вести, останешься живой и попадешь на
легкое вкалывание, может, протянешь годик-два, а там и в бега уйдешь.
- Как умно себя вести?
- Если они решат, что ты сильный, - попадешь на урановые рудники. Или
на уголь - это конец в две недели.
- А как я покажу, что я не сильный?
Хоть эту женщину я и видел впервые в жизни, я доверял ее словам.
Может быть, потому, что иного выхода у меня не было.
- Хромай, ногу волочи, горбаться, мордой дергай - ну что, не
придумаешь, что ли?
- А если не рудники?
- Тогда, может, в уборщики или канализацию, а то и на склад, или
самое лучшее - на кондитерскую!
- Это лучше! - Я подумал, что мне предлагают унизительный труд. Ни
один любимец не станет убирать комнаты или чистить нужники - лучше смерть!
Возможно, на моем лице отразилось негодование, и женщина беззубо
улыбнулась.
- Откуда ты такой взялся, любимец беглый, что ли?
У меня хватило сообразительности отрицательно покачать головой.
- Живи как хочешь, - сказала женщина, - мало ли народа по миру
бродит.
Бродит... это слово не могло относиться ко мне. Я не брожу - я
домашний!
Вертолет опустился, нас из него выгнали на огороженное колючей
проволокой поле, где мы и просидели до утра. Просидели - неточное слово.
Я, например, пропрыгал все это время, стараясь согреться и мучаясь от
жестокого холода. Если бы я был иначе воспитан, я бы отнял тряпку у
кого-нибудь из старых людей - так, я видел, делали молодые и наглые.
Несколько человек сбились в кучу и грели друг дружку - в той группе
сидела и женщина, учившая меня изображать из себя инвалида. Она позвала
меня, и я сел с ней рядом - мне стало немного теплее.
- У меня один знакомый был, - рассказывала она мне, как старому
приятелю, - мы с ним в Москве жили. Ты в Москве был?
- Нет, - сказал я.
Ветерок, который днем был прохладным, сейчас обжигал холодом.
- Ну хоть слышал?
- Слышал, - сказал я. - По телеку иногда показывали.
- А ты где телек видел? - спросила женщина с подозрением. - Нам ведь
не положено.
За моей спиной сидел невидимый мне человек, по голосу старый, ему
было теплее - его со всех сторон окружали люди. И он сказал:
- А ты не приставай, Ирка, он же беглый любимец.
- Нет, - сказала Ирка, - я спрашивала.
- Любимец он, любимец, у него же ошейник был. Кривой у него ошейник в
вонючке отобрал, помнишь?
- Я не видела, я спала.
- А я видел, госпожа Маркиза хотела его попугать, а тут милиционеры
накинулись.
Мои соседи разговаривали так, словно меня не было рядом. Мне было
обидно, но я молчал. Если молчишь, то на тебя не так сердятся. Если
оправдываешься, то тебя обязательно выпорют, это первый закон домашнего
любимца.
- А чего он тогда молчал? - спросила женщина. - Ведь из-за него
Кривого убили, а нас всех забрали.
- Правильно сделал, что молчал, - сказал голос. - Кто просил Кривого
ошейник у него отбирать? Каждый жить хочет, только жить надо, чтобы других
не обижать. Кривой обидел, и нет Кривого - это закон.
Женщина ничего не ответила. А кто-то третий, из нашей же кучки,
сказал:
- Тебе хорошо, Рак. Ты в Бога веришь.
- Я и вам не мешаю, - сказал старик, которого назвали Раком.
Потом я задремал, хоть груди и ногам было холодно, зато сзади и сбоку
меня грели другие люди, и было сносно.
Проснулся я потому, что стало еще холодней. Мы сбились в такую тесную
кучу, что мои конечности затекли, и я не знал, где мои ноги, а где чужие.
В загоне, который был нашей тюрьмой, по земле стлался холодный туман,
и люди, вошедшие туда, казались безногими. Они медленно плыли в нашу
сторону, и моему воображению, одурманенному холодом и стремительными
событиями последних суток, казалось, что вокруг меня происходит
черно-белый или, вернее, серо-белый телевизионный танец.
- Вставать, вставать, вставать! - кричал толстый темнолицый
милиционер в каске-раковине, надвинутой так низко, что она оттопыривала
уши и закрывала лоб. - Стройся по одному!
Мне показалось, что сейчас все мы возмутимся, потому что обращение с
нами было бесчеловечным, так не обращаются даже с комарами. Сейчас мы
потребуем еды или хотя бы возможности умыться и оправиться. Но, к своему
удивлению, я увидел, как все, включая меня, покорно поднимаются на ноги и,
дрожа, растирая затекшие ноги, матерясь сквозь зубы, выстраиваются в
неровную линию.
Я понимал, что отличаюсь от этих существ как ростом и сложением, так
и гладкой светлой кожей, умными чертами лица и чистотой тела. Но я уже
понимал, что не всеми советами подонков следует пренебрегать. Что-то
говорило мне, что беззубая женщина дала разумный совет, так что, встав в
ряд, я тут же согнулся и начал дрожать, тем более что сделать это легко,
если у тебя онемели ноги и ты промерз до мозга костей.
Наступила пауза, кого-то ждали. Но если один из нас пытался
заговорить, сразу следовал окрик. Какой-то бродяга, не удержавшись,
помочился прямо в строю. Милиционеры увидели, стали смеяться, потом
пинками выгнали его из строя и стали бить дубинками. Ему стало больно, он
