скрючились и загнулись.
Потом он дал мне окровавленную робу и жестяную каску. Их я тоже надел.
Я стоял перед ним, пока он зажигал сигарету или, как сказал бы англичанин,
пока он закуривал сигарету. Спичку он выбросил с росчерком, спокойно и
по-мужски.
- Пошли.
Все они были неграми, и когда я подошел, на меня посмотрели так, словно
они - черные мусульмане. Во мне было больше шести футов, но все они были
выше, а если и не выше, то в два-три раза шире.
- Хэнк! - заорал Турман.
Хэнк, подумал я. Хэнк, совсем как я. Это мило.
Под каской я уже весь вспотел.
- Определи его на РАБОТУ!!
Господи боже мой о господи боже мой. Куда девались все мои сладкие и
легкие ночи? Почему этого не происходит с Уолтером Уинчеллом, который
верит в Американский Путь? Не я ли был самым блестящим студентом по классу
антропологии?
Что же случилось?
Хэнк подвел и поставил меня перед пустым грузовиком длиной с
полквартала, стоявшим перед рампой.
- Жди здесь.
Затем подбежало несколько черных мусульман с тачками, выкрашенными
отслаивавшейся и бугристой белой краской, словно известку смешали с
куриным пометом. В каждую тачку навалены горы окороков, плававших в жидкой
водянистой крови. Вернее, они не плавали в крови, а сидели, будто свинец,
будто пушечные ядра, будто смерть.
Один мальчонка запрыгнул в кузов у меня за спиной, а другой начал
швырять мне окорока; я их ловил и переправлял парню позади, а тот
оборачивался и кидал в глубину кузова. Окорока прилетали быстро БЫСТРО они
были тяжелыми и становились все тяжелее. Как только я закидывал один и
оборачивался, следующий уже летел ко мне по воздуху. Я знал, что они
пытаются меня сломать. Скоро я уже весь потел потел так, будто открутили
все краны, и спина у меня болела, запястья болели, руки болели, все болело
а сам я дошел до последней невозможной унции своей вялой энергии. Я едва
видел, едва мог собраться и поймать еще один окорок и швырнуть его, еще
один окорок и швырнуть его. Кровью заляпало меня всего, а руки продолжали
ловить мягкий мертвый тяжелый флумп, окорок немного подавался, как женская
задница, а я слишком ослаб даже для того, чтобы вякнуть:
- Эй, да что с вами такое парни, к ЧЕРТУ? - Окорока летят, я кручусь,
как на крест прибитый под своей каской, а они все подвозят тачки, полные
окороков окороков окороков и наконец все они опустели, а я стою,
покачиваясь и дыша желтым электрическим светом. То была ночь в аду. Что ж,
мне всегда нравилась ночная работа.
- Пошли!
Меня отвели в другую комнату. По воздуху, сквозь большое отверстие под
потолком в противоположной стене - половина бычка, или, может, даже и
целый бычок, да, бычки целиком, только подумайте, со всеми четырьмя
ногами, по одному выползают из отверстия на крюках, их только что убили, и
один останавливается прямо надо мной, висит прямо надо мной на этом своем
крюке.
"Его только что убили, - подумал я, - убили чертову тварь. Как они
могут отличить человека от бычка? Как они узнают, что я - не бычок?"
- ЛАДНО - КАЧАЙ!
- Качать?
- Точно - ТАНЦУЙ С НИМ!
- Что?
- Ох ты ж господи! Джордж, иди сюда!
Джордж подлез под мертвого бычка. Схватил его. РАЗ. Побежал вперед.
ДВА. Побежал назад. ТРИ. Побежал далеко вперед. Бычок был почти параллелен
земле. Кто-то нажал на кнопку, и он свое получил. Получил свое ради всех
мясных рынков мира.
Получил свое ради дуркующих сплетниц заспанных дур домохозяек мира в 2
часа пополудни в своих халатах, сосущих измазанные красным сигареты и
почти ничего не чувствующих.
Меня поставили под следующего бычка.
РАЗ.
ДВА.
ТРИ.
Готово. Его мертвые кости против моих живых, его мертвая плоть против
моей живой, и со всеми этими костями и этой тяжестью я подумал о смазливой
пизденке, сидящей на кушетке напротив меня, задрав ногу на ногу, и я - со
стаканом в руке, медленно и верно затираю ей, пробираюсь в этот пустой ум
ее тела, и тут Хэнк заорал:
- ПОВЕСЬ ЕЕ В МАШИНУ!
