изметелить меня до полусмерти. Может, неплохая мысль? Может, пришло время
Последних Обрядов? Может, мне конец?
- Слушай, крошка, - сказал я, - будь добра, объясни мне, что
происходит? Это что - ебаный конец?
- Вы Генри Чинаски?
- Боюсь, что так.
- Вам пора на Причастие.
- Нет, постой-ка! Его перемкнуло. Я сказал ему: Никакого Причастия.
- О, - ответила она, снова задернула шторки и выключила свет. Я
услышал, как стол, или что еще там было, потащили дальше по коридору. Папа
будет мной очень недоволен. Стол грохотал просто дьявольски. Я слышал, как
недужные и умирающие просыпались, кашляли, задавали вопросы воздуху,
звонили медсестрам.
- Что это было, парнишка? - спросил Херб.
- Что что было?
- Весь этот шум и свет?
- Это Крутой Черный Ангел Бэтмена готовил Тело Христа.
- Что?
- Спи.
13.
На следующее утро пришел мой врач, заглянул мне в жопу и сказал, что я
могу выписываться домой.
- Но, малшик мой, не стойт естить верхом, я?
- Я. А как насчет какой-нибудь горячей пизденки?
- Што?
- Полового сношения?
- О, найн, найн! Фы смошет фосопнофит фсе нормалны тейстфия черес
шесть-фосем нетель.
Он вышел, а я стал одеваться. Телевизор меня больше не раздражал.
Кто-то произнес с экрана:
- Интересно, мои спагетти уже сварились? - Потом сунулся физиономией в
кастрюлю, а когда снова поднял голову, вся она была облеплена спагетти.
Херб заржал. Я потряс его за руку.
- Прощай, малыш, - сказал я.
- Приятно было, - ответил он.
- Ага, - сказал я.
Я уже совсем собрался уходить, когда это случилось. Я рванул к горшку.
Кровь и говно. Говно и кровь. Больно так, что я разговаривал со стенками.
- Ууу, мама, грязные ебучие ублюдки, ох блядь блядь, о спермоглоты
сраные, о небеса хуесосные говнодрючные, хватит! Блядь, блядь блядь, ЙОУ!
Наконец, все закончилось. Я почистился, надел марлевую повязку, натянул
штаны и подошел к своей кровати, взял дорожную сумку.
- Прощай, Херб, малыш.
- Прощай, парнишка.
Угадали. Я помчался туда снова.
- Ах вы грязные кошкоебы, еб вашу мать! Ууууууу, блядьблядьблядьБЛЯДЬ!
Я вышел и немножко посидел. Третий позыв был слабее, и после него я
почувствовал, что готов. Я спустился и подписал им счетов на целое
состояние.
Прочесть я ничего не мог. Мне вызвали такси, и я встал у въезда для
скорой помощи. У меня с собой была маленькая зитц-ванночка. То есть,
горшок, куда срешь, наполнив его горячей водой. Снаружи стояли три
оклахомца, два мужика и баба. Голоса у них были громкими, южными, и они
выглядели так, словно с ними никогда ничего не происходило - даже зубы не
болели. Мою задницу начало крутить и резать. Я попробовал присесть, но это
была ошибка. С ними стоял маленький мальчик. Он подбежал и попытался
схватить мой горшок. Стал тянуть его на себя.
- Нет, сволочь, нет, - шипел я ему. Мальчик почти его выдернул. Он был
сильнее меня, но я держал крепче.
О Иисусе, вручаю тебе родителей своих, родню, благодетелей, учителей и
друзей.
Вознагради их по-особому за всю их заботу и за горести, которые я на
них навлек.
- Ты, задрота маленькая! Отпусти горшок! - сказал я ему.
- Донни! Оставь дядю в покое! - заверещала ему женщина.
Донни убежал. Один из мужиков посмотрел на меня.
- Здрасьте! - сказал он.
- Привет, - ответил я.
Такси выглядело прекрасно.
- Чинаски?
- Да. Поехали. - Я сел вперед вместе со своим горшком. Как бы
пристроился на одной ягодице. Дал ему адрес. Потом добавил:
- Слушайте, если я заору, съезжайте на обочину возле щита, заправки,
чего угодно. Но перестаньте ехать. Возможно, придется посрать.
- Ладно.
Мы поехали. Улицы тоже выглядели хорошо. Полдень. Я по-прежнему был жив.
- Послушайте, - спросил я его, - а где тут хороший бордель? Где я могу
подснять хороший, чистый, недорогой кусочек жопки?
- Я ничего про такие вещи не знаю.
- ДА ЛАДНО, ЛАДНО! - заорал я. - Я что, на фараона похож? На стукача?
