двери о своих любовных домогательствах.
- Пошли-ка, поможешь, - велела мне баба Стася.
Комната дежурной оказалась на удивление уютной. Несмотря на белую ночь,
хорошо светила невесть как заброшенная сюда барская лампа на бронзовой ноге
под теплым шелковым абажуром. Круглый стол под чистой скатертью украшался
глиняным кувшином с пионами. В углу гудел маленький "Газоаппарат", покрытый
вязаной салфеткой. Все это доныне сохранилось в моей памяти, так же как и
горшки с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы,
меня в то время окружавшие. Сама дежурная, свежая тетка лет пятидесяти - с
морковными губами, в тесном штапельном платье без рукавов - пила чай с
яблоками и медом.
- Из самой Москвы? Да неужто?! - всполошилась тетка, усаживая нас со Стасей
за стол. - Это неужто в Москве про нас знают? Ой, какие гости-то дорогие, а
у нас и цайная закрыта! Данька! - закричала она в раскрытое окно. - Данюшка!
Да где ты там затрухался, байструцина, цёрт нерусский!
А ну, бежи до Ермиловны, откроет пусть быстренько, людям с дороги хоть
покушать маленько. Из самой Москвы!
От чайной мы отказались, все, мол, у нас есть, полные рюкзаки провизии, и
нужна нам только постель, желательно почище, на одну ночь, но зато в
количестве восемнадцати комплектов. Дежурная снова закричала в окно Даньке,
чтоб никуда не бежал, а бежал бы, наоборот, в каптерку за бельем, да
поживее.
Девчонки вместе с дохлым Илюшей, пасомые между тем Батуриным, сбились
снаружи, в палисадничке, в тихое брезгливое стадо. Топтались бледные,
растрепанные, унылые; многие курили и в целом напоминали толпу зечек на
пересылке. Только толстощекая Райка без умолку трещала и по-птичьи вертела
своей изумленной круглой головой.
Причудливый кудлатый парнишка, видимо давешний Данила, осуществляя мимо них
свои ходки за бельем, выворачивал поверх белых стопок жилистую шею и
завороженно глядел на городских девочек. С лица Данилы не сходила радостная
улыбка. Черные клеши с клиньями из пестрого штапеля - того же, что и
материно платье, вздымали вокруг его босых ног мелкие вихри пыли. Поверх
брюк болталась тельняшка с рваными локтями, подпоясанная широким офицерским
ремнем.
- Как ты думаешь, Миш, есть у них тут канализация? - поинтересовался в своей
академической манере любознательный Илюша.
- Щас тебе, канализация! И душ Шарко, - отозвался Батурин с койки, выбрав,
по обыкновению, лучшую из восьми, у окна, и, завалившись, в чем был, в
излюбленных сапогах - хромовых, отцовых - поверх голубенького пикейного
одеяльца.
Без стука вломилась Райка. Она платила нам взаимностью и тоже, я подозревал,
мужиков в нас не видела - за компанию с брательником, что ли. "Кушать
подано!" - возвестила она с неуклюжим поклоном. Отобрала у Илюшки простыню,
которую он вертел так и сяк уже минут пятнадцать, и опрятно, по-солдатски,
постелила.
В дверь постучали. "Взойди-ите!" - пропищал Батурин. Никто не показывался,
только осторожный стук не умолкал. Я распахнул дверь. На пороге стоял
Данила. Он был великолепен. Длинные волосы расчесаны на пробор. На тельник,
заправленный на этот раз в брюки, натянута узкая, в талию, гипюровая
рубашка. Из-под клешей, рвя сердце потрескавшимся лаком, выглядывают черные
ботиночки "с разговором". Райка пошла ямочками, не в силах скрыть своих
знаменитых зубов. Данила с видимым трудом оторвал взгляд от ее бедер,
упакованных в удивительные синие штаны с желтой строчкой, и застенчиво
спросил:
- Пацаны, а правда, в Москве девки иностранцам за деньги дают?
Ночью я слышал встревоженные голоса, по коридору кто-то бегал, громыхали
ведра, - но, сломленный молодецкой истомой, вскоре погрузился в толстое
облако глухоты и уснул. Наутро оказалось, что занедужила Райка. Всю ночь ее
выворачивало, девчонки бегали с тазами и ведрами, и, зайдя к ним в комнату,
мы с Батуриным увидели Илюшину сестру, похудевшую, казалось, вдвое,
зеленовато-белую, с погасшими глазами. Она лежала, что называется, пластом,
и потемневшие от пота колечки волос липли ко лбу. Решили, что ехать ей,
конечно, никуда нельзя, и пусть Илюшка везет ее назад в Москву. Но и в поезд
- как погрузишь в таком состоянии? Проблему легко разрешила Клавдия,
вчерашняя дежурная, обнаружив замечательную практическую сметку русской
женщины. Всем, включая Илюшу, велела отправляться, куда им надо, а Раечка
спокойно оклемается, и Даня собственноручно доставит ее в назначенное место.
