Гурген? Прупис шутит? Ведь наверняка это был договор, Гурген, такой
рассудительный, тихий, сейчас откроет глаза и подмигнет мне... Но в то же
время я уже знал, что Гурген умер и никогда не откроет глаз.
Я начал плакать и отошел к стене. Кровь лилась из разрезанной щеки, и
вся правая сторона куртки была мокрой и липкой. Прупис подошел ко мне,
взяв за плечи, повернул к себе лицом и сказал:
- Придется зашивать. Фельдшер, иди сюда. Гургену теперь некуда
спешить.
Щека болела, голова болела, тошнило... Раб принес мне стакан водки.
Прупис велел мне пить до та.
- Да глотай ты! А то через порез наружу выльется.
Кто-то глупо засмеялся. Я поспешил проглотить жгучий напиток, потому
что в самом деле испугался, что он польется из меня.
Потом мне велели лечь на скамью, и Фельдшер, промыв мне щеку водкой,
стал ее сшивать.
Добрыня подошел ко мне - в глазах у меня было мутно, и я не сразу
узнал его.
- Так и надо, - сказал он. - Не суйся, салага.
- Он Гургена спасал, - сказал Батый, который стоял рядом, и когда я
хотел вырваться, держал меня за руки.
- Лучше бы подождали, пока мы придем.
Добрыня был надут от сознания собственной исключительности. Почти все
ветераны такие.
- Пока вы шли, - сказал Прупис, - всех юниоров у меня бы перебили. Вы
хороши, когда вас вдвое больше, а так - отсиживаетесь.
- Мы? Отсиживаемся?
- Пошел отсюда, - сказала Прупис, и Добрыня, ворча, ушел.
На следующий день щека моя распухла, Фельдшер даже боялся, что я
помру от заражения крови, но заражения не случилось, хотя поднялась
температура, я не спал ночь, мне было совсем плохо. И на похороны Гургена
я не попал. Да и что такое похороны юниора? Закопают в землю, начальник
школы или тренер скажет, чтобы земля была ему пухом, а потом всей школой
выпьют водки на его могиле. Вот и все дела.
Когда делили имущество Гургена, ветераны не вмешивались - все
досталось новичкам и юниорам. Мне дали его нож. Небольшой нож, ножны
кожаные, потертые, клинок от долгой заточки стал маленьким, в две ладони
длиной. Я носил его под курткой, за поясом, на всякий случай, и был
благодарен Гургену за такой хороший подарок.
Нож Гургена мне пригодился в бою, в настоящем, календарном бою,
который оказался для меня последним боем в нашей школе.
Было это осенью, началось официальное первенство Москвы, а наша школа
оказалась в невыгодном положении - у нас пало три коня, в том числе
любимый боевой конь Добрыни. Коней кто-то отравил, и неизвестно - то ли
соперники, то ли букмекеры, которые ставили чужие деньги на команды.
Боевого коня сразу не выучишь. Таких коней отбирают жеребятами.
Специально выкармливают, тренируют. Когда наши кони пали, на носу была
календарная встреча. У господина Ахмета, не говоря уж о ветеранах,
настроение испортилось. Проигрывать - значит скатиться вниз таблицы, а
может, даже вылететь из первой лиги. А из второй лиги редко кто
возвращается в первую - желающих много, а набрать денег и людей на команду
высокого класса во второй лиге без спонсоров невозможно. Но спонсоры не
ставят на неудачников.
Добрыня был сам не свой, лучше к нему не подходить. Он был уверен,
что коней отравили наши противники "Белые Негры" с Пушкинской. Для меня
все эти слова ничего не значили - я не знал, кто такие негры и почему они
белые, не знал, что такое Пушкинская. А когда спросил у Пруписа, тот пожал
плечами - тоже не задумывался. Только Фельдшер сказал мне, что Пушкин был
поэтом, он жил давно и писал стихи. У спонсоров тоже есть поэты и стихи,
хотя в это трудно поверить. Поэты сидят на какой-то горе не на нашей
планете и хором воют про погоду и курчавые облака. Господин Яйблочко в
таких случаях хохочет до слез, а госпожа Яйблочко любит их слушать и
включает, когда супруга нет дома.
