верно? Представь: середина ночи, а в холодильнике лежит
кусок лимонного пирога, чужой кусок! И тебе так хочется его
съесть, аж пот прошибает! Да кому я рассказываю! Или вот
еще: в жаркий весенний полдень сидишь за партой, а там,
вдали, скачет по камням прохладная чистая речка. Ребята
ведь чистую воду за много миль слышат. И вот так всю жизнь
ты перед выбором, каждую секунду стучат часы, только о нем и
твердят, каждую минуту, каждый час ты должен выбирать -
хорошим быть или плохим. Что лучше: сбегать поплавать или
париться за партой, залезть в холодильник или лежать
голодным. Допустим, ты остался за партой или там в постели.
Вот здесь я тебе секрет выдам. Раз выбрав, не думай больше
ни о реке, ни о пироге, не думай, а то свихнешься. Начнешь
складывать все реки, в которых не искупался, все не
съеденные пироги, и к моим годам у тебя наберется куча
упущенных возможностей. Тогда успокаиваешь себя тем, что,
чем дальше живешь, тем больше времени теряешь или тратишь
впустую. Трусость, скажешь? Нет, не только. Может, именно
она и спасает тебя от непосильного, подожди - и сыграешь
наверняка.
Посмотри на меня, Вилли. Я женился на твоей матери в
тридцать девять лет, в тридцать девять! До этого я был
слишком занят, отвоевывая на будущее возможность упасть
дважды, а не трижды и не четырежды; Я считал, что не могу
жениться, пока не вылижу себя начисто и навсегда. Я не
сразу понял, что бесполезно ждать, пока станешь совершенным,
надо скрестись и царапаться самому, падать и подниматься
вместе со всеми. И вот однажды под вечер я отвлекся от
великого поединка с собой, потому что твоя мать зашла в
библиотеку. Она зашла взять книгу, а вместо нее получила
меня. Тогда-то я и понял: если взять наполовину хорошего
мужчину и наполовину хорошую женщину и сложить их лучшими
половинками, получится один хороший человек, целиком
хороший. Это ты, Вилли. Уже довольно скоро я заметил, с
грустью, надо тебе сказать, что хоть ты и носишься по
лужайке, а я сижу над книгами, но ты уже мудрее и лучше, чем
мне когда-нибудь удастся стать...
У отца погасла трубка. Он замолчал, пока возился с ней,
наконец разжег заново.
- Я так не думаю, сэр, - неуверенно произнес Вилли.
- Напрасно. Я был бы совсем уж дураком, если бы не
догадывался о собственной дурости. А я не дурак еще и
потому, что знаю - ты мудр.
- Вот интересно, - протянул Вилли после долгой паузы, -
сегодня ты мне сказал куда больше, чем я тебе. Я еще
немножко подумаю и, может, за завтраком тоже расскажу тебе
побольше, о'кей?
- Я постараюсь приготовиться.
- Я ведь потому не говорю... - голос Вилли дрогнул. - Я
хочу, чтобы ты был счастлив, папа. - Он проклинал себя за
слезы, навернувшиеся на глаза.
- Со мной все будет в порядке, сынок.
- Знаешь, я все сделаю, лишь бы ты был счастлив!
- Вильям, - голос отца был вполне серьезен, - просто
скажи мне, что я буду жить всегда. Этого, пожалуй, хватит.
"Отцовский голос, - подумал Вилли. - Почему я никогда не
замечал, какого он цвета? А он такой же седой, как волосы".
- Пап, ну чего ты так печально?
- Я? А я вообще печальный человек; Я читаю книгу и
становлюсь печальным, смотрю фильм - сплошная печаль, ну а
пьесы, те просто переворачивают у меня все внутри.
- А есть хоть что-нибудь, от чего ты не грустишь?
- Есть одна штука. Смерть.
- Вот так да! - удивился Вилли. - Уж что-что...
- Нет, - остановил его мужчина с седым голосом. -
Конечно, Смерть делает печальным все остальное, но сама она
только пугает. Если бы не Смерть, в жизни не было бы
никакого интереса.
"Ага, - подумал Вилли, - и тут появляется Карнавал. В
одной руке, как погремушка, Смерть, в другой, как леденец,
Жизнь. Одной рукой пугает, другой - заманивает. Это -
представление. И обе руки полны!" Он вскочил с перил.
- Слушай, пап! Ты будешь жить всегда! Точно! Ну,
подумаешь, болел ты года три назад, так ведь прошло все.
Правильно, тебе - пятьдесят четыре, так ведь это еще не так
много! Только...
- Что, Вилли?
