а затем сошла вниз. Мама готовила оладьи. Она дала мне оладушек, я села за
стол, начала есть, а потом швырнула все на стол и выбежала вон. Она не
проронила ни слова, не окликнула меня. В тот же день после школы я
отправилась в приют и написала ходатайство об избавлении от родительской
опеки. Я никогда их больше не видела. И никому об этом не рассказывала.
Она надолго замолчала, я даже решил, что она заснула.
- С тех пор я проделывала это с мужчинами и женщинами, с мальчиками и
девочками, в темноте и при ярком свете, с людьми, которые были мне дороги,
и с теми, кто нет, и я никак не могла понять, в чем же тут удовольствие. В
лучшем случае мне было не очень противно. Боже мой, как я мечтала
узнать... Теперь знаю.
Язык у нее начал заплетаться.
- Один миг - а он сломал всю мою жизнь. Лучше бы я тогда разбилась на
машине. Пусть даже одна.
Я долго сидел не шевелясь. Когда же встал, ноги подкашивались, а руки
дрожали, и так было все время, пока готовил ужин.
После этого она почти двое суток не могла толком прийти в себя. Я
вливал в нее крепкий бульон, а однажды заставил съесть размоченные в чае
гренки. Иногда она называла меня чужими именами, бормотала что-то
непонятное. Я слушал ее кассеты, смотрел видео, листал книги и играл на
компьютере. Я выпил кучу ее аспирина и не прикоснулся к спиртному.
Я мучился сознанием собственного бессилия. Отдельные штрихи никак не
составляли более-менее ясной картины, я не мог докопаться до истины.
Отсутствовало какое-то важное звено. Животное, что произвело ее на свет и
вырастило, нанесло ей, конечно, ужасную травму, это могло сломить кого
угодно. Но почему она решила покончить с собой спустя восемь лет? Родители
умерли четыре года назад, и если это не послужило толчком, то тогда что
же? Я не мог уйти, не разобравшись, что к чему. И сам не знал, в чем
причина такого моего поведения. Я метался по ее квартире, как медведь,
загнанный в клетку.
В середине второго дня у нее возобновилась деятельность кишечника;
пришлось поменять ей простыни. Наутро меня разбудил шум: я нашел Карен в
ванной, она стояла на коленях в луже мочи. Я ее вымыл и уложил в постель,
решив, что она снова заснет. И тут она завопила:
- Ах ты, подлый сукин сын! Все ведь могло уже кончиться! И не было бы
никакой мерзости! Зачем ты это сделал, подонок? Мне было так хорошо!
Она отвернулась от меня и сжалась в комок. Я оказался перед трудным
выбором и, вспомнив, что мне было известно об одиночестве, сел на краешек
кровати и погладил ее по голове как можно ласковей и ненавязчивей. Я
угадал. Она заплакала: сперва раздались громкие душераздирающие всхлипы, а
потом безудержные рыдания. Именно этого я и добивался, и меня не
расстроило, что это отнимает у нее силы.
Она плакала долго. Когда же, наконец, успокоилась, у меня ныли все
мышцы. Бог знает сколько времени я просидел, не шевелясь. Тело
одеревенело, и я двигался неуклюже, но она даже не заметила, как я встал с
кровати. Ее сонное лицо выглядело теперь несколько иначе, спокойнее, что
ли. Впервые с момента прихода сюда я ощутил нечто подобное умиротворению,
и вдруг по пути в гостиную - я шел туда за выпивкой - услышал телефонный
звонок.
Я молча поглядел на экран. Изображение было расплывчатым и белесым:
звонили из автомата. Мужчина напоминал иммигранта, работающего на стройке,
крупного, краснорожего, без шеи. Этакая тупая скотина. Он был явно удручен
и мял в руках шляпу.
- Шерон, не вешай трубку, - сказал он. - Я должен выяснить, что
происходит.
А меня и так никакая сила не могла бы заставить повесить трубку.
- Шерон! Шерон, я знаю, ты там. Терри говорит, тебя нет дома. Она
говорит, что звонила тебе целую неделю и несколько раз стучалась в дверь.
