- Вчера вечером ты сказал мне, что выиграл Пулитцеровскую Премию.
500,000 долларов. Ты сказал, что тебе пришла лиловая телеграмма об этом.
- Лиловая телеграмма?
- Да, а еще ты сказал, что обставил Нормана Мейлера, Кеннета Коча,
Дайану Вакоски и Роберта Крили.
Мы доели и побродили вокруг. Все местечко состояло из пяти-шести
кварталов. Всем было по семнадцать. Сидели и апатично чего-то ждали.
Правда, не все. Было там и несколько туристов, пожилых, решивших во что бы
то ни стало хорошенько оттянуться. Они сердито заглядывали в витрины и
топали по мостовым, испуская лучи: у меня есть деньги, у нас есть деньги,
у нас больше денег, чем у вас, мы лучше вас, нас ничего не волнует; все -
говно, а вот мы - ни фига не говно, и мы знаем все, смотрите на нас.
Со своими розовыми распашонками, зелеными распашонками и голубыми
распашонками, с квадратными белыми гниющими туловищами, шортами в
полосочку, безглазыми глазами и безротыми ртами они шли, очень пестрые,
как будто цвет может пробудить смерть и превратить ее в жизнь. Карнавал
американского распада на параде - они не имели ни малейшего представления
о том, какое изуверство творят над самими собой.
Я бросил Вики, поднялся наверх, сгорбился над машинкой и выглянул в
окно.
Безнадежно. Всю свою жизнь я хотел быть писателем, а теперь, когда у
меня есть шанс, не прет. Ни коррид, ни бокса, ни молодых сеньорит. Даже
проблесков вдохновения нет. Выебан и высушен. Не могу пришпилить слово к
бумаге, меня загнали в угол. Осталось только лечь и умереть. Но я же
всегда воображал себе это по-другому. Писание, я имею в виду. Может, из-за
того фильма Лесли Ховарда.
Или из того, что вычитал о жизни Хемингуэя или Д.Г.Лоуренса. Или
Джефферса.
Писать можно начинать по-всякому. Пишешь себе некоторое время. Потом
знакомишься с кем-нибудь из писателей. С хорошими и плохими. Но у всех -
души жестяных побрякушек. Это понимаешь сразу же, как только попадаешь с
ними в одну комнату.
На каждые 500 лет приходится только один хороший писатель, а ты - не
он, и они, вероятнее всего, - тоже не те. Мы все выебаны.
Я включил телевизор и посмотрел, как мешок врачей и медсестер изрыгает
свои любовные беды. Они не трогали. Не удивительно, что на них свалилось
столько напастей. Они только и делали, что разговаривали, спорили,
курвились, искали. Я уснул.
Меня разбудила Вики.
- О, - сказала она, - я чудно провела время!
- Да?
- Я встретила этого человека на лодке и спросила: "Куда вы едете?", а
он сказал:
"Я лодочное такси, развожу людей по их яхтам," и я сказала: "о-кей," а
стоило это всего пятьдесят центов, и я с ним каталась несколько часов.
Пока он развозил людей по яхтам. Это было чудесно.
- А я смотрел каких-то врачей и медсестер, - ответил я, - и мне стало
тоскливо.
- Мы катались на лодке много часов, - продолжала Вики, - я дала ему
свою шляпу поносить, а он подождал, пока я схожу за бутербродом с морским
ушком. Он себе ногу ободрал, когда упал с мотоцикла вчера вечером.
- Колокола здесь звонят каждые пятнадцать минут. Это достает.
- Мне удалось все яхты рассмотреть. Там одни старые пьяницы. С
некоторыми - молодые женщины в сапогах. С некоторыми - молодые парни.
Настоящие старые пьяные распутники.
Если б у меня только была способность Вики собирать информацию, подумал
я, я бы в самом деле смог что-нибудь написать. А я же: вынужден сидеть и
ждать, пока само придет. Как только оно приходит, я могу и так им вертеть,
и этак, и выжимать его - но не могу ходить его искать. Получается писать
только о том, как пьешь пиво, ездишь на скачки и слушаешь симфоническую
музыку. Жизнь не совсем искалечена, но и не полна. Как я стал таким
ограниченным? Раньше у меня хоть кишки были. Что стало с моими кишками?
Мужики что, действительно стареют?
- А когда я сошла с лодки, то увидела птицу. Я с ней поговорила. Ты не
против, если я куплю птицу?
- Нет, не против. Где она?
- В квартале отсюда. Давай сходим посмотрим?
- Почему бы и нет?