Вилли колебался. Он даже губу прикусил, но потом
все-таки выпалил:
- Только не подходи близко к Карнавалу!
- Чудно, - покрутил головой отец. - Как раз это и я тебе
хотел посоветовать.
- Да я и за миллион долларов не вернулся бы туда!
"Но это вряд ли остановит Карнавал, - думал Вилли, -
который по всему городу ищет меня".
- Не пойдешь, пап? Обещаешь?
- А ты не хочешь объяснить, почему не надо ходить туда?
- осторожно спросил отец.
- Завтра, ладно? Или на следующей неделе, ну, в крайнем
случае через год. Ты просто поверь мне, и все.
- Я верю, сын. - Отец взял его за руку и пожал. -
Считай, что это - обещание.
Теперь пора было идти. Поздно. Сказано достаточно.
Пора.
- Как вышел, - сказал отец, - так и войдешь.
Вилли подошел к железным скобам, взялся за одну и
обернулся.
- Ты ведь не снимешь их, пап?
Отец покачал одну скобу, проверяя, хорошо ли держится.
- Когда устанешь от них, сам снимешь.
- Да никогда я от них не устану!
- Думаешь? Да, наверное, в твоем возрасте только так и
можно думать: что никогда ни от чего не устанешь. Ладно,
сын, поднимайся.
Вилли видел, как смотрит отец на стену, затянутую плющом.
- А ты не хочешь... со мной?
- Нет, нет, - быстро сказал отец.
- А зря. Хорошо бы...
- Ладно, иди.
Чарльз Хэллуэй все смотрел на плющ, шелестящий в
рассветных сумерках.
Вилли подпрыгнул, ухватился за первую скобу, за вторую,
за третью... и взглянул вниз. Даже с такой небольшой
высоты отец на земле казался съежившимся и потерянным.
Вилли просто не мог оставить его вот так, бросить одного в
ночи.
- Папа! - громко прошептал он. - Ну что ты теряешь?
Губы отца шевельнулись. И он тоже подпрыгнул неловко и
ухватился за скобу.
Беззвучно смеясь, мальчик и мужчина лезли по стене друг
за другом. След в след.
Вилли слышал, как карабкается отец. "Держись крепче", -
мысленно подбадривал он его.
- Ох! - Мужчина тяжело дышал.
Зажмурившись, Вилли взмолился: "Держись! Немножко же!
Ну!"
Нога старика сорвалась со скобы. Он выругался яростным
шепотом и полез дальше.
А дальше все шло гладко. Они поднимались все выше и
выше, отлично, чудесно - хоп! - и готово! Оба ввалились в
комнату и уселись на подоконнике, примерно одного роста,
примерно одного веса, под одними и теми же звездами, они
сидели, обнявшись, впервые, и пытались отдышаться, глотая
огромные смешные куски воздуха, боясь расхохотаться и
разбудить Господа Бога, страну, жену и маму; они зажимали
друг другу рты ладонями, чувствуя кожей рук смеющиеся губы,
и все сидели, сверкая яркими, влажными от любви глазами.
Потом отец все-таки нашел в себе силы, поднялся и ушел.
Дверь спальни закрылась.
Слегка опьянев от приключений долгой ночи, открыв в отце
то, что и не чаял открыть, Вилли сбросил одежду и как бревно
повалился в кровать.
29
Вряд ли он проспал час. Какое-то неясное воспоминание
разбудило его, он сел и сразу посмотрел на соседскую крышу.
- Громоотвод! - тихонько взвыл Вилли. - Его же нет!
Так оно и было. Украли? Нет, конечно. Джим снял?
Точно. Но зачем? Вилли знал зачем. Джим говорил - чепуха,
мол, все это. Вилли почти видел, как Джим с усмешкой лезет
на крышу и отрывает чертову железяку. Нарочно отрывает,
чтобы пришла гроза и чтобы молния ударила в его дом! Не мог
Джим отказаться от такого развлечения, не мог не примерить
обновку из электрического страха.
Ох, Джим! Вилли едва не выскочил в окно. Надо же
немедленно прибить эту штуку на место. Обязательно. До
утра. А то ведь проклятый Карнавал обязательно пошлет
кого-нибудь разузнать, где мы живем. Я не знаю, как они
явятся и в каком обличье, но они придут, придут! Господи,
Джим, а твоя крыша такая пустая! Посмотри, облака прямо
летят, гроза идет, беда надвигается...
