древнюю арену. - Здесь только две уборных, одна для мужчин, другая для
женщин, и обе очень маленькие. Поэтому попробуй сходить либо до, либо
после перерыва.
- Ладно.
В Олимпик ходили, в основном, латиносы и белые работяги из низших
слоев, да несколько кинозвезд и знаменитостей. Там было много хороших
мексиканских боксеров, и дрались они всем сердцем. Плохими были только те
бои, когда встречались белые или черные, особенно тяжеловесы.
Сидеть там с Кэтрин было странно. Человеческие отношения вообще
странны. Я имею в виду, что вот некоторое время ты - с одним человеком,
ешь с ним, и спишь, и живешь, любишь его, разговариваешь, ходишь везде, а
потом это прекращается. Потом наступает короткий период, когда ты ни с
кем, потом приезжает другая женщина, и ты ешь уже с ней, и ебешь ее, и все
это кажется таким нормальным, словно только ее и ждал, а она ждала тебя.
Мне всегда не по себе в одиночестве; иногда бывает хорошо, а по себе - ни
разу.
Первый поединок был неплох, много крови и мужества. Смотря бокс или
ходя на скачки, можно кое-чему научиться - как писать, например. Смысл
неясен, но мне помогало. Вот что самое важное: смысл неясен. Слов тут нет
- как в горящем доме, или в землетрясении, или в наводнении, или в
женщине, выходящей из машины и показывающей ноги. Не знаю, чего требуется
другим писателям:
наплевать, я все равно их читать не могу. Я заперт в собственных
привычках, собственных предубеждениях. Вовсе неплохо быть тупым, если
только невежество - твое личное. Я знал, что настанет день, и я напишу про
Кэтрин, и это будет тяжело. Легко писать о блядях, но писать о хорошей
женщине несоизмеримо трудней.
Второй бой тоже был ничего. Толпа вопила, ревела и накачивалась пивом.
Они временно сбежали со своих фабрик, складов, боен, моек машин - в плен
вернутся на следующий день, а пока они на свободе - они одичали от
свободы. Они не думали о рабстве нищеты. Или о рабстве пособий и талонов
на еду.
Со всеми остальными нами вс будет в порядке, пока бедняки не научатся
делать атомные бомбы у себя в подвалах.
Все схватки были хороши. Я встал и сходил в уборную. Когда я вернулся,
Кэтрин сидела очень тихо. Ей пристало бы посещать балет или концерты.
Она выглядела такой хрупкой, однако ебаться с ней великолепно.
Я пил себе дальше, а Кэтрин хватала меня за руку, когда драка
становилась особенно жестокой. Толпа обожала нокауты. Они орали, когда
кого-нибудь из боксеров вырубали. Били ведь они сами. Может, отыгрывались
так за своих боссов или жен. Кто знает? Кому какое дело? Еще пива.
Я предложил Кэтрин уехать до начала последнего боя. Мне уже хватило.
- Ладно, - ответьла она.
Мы поднялись по узкому проходу, воздух был весь сиз от дыма. Ни свиста
нам навстречу, ни непристойных жестов. Моя битая харя, вся в шрамах,
иногда оказывалась преимуществом.
Мы дошли до малюсенькой стоянки под эстакадой шоссе. Синего
фольксвагена 67 года на ней не было. Модель 67 года - последний хороший
фольк, весь молодняк это знает.
- Хэпбрн, у нас спиздили машину!
- О, Хэнк, не может быть!
- Ее нет. Она стояла вот тут. - Я ткнул пальцем. - Теперь ее нет.
- Хэнк, что же нам делать?
- Возьмем такси. Мне очень погано.
- Ну почему люди так поступают?
- Они без этого не могут. Это их выход.
Мы зашли в кофейню, и я вызвал по телефону такси. Заказали кофе и
пончики. Пока мы смотрели бокс, нам подстроили трюк с вешалкой -
закоротили провод. У меня была поговорка: Забирайте мою женщину, но машину
оставьте в покое. Я б никогда не стал убивать человека, уведшего от меня
тетку; но того, кто угнал машину, убил бы на месте.
Пришло такси. Дома, к счастью, нашлось пиво и немного водки. Я уже
оставил всякую надежду сохранить достаточно трезвости для любви. Кэтрин
это понимала. Я мерял шагами комнату взад и вперед, говоря только о своем
синем фольксвагене 67 года. Последняя хорошая модель. Я даже в полицию
позвонить не мог - был слишком пьян. Приходилось ждать до утра, до полудня.
