главе стола и по праву гордиться умным Рашидкой, статным Рахимкой и ангелком
Афиечкой. Он вспомнил, как испуганно вдруг улыбнулась Наина Андреевна,
приглашенная на день рождения наряду со всеми, и запел один в светлом,
крепко пахнущем свежим деревом цехе, затянул высоким голосом, вольно и
однообразно, как степь.
Была у Билятдина и мечта. Он мечтал сработать гроб товарищу Леониду Ильичу
Брежневу. И поскольку Билятдин был мужчина трезвый и прозаический, в мечте
его тоже не было ничего дикого и безумного. Хоть и не такой уж глубокий
старик, но выглядел Леонид Ильич Брежнев не сильно жильцом. Дряхлеющий на
глазах трухлявый гриб - вот как примерно он выглядел, если кто не помнит.
Теперь дальше. Конкурентов в изготовлении императорского гроба у Билятдина
нет, потому что он, как уже известно, лучший мастер на заводе, а завод -
единственный в Москве, и все правительственные заказы идут к ним. Даже
Сталину саркофаг работал здешний мастер - ну, конечно, в спецмастерской при
Кремле. Помер, как ни странно, этот старичок недавно (не Сталин, а мастер)
целиком и полностью своей естественной смертью. Так что очень даже возможно,
здраво рассуждал Билятдин Сафин, его зудящая мечта осуществится, и очень
скоро. Боялся Билятдин только, что Политбюро КПСС и правительство, как
разочарованные в советском мастеровом с его своеобразными руками, не
поленятся сторговаться с каким-нибудь немцем. И еще было у него одно
секретное опасение. Поговаривали, что сам товарищ Леонид Ильич Брежнев лично
- давно помер, а целуется со всеми взасос его абсолютный двойник,
какой-нибудь артист, которому потом тайно дадут заслуженного, если не
выбросят из машины на полном ходу где-нибудь на междугородной трассе.
Билятдин слыхал, что и смерть Сталина пару дней скрывали, чтобы не волновать
народ и мировую общественность, а главное, потому что не разобрались между
собой. Вот и сейчас, не исключал Билятдин, товарищ Леонид Ильич Брежнев
втихаря похоронен, а эти сразу и передрались, - не знают, кому доверить
пост. И пока махаются промеж себя - посылают целоваться взасос с неграми
артиста. И тогда, конечно, вряд ли удастся Билятдину показать, на что
способен российский мастеровой, если он художник своего дела.
Штука в том, что шедевр уникальный этот самый, колоду номер шесть своей
жизни, свою Сикстинскую капеллу, Аделаиду Ивановну свою, свое 18 брюмера -
Билятдин Сафин сочинял уже давно. И был близок к завершению.
- Заруливай, Ахматыч! - уважительно приветствовали мужики во дворе. Как
обычно с наступлением тепла, они теснились на двух лавках возле вбитого в
землю одноногого стола и отдыхали. Отдыхали мужики с двумя пол-литрами белой
(плюс порожняя под столом) и пятилитровой канистрой пива. Закусывали крупным
лещом, отдирая тонкие лучинки рыбьей плоти. Миша Готлиб, по-видимому хозяин
леща, готовил следующую порцию, с ненавистью круша жестяную тварь о край
столешницы.
- Давай, Сафа-Гирей, не обижай православных! - Миша мизинцем поправил очки и
смахнул прилипшую к стеклу перламутровую чешуйку.
- Это с какого бодуна, Мишаня, ты православным-то заделался? - упрекнул
Борщов, дурень и халявщик, которого терпели только потому, что был когда-то
этот козел одноклассником Миши Готлиба, человека во дворе уважаемого за
образованность и широту души.
Мища прищурился и, продолжая избиение, отвечал с натугой труда:
- Избавь меня, Господи, от человека злого; сохрани меня от притеснителя. Они
злое мыслят в сердце, яд аспида под устами их.
- Ты чо? - встревожился Борщов.
- Через плечо, - пояснил Готлиб и бросил изувеченного, как в натюрморте
Кузьмы Петрова по прозванию Водкин, леща на середину стола.
Билятдину не терпелось наведаться в мастерскую, навестить своего красавца.