Два дня Данила с матерью ходили за постоялицей. К Райке вернулся ее яблочный
румянец, рыжие волосы вновь встали копной, и на третий день она собралась
догонять нас. Данька облачился в штаны от выпускного костюма, синюю
нейлоновую рубашку, кеды и сказал матери, чтоб шибко не ждала, глядишь, к
вечеру ливанет, он, может статься, у дяди Самсона в Выринке и заночует. А то
и погостит у него.
Через неделю Клавдия сама дернула к крестному в Выринку. Там она уперлась в
замок, но не вытерпела ждать и побежала в милицию. Об этом мы узнали от
участкового, который до полусмерти перепугал воротившегося с пятком зайцев
браконьера дядю Самсона, всполошил нас и чуть не отправил на тот свет
старуху Болдину, когда выяснилось, что Райка в сопровождении Данилы неделю
назад исчезли бесследно.
Кинулись на почту. И там выяснилось, что не бесследно.
По дороге в Москву мы снова в ожидании поезда завернули в Дом колхозника на
станции N. Клавдия, все такая же свежая, все так же пила чай с яблоками.
Вместо штапельного платья по случаю прохлады ее обтягивал синий джерсовый
костюм. Выкрашенные фиолетовым губы поджаты. Она показала нам письмо.
"Маманя, - писал Данила, - не серчай. Поживу покамесь у Раисы в Москве. У
ней агромадная квартира в доме как элеватор с пикой на крыше. Ты бы враз
коньки откинула со страху увидевши. Машин здесь что грязи, шуму от их как в
кузне. У Раисы тоже машина у папаши. Папаша профессор. Ты бы точно околела
со смеху увидевши. Ростом с пацана, волос агромадный и рыжий и носяра чистый
руль. Маманя они евреи но люди хорошие, вежливые. Раиса хотит чтоб я
закончил вечернюю школу а после институт. А я хочу выучиться на шофера и
записаться с ей. А она пока не хотит. Покамесь живем так, не серчай. Маманя
мне Райка точно сказала девки здеся правда дают за деньги инострацам!
Кланяйся дяде Самсону и протчим. Твой вечно сын Данила Иванович Вырин".
- Вот, костюмцик сноха прислала, - Клавдия одернула жакет. Глаза ее
покраснели, достала из рукава платочек и шумно высморкалась: - Сношенька,
ети ее мать, прости господи!
Нельзя без натяжки сказать, чтобы Данька был материной поддержкой и опорой.
Парень, правда, безотказный, но бестолковый и нескладный на удивление, делал
он на рубль, а гадил при этом на десятку. Пойдет грядки полоть - всю рассаду
выдернет; крышу заделывать полезет - продавит дранку в другом месте, сквозь
стропила провалится, самогонный аппарат на чердаке сокрушит, разобьет
двухведерную бутыль и вдобавок еще сломает ребро. Но все же он у Клавдии -
единственный сын в память о шабашнике Ерванде, который девятнадцать лет
назад строил у них в Выринке коровник по заказу колхоза "Краткий курс".
Благодаря той стихийной встрече на мшистом черничнике - у Данилы
образовались на сегодняшний день горячие глаза, орлиный нос и вороные кудри,
хотя все Вырины - словно сметаной облиты.
И Клавдия, натурально, ударилась в тоску. А Илюша наш Вайнтрауб стал вроде
бы еще меньше ростом. Однажды его привела к нам сердобольная Гришка. Мы с
Батуриным второй месяц бастовали в знак солидарности с французскими
студентами. Валялись у Гришки в мастерской, пили портвейн. Серега рисовал
свои клеенки, я сочинял поэму-юродиаду "Борис Бодунов", и все вместе
вечерами мы писали наш многолетний авиационный эпос "Ас Пушкин"... Эх,
безмятежная глупость! Мы были счастливы. Потомки могут спросить: где мы
брали средства - хотя бы на портвейн и на клеенки? Трудно сказать. Стипендии
нас давно лишили. Родители были готовы кормить, но денег мы у них не брали.