Я что-то на себя надел, и мы спустились. Там сидела эта зеленая клякса
с разлитыми сверху красными чернилами. Не очень большая, даже для птицы.
Но, по крайней мере, не срала каждые три минуты, как остальные, это уже
приятно.
- У него нет шеи. Он на тебя похож. Поэтому мне его и хочется. Это
персиколицый попугай-неразлучник.
Мы вернулись с персиколицым попугаем-неразлучником в клетке. Поставили
на стол, и Вики назвала его "Авалоном". Она сидела и разговаривала с ним:
- Авалон, привет, Авалон... Авалон, Авалон, привет, Авалон... Авалон,
о, Авалон...
Я включил телевизор.
Бар был в порядке. Мы с Вики сели, и я сообщил ей, что сейчас развалю
это место напополам. Раньше я, бывало, разваливал бары напополам, а сейчас
только говорил о том, как развалю их.
В баре играла банда. Я встал и пошел танцевать. По-современному
танцевать легко.
Просто пинаешься руками и ногами в разные стороны, а шею либо держишь
неподвижно, либо мотаешь головой, как сукин сын какой-нибудь, а все
думают, какой ты четкий. Так можно людей дурачить. Я танцевал и волновался
за свою пишущую машинку.
Потом сел рядом с Вики и заказал еще выпить. Схватил Вики за голову и
повернул ее в сторону бармена:
- Смотри, она красавица, чувак! Правда, красавица?
Тут вошел Эрни Хемингуэй со своей седой крысячьей бородкой.
- Эрни, - сказал я, - а я думал, ты это дробовиком сделал?
Хемингуэй рассмеялся.
- Что ты пьешь? - спросил я.
- Я угощаю, - ответил он.
Эрни купил нам выпить и сел. Выглядел он похудевшим.
- Я написал рецензию на твою последнюю книгу, - сообщил ему я. - И
плохо о ней отозвался. Прости.
- Все в порядке, - ответил Эрни. - Как тебе островок?
- Это для них, - ответил я.
- В смысле?
- Публике повезло. Они всем довольны: трубочками с мороженым,
рок-концертами, пением, свингом, любовью, ненавистью, мастурбацией,
горячими собаками, кантри-танцами, Иисусом Христом, роликовыми коньками,
спиритуализмом, капитализмом, коммунизмом, обрезанием, комиксами, Бобом
Хоупом, лыжами, рыбалкой убийствами кегельбаном дебатами, чем угодно. Они
не ждут многого и много не получают. Великолепная тусовка, что и говорить.
- Ну и речь.
- Ну и публика.
- Ты разговариваешь, как персонаж из раннего Хаксли.
- Мне кажется, ты не прав. Я в отчаяньи.
- Однако, - сказал Хемингуэй, - люди становятся интеллектуалами, чтобы
не быть в отчаяньи.
- Люди становятся интеллектуалами, потому что боятся, а не отчаиваются.
- А разница между страхом и отчаяньем в...
- Бинго! - ответил я, - интеллектуал!.. стакан мне...
Чуть позже я рассказал Хемингуэю про свою лиловую телеграмму, а потом
мы с Вики ушли и вернулись к нашей птичке и нашей постельке.
- Бесполезно, - сказал я, - у меня весь желудок - как открытая рана, в
нем лежит девять десятых моей души.
- Попробуй вот это, - сказала Вики и протянула мне стакан воды и
Алку-Зельцер.
- Иди поброди, - сказал я, - я сегодня не в состоянии.
Вики пошла и побродила, и два или три раза возвращалась проверить, все
ли у меня нормально. Я сходил, поел, вернулся с двумя упаковками пива и
нашел старое кино с Генри Фондой, Тайроном Пауэром и Рэндольфом Скоттом.
1939 год. Все такие молоденькие. Невероятно. Мне тогда было семнадцать. Но
повезло мне, разумеется, больше, чем им. Я по-прежнему жив.
Джесс Джеймс. Играли плохо, очень плохо. Вернулась Вики и рассказала
мне множество поразительных вещей, а затем залезла ко мне на постель и
стала смотреть Джесса Джеймса. Когда Боб Форд уже собирался застрелить
Джесса (Тай Пауэр) в спину, Вики застонала и помчалась в ванную прятаться.
Форд сделал свое дело.
- Все кончено, - сказал я, - можешь выходить.