Вилли насторожился. Какой звук издает воздушный шар,
когда его несет ветер? Да никакого. Нет, какой-то должен
быть. Наверное, он шуршит, шелестит или вздыхает, как
ветер, когда откидывает тюлевые занавески. А может, он
похож на тот звук, с которым вращаются звезды во сне?
Или... ведь закат и восход тоже слышно. Вот когда луна
плывет между облаков, слышно ведь, так и шар, наверное.
Как его услышишь? Уши не помогут. Разве что волосы на
загривке, и легкий пушок в ушах, и еще волоски на руках -
они иногда звенят, как кузнечики. Вот они могут услышать, и
тогда ты будешь точно знать, даже лежа в постели: где-то
неподалеку в небесах плывет воздушный шар.
Вилли почувствовал движение в комнате Джима. Должно
быть, и Джим своими антеннами уловил, как поднимаются над
городом призрачные воды, открывая путь Левиафану.
Оба они почувствовали тяжелую тень, скользящую меж
домами. Оба высунулись в один и тот же миг и в который раз
поразились этой удивительной слаженности, радостной
пантомиме интуиции, предчувствия, обостренного годами
дружбы. Оба задрали головы, посеребренные восходившей
луной.
Как раз вовремя, чтобы заметить исчезающий за деревьями
воздушный шар.
- С ума сойти! Что ему здесь надо? - Джим спрашивал,
вовсе не рассчитывая на ответ.
Они оба знали. Лучше для поисков не придумаешь: ни тебе
шума мотора, ни шороха шин, ни стука шагов по асфальту -
только ветер, расчистивший в облаках целую Амазонку для
мрачного полета плетеной корзины и штормового паруса над
ней.
Ни Джим, ни Вилли не бросились от окон, они даже не
шелохнулись, потому что шар возвращался! От него исходил
призрачный звук - не громче бормотания в чужом сне.
Сильно и как-то сразу похолодало. Выбеленный многими
бурями шар с легким журчанием падал вниз. Под слоновьей
тенью враз заиндевела лужайка с цветочными часами. Уже
можно было разглядеть и фигуру, торчавшую подбоченясь над
краями корзины. Вот плечи, а это - голова? Луна светит
прямо сзади, не разберешь... "Мистер Дарк!" - подумал
Вилли. "Крушитель!" - показалось Джиму. "Бородавка! -
решил Вилли. - Скелет! Пьющий лаву! Сеньор Гильотини!"
Нет.
Это была Пыльная Ведьма, та, которая обращает в пыль
черепа и кости и развеивает их по ветру.
Джим глянул на Вилли, Вилли - на Джима, и оба прочли по
губам друг друга: "Пыльная Ведьма!"
"Но почему? - лихорадочно думал Вилли, - почему на
поиски послали восковую каргу, почему не кого-нибудь
ядовитого или огнеглазого? Зачем отправлять дряхлую куклу
со слепыми тритоньими веками, зашитыми черной вдовьей
ниткой?"
И тогда, взглянув вверх, они поняли. Хоть и восковая,
Ведьма была живей живых. Хоть и слепая, но она выставила из
корзины длинную руку в пятнах ржавчины, и эта рука чутко
просеивала воздух, касалась звездных лучей (они тускнели при
этом), ловко распутывала воздушные течения и лучше носа вела
ищейку.
И Джим, и Вилли знали даже еще больше. Слепота Ведьмы
особая. Руки, опущенные вниз, ощущали биение мира, они
могли незримо касаться крыш, ощупывать мешки на чердаках,
мгновенно исследовать любую пыль, понимать сквозняки,
пролетающие по комнатам, и души, трепыхающиеся в людях, руки
видели, как легкие гонят кровь к вискам, к трепещущему
горлу, к пульсирующим запястьям и снова к легким. Так же
как ребята чувствовали морось, сеющуюся от шара, так же и
Ведьма чувствовала их души, трепещущие вместе с дыханием
возле ноздрей. Ведь каждая душа - огромный теплый след;
Ведьма легко различала их, могла бы узнать по запаху, могла
бы размять в пальцах, как глину, и определить на ощупь.
Вилли чуял, как она с высоты обнюхивает его жизнь, как
пробует мокрыми деснами и гадючьим языком ее на вкус, как
прислушивается к звучанию, пропуская душу из одного уха в
другое.
Руки играли воздухом. Одна - для Джима, другая - для
Вилли. Тень от шара окатила их волной ужаса.
Ведьма громко дохнула вниз. Шар тут же подскочил вверх,
и тень убралась.
- Боже! - промолвил Джим. - Теперь они нас выследили.
Оба едва перевели дух и снова замерли. Чуть слышно
заскрипела и застонала крыша Джима под каким-то страшным,