В тот день я выступал вместе с юниорами. Так же, как они, я был в
куртке из толстой бычьей кожи, в круглой железной каске, у меня был меч и
нож Гургена. Батый и другие юниоры были одеты схоже со мной. Добрыне,
Соловью и Микуле, лишившимся коней, достали подмену - только новые кони,
взятые из плохих конюшен, мало на что годились.
Но ставки были велики, выиграем - сможем купить целую конюшню,
проиграем - и конец школе. Так что в автобусе, который вез нас на стадион,
расположенный совсем в другом конце города, на излучине широкой реки, все
молчали, каждый как мог готовился к бою.
В раздевалку к нам господин Ахмет привел колдуна, чтобы он нас
заколдовал. Битва предстояла настоящая, без договоренностей: если судьям
или букмекерам станет известно о сговоре, нас вышибут из первой лиги.
Колдун был в черном костюме, оранжевом жилете и а синем цилиндре.
Мне его одежда показалась некрасивой - наверное, так ходили люди еще
до спонсоров, но я не люблю слишком ярких красок и диких сочетаний цветов,
хотя другие гладиаторы об этом не задумываются.
Колдун вытащил из перевязанного веревкой портфеля графин и несколько
небольших стаканчиков. В графине была розовая жидкость. Колдун сначала
прыгал вокруг графина, выкрикивая колдовские слова, а потом, когда
господин Ахмет велел ему закругляться, потому что нам пора выходить, он
разлил розовую жидкость по стаканчикам, и ветераны выпили, а потом
недопитое оставили нам. Это был спирт, но в него было что-то добавлено.
- Надеюсь, не допинг? - спросил Прупис, пригубливая.
- Я знаю, чем рискую, - сказал колдун.
У него было длинное желтое лицо и выщипанные в ниточку брови.
Он собрал стаканчики в портфель, Ахмет дал ему двенадцать рублей, и
колдун, пересчитав деньги, сказал, что мы обязательно победим.
Выйдя перед началом боя в коридор, я увидел колдуна снова - он шел
рядом с другим колдуном. Они мирно разговаривали, и Фельдшер, который был
со мной рядом, сказал:
- А второй был у негров. Они братья.
- Интересно, что он сказал неграм, - сказал я.
- Почему ты спрашиваешь?
- А то ведь наш нам сказал, что мы победим. Значит, второй сказал
неграм, что они не победят?
Мои рассуждения развеселили Фельдшера.
- Чего смеешься? - спросил я.
- Кто бы ему заплатил деньги за плохое предсказание?
Я подумал немного и сообразил, что Фельдшер прав, и это меня
расстроило.
- А я ему поверил, - сказал я.
- Ну и продолжай верить, - сказал Фельдшер.
Тут мы расстались - он пошел с тренерами и рабами к кромке поля,
чтобы наблюдать за боем из-за деревянного барьера, а я поспешил за
гладиаторами.
Мы выстроились у широкого прохода под трибунами. Впереди, как
положено для торжественного выхода, стояли конные ветераны - в латах,
кольчугах, с красными щитами и копьями, затем мы - пехотинцы, мелкота.
Шум стадиона давил на барабанные перепонки. Я никогда еще не видел
столько народа сразу. Может быть, здесь было тысяч пятьдесят. Как и везде,
спонсоры занимали два ряда лож, опоясывающих стадион. Ниже сидели
милиционеры, выше, за широким проходом, по которому носились букмекеры и
агенты, шумела разноцветная человеческая публика.
Я понял, что за прошедшие месяцы я уже привык к подобным, правда, не
столь масштабным зрелищам. Более того, по манерам и уверенности в себе
некоторых богатых и знатных людей я заподозрил даже, что на самом-то деле
правят нашей планетой не спонсоры, как полагают все любимцы, а эти вот
разноцветные господа.
Впрочем, именно в этот день мне предстояло глубоко разочароваться в
собственной наблюдательности и поставить под сомнение рассказы, которыми
меня потчевали в школе как сами гладиаторы, так и господин Прупис.