Гроб он строил по старым чертежам, с застекленным оконцем в крышке, на
фигурных ножках в виде львиных лап. Как раз вчера начал вытачивать последнюю
и хотел сегодня уже наметить пазы, чтобы за праздники не торопясь
конструкцию установить и приступить, наконец, к внешней отделке: резьбе,
полировке, оконцу и прочим утехам деревянного зодчества. Но и отказывать
Мише, человеку уважаемому во дворе, тоже не хотелось. А Михаил, как
чувствовал, искушал: "Греби, не стесняйся, Сафа-Гирей, рыба царская,
астраханского розлива, из командировки припер, директор комбината дал
взятку, из своих закромов!"
Миша Готлиб сидел, как говорится, в подаче, отовсюду уволенный, и питался
небольшими крохами, перепадаемыми инспектору по охране окружающей среды.
Вначале-то он пошел, как все, в ЖЭК, сутки через трое, ночным диспетчером по
лифтам. Но как бывший геологический разведчик недр на новом малоподвижном
поприще изнемог с непривычки от тоски и попросился в общественные
инспектора. За такой прекрасный порыв ему положили пять рублей за выезд плюс
суточные, и свои сутки через трое у пульта в диспетчерской он тоже не бросал
отдремывать. "Запорожец" типа "мыльница" купил у него русский тесть, что
было удобно (не то, что русский, а то, что тесть, поскольку жили вместе и
машина из семьи не ушла), а гараж приобрел под мастерскую Билятдин Сафин, за
полцены, поскольку половину гаража по-прежнему занимала все та же
"мыльница". По этому поводу Миша любил вспоминать стихи:
Гармонь пропили. Пели без гармони.
Потом решили заглянуть домой
к тем людям, что гармонь у нас купили.
Там выпили - и пели под гармонь.
Так что и деньги у Миши водились, и странствиям по просторам биологической
родины он мог предаваться, и перспективу имел в образе родины исторической.
И за все это в сумме Билятдин уважал Мишу, с одной стороны, как специалист,
а с другой - как представитель национального меньшинства. И потому он
стукнул Галийке в окошко первого этажа, передал купленные по дороге
картофель и глыбу мороженого палтуса, дотянулся до высокого стульчика
Афиечки возле кухонного стола, пощекотал бочок, отчего крошка поощрительно
предъявила оба зуба, осторожно погладил жену по куполу живота - и
откликнулся на приглашение.
- Молоток, Сафа-Гирей, - одобрил Миша Готлиб и налил Билятдину пива.
Между этими представителями двух дружественных классов, а вернее,
класса-гегемона и незначительной прослойки - существовало одно коренное
разногласие. Миша, хоть и снаряжался на свою еврейскую родину, был закален в
проруби русской культуры и в лице бутылки хорошо очищенной водки имел
верного и неразлучного друга. Билятдин же Сафин, напротив, умел ценить
преимущества оседлости и, хотя умереть планировал на диван-кровати в своей
трехкомнатной квартире на Дмитровском шоссе, духовный потенциал крепил на
чужеродных мусульманских доктринах и в этом вопросе был, надо сказать,
кремень.
Но Мише захотелось сегодня как следует угостить мужиков, не исключая
Билятдина. Миша Готлиб праздновал трехлетие своей "подачи". Три года назад
он получил вызов из Беершевы от своей старшей сестры пенсионерки Клары,
подал документы и начал свое великое ожидание. Миша верил в магию нечетных
чисел, в силу таких критических сроков, как три, пять, семь лет - или,
скажем, одиннадцать, - и придавал сегодняшней дате судьбоносное значение.
Поэтому, легко обманув необстрелянность соседа, он влил Билятдину пиво в
стакан, где уже на четверть (если не на треть) притаилась в сумерках
незаметная прозрачностью водка.
Вскоре стало шумно и весело. "Коля!" "Миша!" "Пал Палыч!" "Самвел, пьянь
тропическая!" - то и дело призывно кричали женщины с разных этажей, и только
на первом окошко светилось мирно и терпеливо: невозмутимая Галия, уложив
детей, похаживала вдоль вязальной машины и позвякивала себе рычажками под
бульканье азу на плите и бормотанье телевизора, уставив в ночь тяжелое
орудие своего живота.
Голоса за столом казались Билятдину ритмичной музыкой, а деревья кружились и
опрокидывали на него едва оперившиеся кроны. Новые ощущения Билятдину
нравились. Ему хотелось говорить много, цветисто и мудро. Множество разных
слов и суждений билось в голове, пенилось, словно пивной крымский прибой.
- Ахматыч! - тряс его между тем за плечо Борщов. - Слышь, Ахматыч! Тебе
мертвецы снятся?
- Чего? Какие мертвецы? - вздрогнул Билятдин.