Можешь мне баки не заколачивать, шеф!
- Нет, я не шучу. Я ничего про такие вещи не знаю. Я езжу днем. Может,
ночной таксист вас и просветил бы.
- Ладно, я тебе верю. Сворачивай сюда.
Старая хибара смотрелась славно меж всех этих многоэтажных
апартаментов. Мой "Плимут'57" стоял весь покрытый птичьим пометом и с
полуспущенными шинами. Мне же нужна была только горячая ванна. Горячая
ванна. Кипяток мне на бедную задницу. Покой. Старые Беговые Формы. Счета
за газ и свет. Письма от одиноких женщин, которых не трахнешь - слишком
далеко живут. Воды. Горячей воды. Покоя. И я размазываюсь по стенам,
заползаю в окопчик собственной богом проклятой души. Я дал ему хорошие
чаевые и медленно пошел по проезду. Дверь была открыта. Широко.
Кто-то по чему-то колотил молотком. С постели сдернуты простыни. Боже
мой, меня обчистили! Меня выселили!
Я вошел и заорал:
- ЭЙ!
В гостиную вышел мой хозяин.
- В-во, мы тебя так рано и не ждали! Титан тут потек, так нам пришлось
его выкорчевать. Новый поставим.
- В смысле, горячей воды нет?
- Не-а, нет.
Милостивый Иисусе, я добровольно принимаю испытание это, кое тебе было
по душе на меня наложить.
Вошла его жена.
- О, а я как раз собиралась тебе постель застелить.
- Ладно. Прекрасно.
- Он должен новый титан сегодня подсоединить. У нас может запчастей не
хватить.
По воскресеньям запчасти трудно доставать.
- Ладно, я сам застелю, - сказал я.
- Да постелю я тебе.
- Нет, пожалуйста, я сам.
Я зашел в спальню и стал заправлять постель. Тут и подступило. Я
побежал на горшок. Садясь, я слышал, как он колотит по титану. Я был рад,
что он колотит. Я разразился тихой речью. Потом лег в постель. Было слышно
пару в соседнем дворике. Он был пьян. Они ссорились.
- А с тобой беда в том, что у тебя вообще никаких концепций нет! Ты
ничего не знаешь! Ты глупая! А ко всему прочему еще и шлюха!
Я снова был дома. Это здорово. Я перевернулся на живот. Армии во
Вьетнаме были при деле. В переулках бомжи сосали винч из бутылок. Солнце
все еще стояло высоко. Оно пробивалось сквозь шторы. Я наблюдал, как по
подоконнику ползет паучок. Видел старую газету на полу. Там напечатана
фотография трех молоденьких девушек - они прыгают через забор, сильно
оголив ноги. Все это место походило на меня и пахло мной. Обои меня знали.
Изумительно. Я осознавал свои ноги и локти, свои волосы. Я не чувствовал
себя на 45 лет. Я чувствовал себя чертовым монахом, на которого только что
снизошло откровение. Я чувствовал, что, наверное, влюблен во что-то очень
хорошее, но не уверен, что это такое, - оно просто рядом. Я слушал все
звуки, шум мотоциклов и машин. Слышал, как лают собаки. Люди и смех.
Потом уснул. Я все спал, спал и спал. Пока растение заглядывало ко мне
через окно, пока растение смотрело на меня. Солнце продолжало трудиться, а
паучок все ползал.
ПРИЗНАНИЯ ЧЕЛОВЕКА, БЕЗУМНОГО НАСТОЛЬКО,
ЧТОБЫ ЖИТЬ СО ЗВЕРЬЕМ
1.
Помню, как дрочил в чулане, надев материнские туфли на высоком каблуке
и глядя в зеркало на собственные ноги, медленно подтягивая ткань все выше
и выше, будто подсматривал за женщиной, и меня прервали два моих приятеля,
зашедшие в дом:
- Я знаю, он где-то здесь. - А сам пока натягиваю одежду, и тут один
открывает дверь в чулан и видит меня.
- Ах ты сволочь! - ору я, гонюсь за ними по всему дому, и слышу, как,
убегая, они переговариваются:
- Что это с ним такое? Что, к чертовой матери, с ним не так?
2.
К. работала когда-то стриптизеркой и, бывало, показывала мне вырезки и
фотографии. Она чуть не выиграла конкурс Мисс Америка. Я встретил ее в
баре на улице Альварадо - а оттуда до трущоб рукой подать, если очко не
заиграет подойти. Она прибавила в весе и возрасте, но какие-то признаки
фигуры еще оставались, какой-то класс - правда, лишь намеком, не больше.
Мы оба хлебнули.