Но я знаю, ты там, во всяком случае сейчас. Час назад я проходил мимо и
видел, как у тебя в ванной зажегся свет. Шерон, может, ты объяснишь мне,
что, черт побери, происходит? Ты меня слышишь? Я знаю, ты слушаешь. Так
вот, пойми, я думал, все улажено. Я хочу сказать, мне так казалось. Ну,
что все договорено. Я попросил Терри, потому что она моя постоянная
подруга, но она говорит: "Я пас, дорогой. Правда, я знаю, кто это
может..." Слушай, Терри мне наврала или нет? Она сказала, что за отдельную
плату с тобой можно порезвиться.
Регулярные двухсотдолларовые поступления в банк, да еще картонная
коробка, в которой ты нашел чашечки весов, пузырьки, мешочки и сухое
молоко, навели тебя на мысль, что Карен промышляет продажей кокаина, не
так ли, мистер частный детектив? И пусть тебя не вводит в заблуждение то,
что коробка стояла в углу, заклеенная скотчем и покрытая слоем пыли.
Вторая запрещенная профессия, которая позволяет регулярно получать доход,
- это профессия проститутки. Двести долларов - немалая сумма для малышки
Карен с ее квадратной челюстью, крючковатым носом и широко поставленными
глазами. И грудь тут особой роли не играет.
Для шлюхи из варьете...
- Проклятье, она мне сказала, что позвонила тебе и обо всем
договорилась! И дала мне ТВОЙ адрес! - он резко тряхнул головой. - Ничего
не понимаю. Черт возьми, не могла же она меня обмануть?! С какой стати? Ты
меня впустила и даже не включила электронный сторож, все было договорено.
А потом ты закричала и... и мне это не понравилось, я подумал, что, может
быть, ты немного переигрываешь. Но Терри мне сказала, что ты великолепная
актриса. Честное слово, я старался не делать тебе больно. Ей-богу. А потом
я надел штаны и уже хотел было положить конверт на туалетный столик, но ты
вдруг бросила в меня стул и подступила ко мне с ножом. Пришлось тебя
ударить. Все это так нелепо! Может, ты соизволишь, черт подери, сказать
мне хоть слово? Я две недели места себе не нахожу. Даже есть не могу.
Я хотел выключить телефон, но руки так тряслись, что я нажал не на ту
кнопку и лишь приглушил звук до минимума.
- Шерон, поверь, - прокричал он откуда-то издалека, - я только в
мыслях насильник. А вообще-то - нет!
Тут я, наконец, нащупал выключатель, и мужчина исчез.
Я еле поднялся, заковылял к бару и принялся отпивать из всех бутылок
подряд до тех пор, пока перед глазами не перестало маячить его лицо,
честное, озадаченное и немного пристыженное.
Дело в том, что у него были пепельные волосы, квадратный подбородок,
чуть крючковатый нос и широко поставленные голубые глаза. Говорят, у
каждого из нас есть где-то двойник. А судьба любит играть с нами злые
шутки, ведь правда?
Не помню, как я лег спать...
Проснулся поздно ночью с ощущением, что мне нужно раза два стукнуться
головой об пол, иначе сердце больше не будет биться. Я валялся на постели,
которую сам соорудил из подушек и одеял возле ее кровати, а когда продрал
глаза, увидел, что она сидит и смотрит на меня в упор. Она кое-как
расчесала волосы и привела в порядок ногти. Мы долго глядели друг на
друга. Она слегка порозовела и казалась не такой тощей.
- Что сказала Джо Энн, когда ты ей рассказал?
Я не ответил.
- Да ладно тебе, только у Джо Энн есть второй ключ от моей квартиры,
и она не дала бы его чужому. Так что она тебе сказала?
Я с трудом выпутался из одеял и подошел к окну. За два квартала от
дома, над низенькими зданиями возвышалась большая колокольня, похожая на
фаллос.
- Господь жесток, - произнес я. - Ты это знаешь?
Я повернулся к ней, она уставилась на меня. Потом, как бы для
проверки, засмеялась, но умолкла, едва я к ней присоединился.