- Известно какие. Ну вот бывает, другой раз, привидится во сне покойник -
сам, понял, мертвяк мертвяком, а сам с тобой разговаривает и руками так, ты
понял, манит, манит...
- Борщ, - мстительно вступился Миша, - а вот тебе, к примеру, говно снится?
- Это почему это мне должно сниться говно? - обиделся дурень Борщов.
- Ну если ты у нас санитарный техник, работник бачка и унитаза, то что тебе
должно сниться? Снежные вершины?
- Представляешь, Борщ, - затрясся дембель-хохотун Батурин, - ну по всему
видать: говно говном, а разговаривает с тобой и манит, манит...
- Говно видеть - между прочим, к деньгам, - авторитетно подвел черту
персональный пенсионер союзного значения Пал Палыч Красноштан, отчего
Батурин свалился с лавки и долго еще корчился неподалеку.
Билятдин Сафин, человек довольно автономный, ни с кем особой дружбы не водил
и мусульманского сердца никому, как правило, не открывал. Но к Мише Готлибу
испытывал чувства специфические как к существу довольно близкому по вере
(раз, сманенный в баню, Билятдин обнаружил, что сосед тоже обрезан); кроме
того, Билятдин трепетал перед сакральностью акта, которому Миша посвятил три
последних года жизни. На глазах у всех человек переходил в иное качество
осмысленности, рыл в равнодушной почве лаз, чтоб уткнуться в конце этого
туннеля не в тупой холодный свет, о котором галдят все вокруг, а в темную
сырую рыхлость корней и сплести с ними корень своего смысла. Не такому ли
пути к блаженству учит Магомет?
- Миша, - с усилием выговорил Билятдин и коренасто навис над столом,
упираясь ладонями в острые плечи напротив, - Михаил, я тебя уважаю...
- И я уважаю тебя, Сафа-Гирей, вот тебя я по-настоящему уважаю...
- Нет, ты мне другое скажи: за каким примерно хером ты едешь в такую
охуенную даль?
Билятдин никогда, ни при каких обстоятельствах не осквернял свой трезвый
язык заборным словом, и застолье от изумления словно бы протрезвело на миг,
замерев. И перевело замутненный недоверчивый взгляд с Сафина на Мишу. И
прищурился Красноштан, покачав персональной своей головой:
- Правда что. Именно что - за каким?
И даже Батурин - не засмеялся, а тихонько выкрикнул:
- Эх, Майклуша, что с Билятдинычем-то, змей, сотворил!
Но Миша серьезно и твердо отвечал:
- Хочешь знать? И вы - вот вы все, здесь присутствующие хроники и бытовые
алкаши, вы все хотите знать, за каким, образно выражаясь, хером еду я на
свою родину?
- На ро-одину?! - выпучил рачьи глазки Красноштан. Он треснул кулаком по
столу и гаркнул: - Здесь твоя родина, вонючка! Тута вот!
- Иди в жопу, - подосадовал Миша и продолжал: - Объясняю. Только сперва
немного выпьем. По чуть-чуть.
- Я не пью, - сказал Билятдин. - Ты же знаешь.
- А я, что ли, пью?
- Сидим, джан, бэсэдуем! Нет? Кто тут пьет? - пожал плечами Самвел из
автосервиса, который при сухом законе уже давно был бы долларовым
миллионером.
Глотнули, крякая и шумно выдыхая. Миша встал, весь в седом печальном пуху,
словно тополь, упершись головой в звездное небо.
- Значит, объясняю. Знаешь ли ты, Сафа-Гирей, дурилка ты картонная, чем ты
дышишь? Что пьешь или, допустим, хаваешь - какие огурцы, какую рыбу, какие,
извини за выражение, яйца? Какой ядовитой отравой покрыты изнутри в десять
слоев твои роскошные дети, чтоб они так жили, как моя Клара на своих двух
этажах в Беершеве! Я езжу по этим, мать их в душу, промышленным гигантам, по
этим правофланговым таблицы Менделеева! И поверь мне, Билятдин - и ты,
ветеран Сраноштан хренов, - всей этой блядской таблицей, этим всем дерьмом
набиты наши речки под завязку, и почва, и атмосфера в смысле воздух - в том
числе. Вот и прикинь, - мизинцем поправил Миша очки, - могу ли я в
дальнейшем обрекать свою, дай ей Бог здоровья, Соню с ее диабетом и Борьку,
скотину эту великовозрастную, трахнул, негодяй, какую-то шлюшку из класса,
добро бы еврейку, нет, русскую красавицу нашел, теперь вот чувачка