Ни она, ни я нигде не работали, и как нам удавалось сводить концы с
концами, я никогда не пойму. Сигареты, вино и квартирная хозяйка, верившая
в наши россказни о том, что деньги на подходе, а сейчас - голяк. В
основном, мы вынуждены были пить вино.
Большую часть дня мы спали, а когда начинало темнеть, приходилось
вставать - нам уже хотелось встать:
К:
- Блядь, я б чего-нибудь выпила.
Я все еще лежал в постели, докуривая последнюю сигарету.
Я:
- Черт, ну дак сходи к Тони, возьми нам парочку портвейна.
К:
- Квинты?
Я:
- Конечно, квинты. Галлонов не надо. И той, другой дряни, у меня от нее
голова две недели болела. И возьми пару пачек покурить. Любых.
К:
- Но тут же всего 50 центов осталось!
Я:
- Да знаю я! Выхари у него остальное: че с тобой такое, совсем глупая?
К:
- Он говорит, что больше не...
Я:
- Он говорит, он говорит - кто этот парень такой? Бог? Уболтай его.
Улыбайся!
Повиляй ему кормой! Пусть у него чирик встанет! Заведи его на склад,
если нужно, но достань ВИНА!
К:
- Ладно, ладно.
Я:
- А без него домой не возвращайся.
К. говорила, что любит меня. Она, бывало, повязывала мне вокруг хуя
ленточки и делала бумажную шляпку для головки.
Если она возвращалась без вина или только с одной бутылкой, я летел
вниз, как полоумный, рычал, скандалил и угрожал старику, пока он не давал
мне все, что я хочу, и даже больше. Иногда я возвращался с сардинами,
хлебом, чипсами. То был особенно хороший период, и когда Тони продал свое
предприятие, мы начали обрабатывать нового владельца - наезжать оказалось
труднее, но и его можно было отыметь. Это будило в нас самое лучшее.
3.
Похоже было на деревянное сверло, может, оно и было деревянным сверлом,
я чуял, как горит соляр, а они втыкали мне в голову эту штуку мне в тело и
она сверлила и хлестала кровь с гноем, и я сидел а мартышка моей
ниточки-души болталась на краю утеса. Я весь был в чирьях размером с
ранетку. Смешно и невероятно. Хуже я ничего не видел, сказал один из
врачей, а он был очень стар. Они собрались вокруг меня, как вокруг
циркового урода. Я и был уродом. И до сих пор урод. Я ездил взад-вперед в
благотворительную поликлинику на трамвае. Детишки в трамвае таращились на
меня и спрашивали своих мамочек:
- А что это с дядей? Мама, что у него с лицом? - А мама отвечала:
- ШШШШШШШШШШ!!! - Это шшшшшшшшш было самым худшим осуждением, но однако
они позволяли маленьким ублюдкам и ублюдшам лыбиться на меня из-за спинок
сидений, а я смотрел в окно на проплывавшие здания и тонул, сидел,
ошарашенный, и шел ко дну, больше ничего не оставалось. Врачи за
недостатком другого термина называли это "Акне Вульгарис". Я часами сидел
на деревянной скамейке в ожидании своего деревянного сверла. Жалкая
история, а? Помню старые кирпичные здания, легких и отдохнувших медсестер,
врачи смеются, им все удалось. Именно там я постиг больничное вранье: что
врачи, на самом деле, - цари, а пациенты - говно, а сами больницы
существуют для того, чтобы врачам в их крахмальном белом превосходстве все
удавалось - и с медсестрами удавалось тоже: Доктор Доктор Доктор ухвати
меня в лифте за жопку, и не надо о вони рака, о вони жизни. Мы не те
бедные дурни, мы никогда не умрем; мы пьем свой морковный сок, а когда нам
становится плохо, мы хаваем колесико, втыкаем иголочку, вся дурь, что
только есть, - наша. Даром, даром, даром, поет нам жизнь, нам, Окрутевшим
Донельзя. Я входил и садился, они втыкали в меня сверло. ЗИРРР ЗИРРР ЗИРРР
ЗИР, а тем временем солнце взращивало георгины и апельсины, и просвечивало
медсестрам халатики насквозь, доводя бедных уродов до безумия. Зиррррррр,
зиррр, зирр.
- Никогда не видел, чтобы под иглу ходили вот так!
- Поглядите на него, нервы стальные!
И по-новой - сборище сестроебов, сборище владельцев больших домов, у
которых было время смеяться и читать, ходить на премьеры и покупать
картины, и забывать о том, как думают, о том, как хоть что-нибудь
чувствуют. Белый крахмал и мой разгром. Сборище.