Я побежал к грузовику. Стыд поражения, преподанный мне, пацану, на
школьных дворах Америки, что я не должен ронять бычка на землю, поскольку
это лишь докажет, что я - трус и не мужчина, а, следовательно, много и не
заслуживаю, одни фырчки да смешки, в Америке ты должен быть победителем,
другого выхода нет, приходится учиться драться за так, не задавай
вопросов, а кроме того, если бы я уронил бычка, возможно, пришлось бы его
и поднимать, а я знал, что мне его никогда не поднять. Кроме этого, он
испачкается. А я не хотел, чтобы он пачкался, или, скорее - они не хотели,
чтобы он пачкался.
Я вбежал в грузовик.
- ВЕШАЙ!
Крюк, свисавший с потолка фургона, был туп, точно большой палец без
ногтя. Даешь брюху бычка немного соскользнуть назад и целишь наверх,
насаживаешь верхнюю часть на крюк снова и снова, а крюк не проходит.
Матерь-срака!! Сплошная щетина и жир, туго, туго.
- ДАВАЙ! ДАВАЙ!
Я поднатужился из последних сил, и крюк прошел, прекрасное это зрелище,
чудо просто: крюк протыкает бычка, бычок повисает сам, совершенно вне моих
плеч, висит для домашних халатов и сплетен в мясных лавках.
- ШЕВЕЛИСЬ!
285-фунтовый негрила, хамоватый, смышленый, собранный, убийственный,
вошел в фургон, повесил свое мясо со щелчком, взглянул на меня сверху вниз:
- Мы тут цепочкой держимся!
- Лады, ас.
Я вышел перед ним. Меня ждал еще один бычок. Каждый раз, когда я грузил
следующего, я был уверен, что он - последний, больше мне не справиться, но
я твердил себе еще один еще один и все потом бросаю.
На хуй.
Они только и ждали, чтобы я бросил, я по глазам видел, по улыбкам,
когда они думали, что я смотрю в другую сторону. Мне не хотелось дарить им
победу. И я шел за следующим бычком. Игрок. Один последний рывок бывшего
крутого игрока. Я бросался на мясо.
Два часа я так держался, потом кто-то завопил:
- ПЕРЕРЫВ.
Сделал. Десять минут отдыха, немного кофе, и меня уже никогда не
заставят бросить. Я шел за ними следом к обеденному вагончику. Я видел,
как в ночи от кофе поднимается пар; я уже видел пончики, и сигареты, и
кофейные печенюшки, и сэндвичи под электрическими лампочками.
- ЭЙ, ТЫ!
То был Хэнк. Хэнк, как и я.
- Чего, Хэнк?
- Перед тем, как пойдешь на перерыв, залезь вон в тот грузовик и отгони
его к рампе 18.
Грузовик, который мы только что загрузили, тот, что в полквартала
длиной. Рампа 18 находилась на другой стороне двора.
Мне удалось открыть дверцу и забраться в кабину. Сиденье там было
мягким, кожаным и таким славным на ощупь, что я знал: если я поддамся, то
очень скоро усну на нем. Я никогда не водил грузовики. Я опустил глаза и
увидел полдюжины рукояток, рычагов, педалей и так далее. Я повернул ключ и
умудрился завести машину. Потыкал в педали, подергал за ручки, пока фургон
не покатился, а потом отогнал его через двор к рампе 18, все время думая:
к тому времени, как я вернусь, обеденный вагончик уже уедет. Для меня это
трагедия, настоящая трагедия. Я припарковал грузовик, заглушил двигатель и
с минутку посидел там, ощущая мягкую доброту кожаного сиденья. Потом
открыл дверцу и вылез наружу. И не попал на ступеньку, или что там еще
стояло, и упал наземь прямо в окровавленной робе и господи жестяной каске,
как подстреленный. Больно не было, я ничего не почувствовал. Поднялся я
как раз в тот момент, когда обеденный вагончик выезжал из ворот на улицу.
Я увидел, как они возвращаются к рампе, смеясь и закуривая.
Я снял сапоги, я снял робу, снял жестяную каску и дошел до сарая на
проходной.
Швырнул робу, каску и сапоги через стойку. Старик поднял на меня глаза:
- Что? Бросаете такую ХОРОШУЮ работу?
- Передай им, чтоб чек за два часа прислали мне по почте, а если нет,
то пусть засунут его себе в жопу, мне надристать!
Я вышел наружу. Перешел через дорогу в мексиканский бар и выпил пива, а
затем сел в автобус и поехал к себе. Американский школьный двор снова меня
отлупил.
6.