- Хэпбрн, - сказал я, - это не ты виновата, ты ведь ее не крала!
- Уж лучше б я ее украла, у тебя б она уже была.
Я подумал о паре-тройке пацанов, рассекающих на моей синей малютке по
Прибрежной Трассе, куря дурь, хохоча, потроша ее. Потом - обо всех свалках
вдоль Авеню Санта-Фе. Горы бамперов, ветровых стекол, дверных ручек,
моторчиков от дворников, частей двигателя, шин, колес, капотов, домкратов,
мягких сидений, передних подшипников, тормозных башмаков, радиоприемников,
пистонов, клапанов, карбюраторов, кривошипов, трансмиссий, осей - моя
машина скоро станет кучей запчастей.
Той ночью я спал, прижавшись к Кэтрин, но на сердце у меня было
печально и холодно.
38
К счастью, машина была застрахована, хватило как раз на прокат другой. В
ней я повез Кэтрин на бега. Мы сидели на солнечной палубе Голливуд-Парка,
рядом с поворотом. Кэтрин сказала, что ставить ей не хочется, но я завел
ее внутрь и показал доску тотализатора и окошечки для ставок.
Я поставил 5 на победителя на 7-ю, причем на 2 ранних рывка - моя
любимая лошадь. Я всегда прикидывал: если суждено проиграть, лучше это
сделать вперед; заезд выигрывался, пока тебя никто не побил. Лошади пошли
вровень, отрываясь лишь в самом конце. Это оплачивалось 9.40 долларами, и
я на 17.50 опережал.
В следующем заезде она осталась сидеть, а я пошел ставить. Когда я
вернулся, она показала на человека двумя рядами ниже.
- Видишь вон того?
- Ну.
- Он сказал мне, что вчера выиграл 2.000, и что на 25.000 опережает по
сезону.
- Сама не хочешь поставить? Может, мы все выиграем.
- О нет, я ничего в этом не понимаю.
- Тут вс просто: даешь им доллар, а тебе возвращают 84 цента. Это
называется взятка. Штат с ипподромом делят ее примерно поровну. Им
наплевать, кто выигрывает заезд, их взятка берется из общего котла.
Во втором заезде моя лошадь, 8-ая с 5-ю на фаворита, пришла второй.
Неожиданный дальнобойщик подрезал ее у самой проволоки. Платили 45.80.
Человек в двух рядах от нас повернулся и посмотрел на Кэтрин.
- У меня она была, - сказал он ей, - у меня была десятка на носу.
- Ууу, - ответила ему Кэтрин, улыбаясь, - это хорошо.
Я обратился к третьему заезду, для ни разу не выводившихся 2-леток
среди жеребцов и кастрированных меринов. За 5 минут до столба проверил
тотализатор и пошел ставить. Уходя, я видел, как человек в двух рядах от
нас повернулся и заговорил с Кэтрин. Каждый день на ипподроме тусовалась,
по меньшей мере, дюжина таких, кто рассказывал привлекательным женщинам,
какие великие они победители, - в надежде, что неким образом закончат с
этой женщиной в постели. А может, они так далеко и не загадывали; может,
они лишь смутно надеялись на что-то, не вполне уверенные, чем именно оно
окажется. Помешанны и замороченны по всем счетам. Разве можно их
ненавидеть? Великие победители, но если понаблюдать, как они ставят, то
видно их обычно только у 2-долларового окна, каблуки стерты, одежда
грязна. Отребье рода человеческого.
Я взял четного на деньги, и он выиграл на 6, и оплачивался 4.00
долларами. Не густо, но десятка была на победителя. Человек повернулся и
посмотрел на Кэтрин.
- У меня было, - сказал он, - 100 долларов на победителя.
Кэтрин не ответила. Она начинала понимать. Победители языков не
распускают. Боятся, что их прикончат на стоянке.
После четвертого заезда, выиграв 22.80, он повернулся снова и сообщил
Кэтрин:
- Эта у меня тоже была, десять поперек.
Она отвернулась:
- У него лицо такое желтое, Хэнк. Ты видел его глаза? Он болен.
- Он болен мечтой. Мы все больны мечтой, поэтому-то мы и здесь.
- Хэнк, пойдем, а?
- Ладно.