- Выходит, я ничего собой не представляю, важно лишь то, что у меня
между ног?
- Если человека, склонного к обжорству, считать обжорой, а
совершающего преступления - преступником, то Господь жесток. Или, может,
глупее его замыслов нет?
Из тысячи возможных реакций на мое заявление она выбрала наилучшую, а
значит, и самую раздражающую - молча сидела и глядела на меня, обдумывая
мои слова.
Наконец, сказала:
- Согласна. А каким способом ты замышляешь трахнуться?
- Таким, благодаря которому ты чуть не сдохла в куче собственного
дерьма, - грубо отрезал я. - Все только и делают, что твердят о новой
напасти, об электродах. Всего за шесть лет они вышли на пятое место среди
причин смерти. Вживление электродов в голову далеко не новинка, просто
сейчас это технически усовершенствовали.
- Я что-то не понимаю.
- Тебе не знакома известная фраза: "Все, что мне нравится,
противозаконно, аморально и пошло"?
- Конечно, знакома.
- А тебе не казалось, что это чертовски странно? Знаешь, какой
продукт не имеет питательных свойств и даже опасен для организма? - Сахар.
А наша нервная система, похоже, не может без него обходиться. Его кладут
практически в любую еду, потому что НИКТО не в состоянии удержаться от
соблазна. И мы травимся, портим себе характер, зубы. Это ли не странно?
Получается, что в наш мозг встроена какая-то древняя программа, которая в
буквальном смысле слова сторицей вознаграждает нас за всякие глупые
поступки. Скажем, когда мы курим отраву или едим ее, пьем, нюхаем или
колемся. То же самое происходит, если мы пренебрегаем здоровой пищей. Или
вступаем в сложные сексуальные отношения, не имеющие целью продолжение
рода. Их вообще можно было бы считать бессмысленными, а то и
ненормальными, если бы не удовольствие, которое мы получаем от секса. Но
все равно удовольствие рада удовольствия очень скоро становится
бессмысленным и начинает смахивать на безумие. В наш мозг встроена
самоубийственная система поощрения.
- Но она способствует выживанию.
- Да? Тогда с какой стати мы так пристрастились к электродам?
Выходит, самую большую награду получает наше стремление к аннигиляции?
Даже если говорить об удовольствии, ведущем к продолжению рода, то все
равно наибольшее наслаждение мы получаем в момент перенапряжения, опасного
для жизни. Человек биологически запрограммирован так, что упорно превышает
уровень своих потребностей, стремясь заполучить больше того, что способен
использовать себе во благо.
В животных это не проявляется так ярко. Даже если вокруг всего полно,
неразумное животное должно лезть из кожи, чтобы удовлетворить свои нужды.
Однако, едва в дело вступает разум, как все летит в тартарары. Человеку
будет тесна любая экологическая ниша, куда бы он ни попал. Люди выживают
только благодаря ПЕРЕДВИЖЕНИЮ. В противном случае они бы умерли от
невоздержанности.
Колени у меня так дрожали, что пришлось сесть. Меня лихорадило, я
казался себе больше, крупнее, чем был на самом деле, и понимал, что говорю
слишком быстро. Ей же нечего было сказать: ни голосом, ни лицом, ни телом.
- Человек - животное стадное, - продолжал я, ощупывая ноющий нос, -
поэтому совершенно очевидно, что доброта больше способствует выживанию,
чем жестокость. Но какое чувство приятнее? Что приносит больше
удовлетворения? Возьми наугад сотню человек, и окажется, что по крайней
мере двадцать или тридцать из них прекрасно осведомлены в области
психологических пыток и физической кастрации, а двое, может быть, даже
настоящие садисты. Скажем, твой отец завещал все свои деньги церкви, а
тебе оставил только сотню долларов, так ведь он был артист своего дела!
Всегда проще вывалять человека в грязи, чем осчастливить. Вот почему
садизм и мазохизм становятся последним прибежищем пресыщенных людей. Это
извращение долго не надоедает, его пикантность в том, что...
- Наверно, пуритане были правы, - задумчиво произнесла она. -