Это было лучшим мгновением нашей поездки на Каталину. Больше ничего
существенного не произошло. Перед уездом Вики сходила в Торговую Палату и
поблагодарила их за то, что она так хорошо провела время. Также она
сказала спасибо женщине из "Рундука Дэйви Джоунза" и накупила там подарков
для своих друзей Литы, Уолтера, Авы, для своего сына Майка и кой-чего для
меня, и кой-чего для Энни, и еще что-то для мистера и миссис Кроти, были
там и другие, но я их забыл.
Мы сели на катер с нашей клеткой, нашей птицей, нашим сундучком для
льда, нашим чемоданом и нашей электрической пишущей машинкой. Я нашел
местечко на корме катера, мы там сели, и Вики взгрустнулось, поскольку все
закончилось. Хемингуэя я встретил на улице, он по-хиппистски пожал мне
руку и спросил, не еврей ли я и вернусь ли я еще, на что я ответил нет про
еврея и не знаю, вернусь или нет, это зависит от моей дамы, а он сказал, я
не хочу совать нос в ваши частные дела, а я ответил, Хемингуэй, смешно ты
базаришь, а весь катер накренился влево, стал качаться и подпрыгивать, а
молодой человек, похоже, недавно прошедший курс электротерапии, прошел по
палубе, раздавая всем бумажные пакеты на предмет поблевать. Я подумал,
может, гидросамолет и лучше, всего двенадцать минут, а народу значительно
меньше, а Сан-Педро уже медленно надвигается на нас, цивилизация,
цивилизация, смог и убийство, так гораздо лучше гораздо лучше, безумцы и
пьянчуги - последние святые, оставшиеся на земле. Я никогда не ездил
верхом, не был в кегельбане, а также не видел Швейцарских Альп, а Вики
посматривала на меня с этой своей очень детской улыбкой, и я подумал, она
действительно поразительная женщина, что ж, должно и мне когда-то повезти
хоть немного, и я вытянул ноги и посмотрел прямо перед собой. Мне нужно
было посрать еще разок, и я решил начать пить поменьше.
КАК ЛЮБЯТ МЕРТВЫЕ
1.
То была гостиница почти на самой вершине холма, а в холме уклона ровно
настолько, чтобы сбегать до винного магазина, купить пузырь и взобраться
наверх так, чтоб усилие показалось достойным. Когда-то гостиницу выкрасили
в павлинье-зеленый цвет, броский такой, горячий, но теперь, после дождей,
этих особенных лос-анжелесских дождей, которые очищают и заставляют линять
все, жарко-зеленый цвет едва-едва держался за стены зубами - так же, как и
те, кто жил внутри.
Как я сюда переехал или почему бросил предыдущее место, я едва ли помню.
Возможно, из-за того, что пил и недостаточно много работал, или из-за
громких утренних перебранок с дамами улицы. А под утренними перебранками я
имею в виду не 10.30 утра - я имею в виду 3.30 утра. Обычно если не
вызывали полицию, то все заканчивалось маленькой запиской, просунутой под
дверь, - ее всегда писали простым карандашом на вырванном листочке в
линеечку: "дорогой Сэр, мы собераимся вас папрасить сьехать как можно
скорей". А однажды это произошло в середине дня.
Перебранка закончилась. Мы подмели битое стекло, сложили все бутылки в
бумажные кульки, вытряхнули пепельницы, поспали, проснулись, и я
заработал, себя не помня, сверху, когда услышал ключ в замке. Меня это так
удивило, что я продолжал ее пежить. А он стоит, маленький квартирохозяин,
лет 45, волос никаких, только, быть может, в ушах, да на яйцах, смотрит на
нее подо мной, подходит и тычет пальцем:
- Вы - вы ВОН ОТСЮДА! - Я перестаю гладить ее, лежу и смотрю на него
боком. Тут он показывает на меня: - И ВЫ тоже вон отсюда! - Повернулся,
дошел до двери, тихонько прикрыл за собой и ушел по коридору. Я снова
запустил машину, и мы устроили хорошенькое прощание.
Как бы то ни было, вот он я, зеленая гостиница, полинявшая зеленая
гостиница, и я сижу в ней с чемоданом, набитым тряпьем, пока один, но
деньги на жилье есть, я трезв и с номером окнами на улицу, 3-й этаж,
телефон в вестибюле прямо за моей дверью, на подоконнике плитка, большая
раковина, маленький холодильник в стене, пара стульев, стол, кровать и
ванная дальше по коридору. И хотя здание очень старое, в нем даже есть
лифт - гостиница некогда была классным притоном. Теперь в ней живу я.
Первым делом я купил бутылку и, выпив и убив двух тараканов, почувствовал
себя как дома. Потом сходил к телефону и попробовал позвонить одной даме,