В ту ночь она выпила полбутылки красного вина, хорошего красного вина,
и была печальна и тиха. Я знал, что она сопоставляет меня с ипподромным
народом и с толпой на боксе - так и есть, я с ними, я один из них. Кэтрин
знала, что во мне живет что-то нездоровое, в смысле того, что здоров тот,
кто здорЛво поступает. Меня же привлекает совсем не то: мне нравится пить,
я ленив, у меня нет бога, политики, идей, идеалов. Я пустил корни в ничто;
некое не-существование, и я его принимаю. Интересной личностью так не
станешь. Да я и не хотел быть интересным, это слишком трудно. На самом
деле, мне хотелось только мягкого, смутного пространства, в котором можно
жить, и чтоб меня не трогали. С другой стороны, когда я напивался, то
орал, чудил, совершенно отбивался от рук.
Один род поведения не подходит к другому. Мне все равно.
Ебля в ту ночь была очень хороша, но в ту же ночь я ее и потерял.
Ничего не мог с этим сделать. Я скатился и вытерся простыней, пока она
ходила в ванную. Где-то вверху полицейский вертолет кружил над Голливудом.
39
На следующий вечер зашли в гости Бобби и Валери. Они недавно переехали в
мой дом и теперь жили через двор от меня. На Бобби была рубашка плотной
вязки. Вс всегда сидело на Бобби идеально: брюки хорошо пригнаны и какой
надо длины, ботинки правильные, а волосы уложены. Валери тоже одевалась
мЛдово, но не так осознанно. Люди звали их куколками Барби. С Валери вс
было нормально, когда я заставал ее в одиночестве, она оказывалась умна,
очень энергична и дьявольски честна. Бобби тоже был более человечен, когда
мы с ним оставались наедине, но стоило возникнуть новой тетке, как он
становился очень туп и очевиден. Он направлял вс свое внимание и разговор
на эту женщину, будто его присутствие само по себе интересно и
восхитительно, но беседа складывалась предсказуемо и скучно. Мне было
интересно, как с ним справится Кэтрин.
Они сели. Я развалился в кресле у окна, а Валери сидела между Бобби и
Кэтрин на тахте. Бобби начал. Он наклонился вперед и, игнорируя Валери,
обратил вс свое внимание на Кэтрин.
- Вам нравится Лос-Анжелес? - спросил он.
- Да ничего, - ответила Кэтрин.
- А вы здесь еще надолго?
- На некоторое время.
- Вы из Техаса?
- Да.
- И родители из Техаса?
- Да.
- Там что-нибудь хорошее по телику идет?
- Примерно то же самое.
- У меня дядя в Техасе.
- О.
- Да, он живет в Далласе.
Кэтрин ничего на это не ответила. Затем сказала:
- Извините меня, я пойду сделаю бутерброд. Кто-нибудь чего-нибудь хочет?
Мы ответили, что не хотим. Кэтрин встала и ушла в кухню. Бобби поднялся
и пошел следом. Слов было не разобрать, но он определенно продолжал
задавать вопросы. Валери пристально смотрела в пол. Кэтрин и Бобби пробыли
в кухне довольно долго. Вдруг Валери подняла голову и начала со мною
разговаривать. Она говорила очень быстро и нервно.
- Валери, - остановил ее я, - нам не нужно разговаривать, нам можно и
не говорить.
Она снова опустила голову.
Потом я сказал:
- Эй, парни, что-то вы там долго. Вы что - полы там натираете?
Бобби засмеялся и начал ритмично постукивать по полу ногой.
Наконец, Кэтрин вышла, Бобби - за ней. Она подошла ко мне и показала
свой бутерброд: арахисовое масло на черством белом хлебе с ломтиками
банана и кунжутными семечками.
- Смотрится хорошо, - сказал я.
Она села и начала его есть. Стало тихо. Так некоторое время и
оставалось. Затем Бобби произнес:
- Ну, нам, наверное, пора....
Они ушли. Когда закрылась дверь, Кэтрин взглянула на меня и сказала:
- Только ничего не думай, Хэнк. Он просто пытался произвести на меня
впечатление.
- С тех пор, как я его знаю, он со всеми женщинами так поступает.
Зазвонил телефон. Бобби.
- Эй, дядя, что ты сделал с моей женой?
- Что случилось?
- Она просто сидит и вс, у нее полный депрессняк, даже разговаривать не
хочет!
- Ничего я с твоей женой не делал.
- Я ничего не понимаю!
- Спокойной ночи, Бобби.
Я повесил трубку.
- Это был Бобби, - сообщил я Кэтрин. - Его жена в депрессии.
- В самом деле?
- Кажется, да.
- Ты уверен, что не хочешь бутерброда?
- А ты можешь сделать такой же, как себе?
- О, да.
- Тогда съем.
