пропустим вместе по чуть-чуть, а ты расскажешь мне, кто завтра выиграет.
Джо так и сделал. Мы выпили и всех вычислили. Он записал мне имена
девяти лошадей на клочке бумаги. Его баба, Большая Тельма... н-да, Большая
Тельма просто смотрела на меня так, будто я был собачьей какашкой на
чьем-то газоне.
Те девять лошадок на следующий день подошли к восьми забегам. Одна
оплачивалась по 62.60. Я ничего не понимал. В тот вечер Джо зашел ко мне с
новой телкой. Она выглядела еще лучше. Он сел, держа бутылку и Форму, и
записал мне еще девять лошадей.
Затем сказал:
- Послушай, Хэнк, мне надо съезжать. Я нашел себе славную люксовую
квартирку сразу возле ипподрома. Достало уже ездить туда-сюда. Пошли,
крошка. Мы еще увидимся, парень.
Я знал, что это все. Мой кореш меня посылал подальше. На следующий день
я ставил на этих девять по-тяжелой. Получилось семь раз. Я просмотрел
Форму еще раз, когда приехал домой, пытаясь сообразить, почему он выбрал
именно этих лошадей, но явной причины, мне показалось, не существовало.
Некоторые верняки были поистине загадочны.
Весь остаток сезона мы с Джо не встречались, если не считать одного
раза. Я увидел, как он заходит в клуб с двумя тетками. Джо растолстел и
смеялся. На нем был костюм за две сотни долларов, а на пальце - кольцо с
брильянтом. Я же в тот день проиграл все девять заездов.
Это случилось два года спустя. Я сидел в Голливуд-Парке, а день был
особенно жарок, четверг, и на 6-м заезде мне случилось оторвать победителя
по 26.80.
Отходя от окошечка кассы, я услышал за спиной его голос:
- Эй, Хэнк! Хэнк!
Это был Джо.
- Господи, старик, - сказал он, - как же я рад тебя видеть!
- Привет, Джо...
На нем до сих пор был тот самый костюм за две сотни долларов - по
такой-то жаре.
Все остальные вокруг бродили в рубашечках с коротким рукавом. Небрит,
башмаки стоптаны, а сам костюм измят и грязен. Брильянта уже не было,
часов на руке - тоже.
- Дай покурить, Хэнк.
Я дал ему сигарету, и когда он ее зажег, я заметил, что руки у него
трясутся.
- Мне нужно выпить чего-нибудь, старик, - сказал он мне.
Я отвел его в бар, и мы пропустили по парочке вискача. Джо разглядывал
Форму.
- Слушай, старик, я тебя на многих победителей навел, так?
- Конечно, Джо.
Мы стояли и смотрели в Форму.
- Прикинь теперь этот забег, - сказал Джо. - Посмотри на Черную
Обезьянку. Она у нас поскачет, Хэнк. Верняк. К тому же при 8 к одному.
- Тебе нравятся ее шансы, Джо?
- Точно тебе говорю, старик. Как не фиг делать выиграет.
Мы оба поставили на Черную Обезьянку и пошли смотреть забег. Она пришла
к финишу глубокой седьмой.
- Ничего не понимаю, - сказал Джо. - Слушай, одолжи мне еще два бакса,
Хэнк. Зов Сирены будет в следующем, он не может проиграть. Никак не может.
Зов Сирены действительно не проиграл - вышел пятым, но это не сильно-то
помогает, когда ставишь по носам. Джо развел меня еще на два доллара на
9-й заезд, его лошадь и там облажалась. Джо сказал мне, что машины у него
нет, поэтому не соглашусь ли я подвезти его домой?
- Ты не поверишь, - сказал он мне, - но я снова на пособии.
- Я тебе верю, Джо.
- Тем не менее, я выскочу. Знаешь, Питтсбургский Фил тонул десятки раз.
И всегда выныривал. Его друзья в него верили. Денег одалживали.
Когда я его высаживал, то обнаружил, что живет он в старых меблирашках
примерно в четырех кварталах от меня. Я ведь так и не переехал. Выходя из
машины, Джо сказал:
- Завтра просто дьявольская масть повалит. Ты едешь?
- Не уверен, Джо.
- Дай мне знать, если соберешься.
- Конечно, Джо.
В тот вечер я услышал стук в свою дверь. Я знал стук Джо. Не ответил. У
меня орал телевизор, но я не ответил. Я просто очень тихо лежал на
постели. Он стучал, не переставая.
- Хэнк! Хэнк!Ты дома? ЭЙ, ХЭНК!