...Судья в полосатом костюме выехал на автокаре в центр поля, и над
стадионом пронесся удар гонга.
- С Богом! - крикнул Прупис, поднятой рукой провожая нас на бой.
Первыми двинулись тяжелые всадники, я чуть было не замешкался, все
еще подавленный шумом стадиона, но меня дернул за рукав Батый. Мы зашагали
следом за всадниками.
Выйдя на поле, наше маленькое войско остановилось у его края и стало
поджидать противников.
Когда они появились, я чуть было не убежал от страха - ничего
подобного я в жижи не видел.
Это называлось слон.
Слон был покрыт красной попоной, к его спине была прикреплена
небольшая платформа, на которой сидело три или четыре лучника.
Еще один человек сидел спереди прямо за ушами слона и управлял им,
постукивая тростью по голове.
За слоном и по обе его стороны выезжали всадники в железных
наплечниках и открытых шлемах. Сами всадники и их кони были обмазаны белой
краской, так что алые губы и черные кружки зрачков ярко выделялись и
словно были нарисованы на белой бумаге. Вся одежда всадников состояла из
черных набедренных повязок. Всадники потрясали короткими копьями с
плоскими широкими лезвиями, похожими на рыбин, и нестройно вопили.
В ответ на их вопли стадион также завопил - та команда была очень
популярна, и за нее болели многие спонсоры. А где спонсоры, там и богачи -
об этом мне уже не раз рассказывали в школе. Некоторые люди смогли стать
настолько полезными спонсорам, что тем трудно было без них обойтись. Они
пользовались тем, что спонсоры не могли залезть в щель или войти в дом, и
им приходилось полагаться на верных людей. Было неважно, знали об этом
спонсоры, или догадывались, или были настолько тупыми и наивными, что
верили в бескорыстие людей. Но именно этим людям разрешалось одеваться и
жить в городе, даже иметь свои машины или коней. Официально такие люди
были объявлены экологически безвредными, пропагандистами чистого образа
жизни, охраны природы и любви к спонсорам.
...Слон меня испугал. Арена была не столь велика, и если это чудовище
быстро бегает, то оно может затоптать любого из нас.
- А чем его убивают? - спросил я.
Стоявший рядом Батый ответил:
- Его не трогают. Он - талисман, чтобы пугать таких, как ты,
недоумков.
- А те, кто на нем сидят?
- Они слезут, когда надо, - сказал Батый. - Судья им оттуда стрелять
не разрешит.
Мне все равно было страшновато. Может быть, Батый ошибается, может,
его обманули, и это чудовище сейчас кинется на нас и вонзит в меня свои
гигантские клыки?
Слон простоял на арене недолго. Наши воины кричали на него,
презрительно называли свиньей рогатой, белые негры ругались в ответ, но
когда раздался свисток судьи, лучники, выпустив стрелы в небо, спрыгнули
со слона, и тот, потоптавшись, опустился на колени, обернув голову в
сторону ложи, в которой сидели два крупных спонсора в дорогих одеждах
начальников баз. Те обрадовались, застучали кулачищами о железную
балюстраду, и весь стадион принялся топать, кричать, стучать кулаками и
бить в ладоши. Все хотели нашего поражения. Слон покинул арену и ушел на
беговую дорожку.
Потом начался бой.
Он начался обыкновенно. Мы, юниоры, выходили вперед и ругали
противника, смеялись над ним, наши шутки или ругательства подхватывались
висевшими над полем микрофонами и многократно усиливались к радости
зрителей. И чем скабрезней и грязней было ругательство, тем веселее вел
себя стадион. За исключением, конечно, спонсоров, которые тем временем
делали ставки и договаривались с букмекерами - занимались делом.
Мы сцепились с пехотой белых негров, и мне достался для схватки
несильный противник: он был молод, может, даже моложе меня, мышцы у него
еще не окрепли, ноги были как палки, а плечи узкие, как у девушки. Он
отчаянно махал саблей, старался пронзить меня своим копьем, но мне хватило