Следующим вечером я сидел в баре между женщиной с тряпкой на голове и
женщиной без тряпки на голове, и то был просто еще один бар - тупой,
несовершенный, безнадежный, жестокий, говенный, нищий, и крохотная мужская
уборная воняла так, что хотелось блевать, и посрать там нельзя было, а
только поссать, блюешь, отворачиваешься, ищешь света, молишься, чтоб
желудок продержался еще хотя бы одну ночь.
Я просидел там часа три - пил и покупал выпить той, что без тряпки. Она
неплохо выглядела: дорогие туфли, хорошие ноги и хвост; на самой грани
распада, но именно тут они самые сексапильные - для меня, то есть.
Заказал еще стаканчик, еще два стаканчика.
- Все, хватит, - сказал я ей, - голяк.
- Ты шутишь.
- Нет.
- У тебя есть где упасть?
- Еще два дня до уплаты в запасе.
- Ты работаешь?
- Нет.
- А че делаешь?
- Ничего.
- Я в смысле, как тебе удается?
- Некоторое время я был агентом жокея. Хороший парнишка у меня был, да
засекли его дважды - проносил батарейку к воротам. Его отстранили. Немного
боксом занимался, играл, пробовал даже цыплят разводить: сидел, бывало,
ночами напролет, от диких собах их охранял в горах, это круто было, а
потом однажды сигару в курятнике не погасил и сжег их половину, к тому же
всех своих хороших петухов. Пытался в Северной Калифорнии золото мыть, был
зазывалой на пляже, на бирже играл, пробовал на понижение - ни черта не
получилось, неудачник я.
- Допивай, - сказала она, - и пойдем со мной.
Это "пойдем со мной" звучало отменно. Я допил и вышел за ней следом. Мы
прошли по улице и остановились перед винной лавкой.
- Стой тихо, - сказала она, - говорить буду я.
Мы вошли. Она взяла салями, яиц, хлеба, бекона, пива, острой горчицы,
маринованных огурчиков, две пятых хорошего вискача, немного алки-зельцер и
минералки. Сигарет и сигар.
- Запиши на Вилли Хансена, - сказала она продавцу.
Мы вышли наружу со всем этим хозяйством, и она из автомата на углу
вызвала такси. Такси появилось, и мы залезли на заднее сиденье.
- Кто такой Вилли Хансен? - спросил я.
- Какая разница, - ответила она.
У меня она помогла мне сгрузить расходные материалы в холодильник.
Потом села на кушетку и скрестила свои хорошие ноги, сидела, подергивая и
покручивая лодыжкой, разглядывала туфлю, эту зашпилеванную и прекрасную
туфлю. Я содрал пленку с горлышка бутылки и смешал два крепких. Я снова
был царем.
Той ночью в постели я остановился посреди всего и посмотрел на нее
сверху вниз.
- Как тебя зовут? - спросил я.
- Какая тебе, к черту, разница?
Я рассмеялся и погнал дальше.
Квартплата выдохлась очень быстро, я сложил все, чего оказалось
немного, в свой картонный чемодан, и через полчаса мы уже обходили оптовый
магазин мехов по разбитому тротуару - там стоял старый двухэтажный дом.
Пеппер (так ее звали, наконец, она мне призналась) позвонила в дверь и
сказала:
- А ты не высовывайся, пусть он меня увидит, а когда зуммер зазудит, я
толкну дверь, и ты войдешь за мной.
Вилли Хансен всегда высовывался в лестничный пролет до середины, а там
у него стояло зеркало, показывавшее, кто у двери - а уж потом он решал,
быть ему дома или нет.
На этот раз он решил быть дома. Прозудел зуммер, и я вошел вслед за
Пеппер, оставив чемодан у подножия лестницы.
- Малышка! - встретил он ее на вершине лестницы, - как хорошо тебя
видеть!
Он был довольно стар и только с одной рукой. Этой рукой он обнял ее и
поцеловал.
Потом увидел меня.
- Кто этот парень?
- О, Вилли, познакомься с моим другом. Это Пацан.
- Здорово! - сказал я.
Он не ответил.
- Пацан? Не похож он на пацана.
- Пацан Лэнни, он раньше дрался под именем Пацан Лэнни.
- Пацан Ланселот, - уточнил я.
Мы прошли в кухню, Вилли вытащил бутылку и чего-то разлил. Мы сели за
стол.
- Как вам нравятся занавески? - спросил он у меня. - Девчонки их для
меня сделали. Девчонки очень талантливые.
- Мне нравятся занавески, - ответил ему я.