Потом он просто забарабанил в дверь, сукин сын. Просто неистовствовал.
Все колотил и колотил. Наконец, остановился. Я услышал, как он уходит по
коридору.
Хлопнула входная дверь. Я встал, выключил телик, сходил к холодильнику
и сделал себе бутерброд с сыром и ветчиной, открыл бутылку пива. С ними в
руках сел, разрезал завтрашнюю Форму и стал изучать первый заезд:
пятитысячная скачка-распродажа жеребчиков и меринов от трех лет и старше.
Мне понравился номер 8. В Форме он шел как 5 к одному. Поставлю на такого
в любое время.
ДОКТОР НАЦИ
Так, я - человек, обуянный проблемами, и полагаю, что большинство их
создаю я сам. В смысле, с бабами, с игрой, с враждебностью к разным
группам людей, и чем крупнее группа, тем больше враждебности. Меня
называют негативным, а также мрачным и угрюмым.
Я никак не могу забыть тетку, оравшую на меня:
- Ты так чертовски негативен! Жизнь может быть прекрасна!
Может, и может, а особенно - если чуть поменьше орать. Но я хочу
рассказать вам о своем докторе. Обычно я не хожу к психушникам. Всем
психушникам грош цена, они слишком довольны жизнью. Наоборот, хорошего
врача зачастую самого тошнит от жизни или у него не все дома, а оттого он
гораздо более забавен.
Я пошел к доктору Кипенхауэру потому, что его приемная находилась ближе
всех. На руках у меня высыпали маленькие белые прыщики - признак того,
насколько я чувствовал, что либо меня по-настоящему бьет мандраж, либо у
меня начинается рак. Я носил нитяные рабочие перчатки, чтобы люди не
глазели. И постоянно их прожигал, выкуривая по две пачки в день.
Зашел я к доктору. Мне назначили первую встречу. Будучи человеком
обеспокоенным, я приперся на полчаса раньше, все время размышляя о раке.
Прошел через приемную и заглянул в кабинет. Сестра-секретарша сидела там
на корточках в своем узеньком белом халатике, задранном аж до самых ляжек,
грубых и громоносных, проглядывавших сквозь туго натянутый нейлон. Я
немедленно забыл про рак. Она меня не слышала, а я не мог оторваться от ее
неприкрытых ног и бедер, примеривался глазами к аппетитному крупу. Она
подтирала воду на полу, забился унитаз, и она ругалась, страстная, розовая
и смуглая, и живая, и неприкрытая, и я все смотрел и смотрел.
Она подняла голову:
- Да?
- Продолжайте, - ответил я, - не обращайте на меня внимания.
- Туалет, - сказала она. - Постоянно забивается.
Она продолжала подтирать. Я продолжал таращиться на нее поверх журнала
Лайф.
Наконец, она встала. Я подошел к кушетке и сел. Она пробежалась по
журналу регистрации.
- Вы мистер Чинаски?
- Да.
- А почему вы не снимете перчатки? Здесь тепло.
- Я лучше не буду, если не возражаете.
- Доктор Кипенхауэр скоро придет.
- Хорошо, я подожду.
- Что с вами?
- Рак.
- Рак?
- Да.
Медсестра исчезла, а я прочел номер Лайфа, потом - еще один номер
Лайфа, затем номер Спортс Иллюстрейтед, затем сидел и смотрел на
развешанные морские и земные пейзажи, а откуда-то сочилась
консервированная музыка. Вдруг свет мигнул, потом снова зажегся:
интересно, подумал я, а можно ли будет как-нибудь изнасиловать медсестру,
и сойдет ли мне это с рук, - и тут вошел врач. Я не обратил внимания на
него, он не обратил внимания на меня, поэтому мы были квиты.
Меня пригласили в кабинет. Он сидел на табурете и смотрел на меня. У
него было желтое лицо, желтые волосы, тусклые глаза. Он умирал. Ему было
года 42. Я ощупал его глазами и дал где-то полгода жизни.
- Зачем перчатки? - спросил он.
- Я чувствительный человек, доктор.
- Неужели?
- Да.
- Тогда я должен вам сообщить, что я когда-то был нацистом.
- Это ничего.
- Вас не беспокоит то, что я когда-то был нацистом?
- Нет, не беспокоит.
- Меня поймали. Нас провезли через всю Францию в товарном вагоне с
открытыми дверями, а люди стояли вдоль путей и швыряли в нас
бомбы-вонючки, камни и всякий мусор - рыбьи кости, засохшие цветы,
экскременты, все самое невообразимое.
Затем доктор сел и рассказал мне о своей жене. Она пыталась его
освежевать.
Настоящая тварь. Пыталась забрать все его деньги. Дом. Сад. Домик в
саду. И, вполне возможно, садовника тоже, если уже этого не сделала. И
машину. И алименты. Плюс крупный шмат налички. Кошмарная женщина. Он так
много работал.
Пятьдесят пациентов в день по десятке с головы. Почти невозможно
прожить. Да еще эта женщина. Женщины. Да, женщины. Он разложил мне это
слово по полочкам. Я забыл, что это было - "женщина" или "фемина", - но он
разобрал его по-латыни, а потом залез оттуда еще глубже, чтобы только
показать мне, какой у этого слова корень, по-латыни: выходило, что женщины
в основе своей безумны.
Пока доктор распространялся о безумии женщин, мне он начал нравиться.
Голова моя покачивалась в согласии с ним.
Неожиданно он приказал мне подойти к весам, взвесил меня, послушал
сердце и грудь. Грубо снял с меня перчатки, промыл мне руки в каком-то
говне и вскрыл прыщики бритвой, по-прежнему разглагольствуя о злобе и
мстительности, которые каждая женщина носит в своем сердце. В железах
прямо. Женщин направляют их железы, а мужчин - сердца. Именно поэтому
страдают только мужчины.
Он велел мне регулярно мыть руки и выкинуть перчатки к чертовой матери.
Еще немного поговорил о женщинах, о своей жене, а потом я ушел.
Моей следующей проблемой были припадки дурноты. Но нападали они на
меня, только когда я стоял в очередях. Когда я стоял в очереди, меня
охватывал ужас. Это было невыносимо.
Я осознал, что в Америке и, возможно, во всех остальных местах все
сводится к стоянию в очереди. Мы делаем это везде. Водительские права: три
или четыре очереди. Ипподром: очереди. Кино: очереди. Рынок: очереди. Я
ненавидел очереди.
Я чувствовал, что должен быть какой-то способ их избежать. Ответ на
меня снизошел. Побольше служащих. Да, вот ответ. По двое на каждого
человека. По трое. Пусть служащие стоят в очереди.
Я знал, что очереди меня убивают. Я не мог их принять, но с ними
мирились все остальные. Все остальные были нормальными. Для них и жизнь
прекрасна. Они могли стоять в очереди и не чувствовать боли. Они могли
стоять в очереди вечно. Им даже нравилось стоять в очереди. Они болтали,
ухмылялись, улыбались и флиртовали друг с другом. Им больше нечего было
делать. Они не могли придумать, чем бы еще заняться. А я вынужден был
смотреть на их уши, рты, шеи, ноги, жопы и ноздри - на всю эту срань. Я
чувствовал, как из их тел, как смог, сочатся смертельные лучи, а слушая их
разговоры, мне хотелось орать:
- Господи Боже мой, помогите же мне кто-нибудь! Неужели я должен так
страдать всего лишь за то, чтобы купить фунт гамбургеров и полбулки
ржаного хлеба?
Дурнота подступала, и я пошире расставлял ноги, чтобы не упасть;
супермаркет начинал вихрем кружиться у меня перед глазами вместе с лицами
приказчиков, с их золотистыми и коричневыми усиками и умными счастливыми
глазенками, все они собирались стать когда-нибудь менеджерами
супермаркетов, с их добела отчищенными довольными рожами, купят себе дома
в Аркадии и еженощно будут оседлывать своих бледных блондинистых
благодарных женушек.
Я снова записался на прием. Мне назначили первую встречу. Я прибыл на
полчаса раньше, а туалет работал исправно. Медсестра вытирала пыль в
приемной. Она нагибалась и распрямлялась, и сгибалась не до конца, и затем
направо, и налево, и поворачивала ко мне свою задницу, и сгибалась опять.
Белая форма ежилась и вздергивалась, забиралась выше, поднималась: вот
колено в ямочках, вот бедро, вот ляжка, вот все тело. Я сел и открыл номер
Лайфа.
Она перестала вытирать пыль и повернула ко мне голову, улыбнулась:
- Вы избавились от перчаток, мистер Чинаски.
- Да.
Вошел доктор: похоже, он был чуточку ближе к смерти. Он кивнул мне, я
встал и вошел за ним в кабинет.
Он сел на свою табуретку.
- Чинаски. Как дела?
- Ну, доктор...
- Не ладится с женщинами?
- Разумеется, но...
Он не дал мне закончить. Волос у него стало еще меньше. Пальцы
подергивались.
Казалось, он задыхается. Похудел. Отчаявшийся человек.