Гришка, что ли, вязала на заказ... Мы с Батуриным создали ряд монументальных
полотен по технике безопасности для ЖЭКа. Я продал пару талантливых платков.
Еще Гришка шила какие-то декоративные фартуки... Вот так как-то, помаленьку.
История Клавдии Выриной нашла отражение в одном нашем лубке под названием
"Как Данила-мастер боярыню Раису обольщал, да закручинился". Но описывать
его не берусь ввиду крайней игривости текста и грубого натурализма
изображения.
Между тем за стенами нашего рая шла полная драматизма жизнь.
Илюшка на пороге сразу - за ингалятор - и зашелся. "Вот, ребята, -
прохрипел, прокашлявшись, - вот до чего эта сволочь меня довела..."
Наелись мы пельменей, Гришка-святость выставила заначенную бутылку
итальянского вермута "Чинзано", и поведал нам товарищ свою горестную сагу.
Раечка с малолетства приводила домой одноклассников победнее, шелудивых
кошек, бродячих собак; дворовый сумасшедший Витя Пчельников, глухонемой
дядька в шинели, бегавший волейболистам за мячом, был постоянным гостем на
кухне Вайнтраубов. Рановато родилась, а то бы все бомжи и нищие из подземных
переходов сидели у нее в нахлебниках. Поэтому когда обожаемая дочка
притащила с практики какое-то чучело с дикой улыбкой и локонами до плеч -
мама с папой даже не особенно удивились. "Погостит у нас, пока Илюшки нет, у
него в комнате..."
Данилу одели в польские штаны в елочку и в румынские башмаки на рубчатой
подошве, купили несколько индийских рубашек, вельветовый пиджак, белый
югославский плащ, постригли на Петровке - и вышел он вдруг совершенно
невыносимым красавцем и ухарем. Раечка водила его в театр, в Дом кино, на
выставки. В консерваторию, между прочим. После чего родители слышали, как
дочка с приятелем ссорятся, причем Данила кричал: "Отвяжись ты от меня со
своим Прокопьевым-Хренакопьевым!" Наутро после этой ссоры домработница Дуся,
отправляясь на рынок, увидела Раечку в ночной рубашке, крадущуюся к себе -
из комнаты голоштанного армяна!
Ну а с возвращением Ильи Данила-мастер открыто перебрался к Раечке. Поначалу
Дуся пыталась будить ее утром в институт, но в один прекрасный день "наш
полюбовник" выперся в чем мать родила и зарычал: "Слушай, ты, как тебя, чо
те надо? Дела у нас с Раисой, секешь? Вали давай отсюдова конем, а то
достучишься у меня!" Дусе, надо сказать, было шестьдесят восемь лет, и
пятьдесят из них она прожила в семье Вайнтраубов, девчонкой помогала по
акушерской части еще прадеду-гинекологу, потом деду - безродному
космополиту; ходила за нынешним профессором, вырастила и Раечку с Илюшей.
Понятно, что добрая старушка чуть не померла от обиды и пожаловалась для
начала Илюшеньке, так как боялась волновать самого "голубя-сердечника" и
"бедную Мусеньку". Илюша, бессильно сжимая кулачки, няню, как мог, утешил,
но Раечку больше по утрам не тревожили. Наша детка все реже появлялась на
лекциях, завалила зачет по истории КПСС, и практика у нее была, как
известно, не сдана. В деканате Илюшу предупредили, что собираются "поставить
вопрос".
- Идиотка! - кашлял Илюша. - Поступать-то больше некуда с нашей анкетой!
Данила пристрастился пить кофе со сливками и слушать битлов. Занимался этим
целыми днями. У него обнаружился слух. Райка снесла в комиссионку новые
сапоги-"аляски" и купила гитару. Теперь с утра до ночи Данила Иванович
подыгрывал сладкоголосому квартету и оттачивал высокие ноты в "Sexy-sady" и,
безусловно, "Yesterday". И с огромным энтузиазмом курил. У Илюши было уже
два приступа с неотложкой. Профессорша, бедная Мусенька, как-то набралась
храбрости да и попросила Даньку курить на балконе. Тот пожал плечами: "Да
мне-то чо, я ваще хошь завтра непосредственно уеду, маманя, поди,
заждалася..." Потом сквозь гитарный перебор опять слышно было, как Раечка
плачет...
- Миш, ну вот объясни ты мне, чем, чем эти самородки берут наших девочек?!
Ведь дубина же стоеросовая! - Илюша обхватил лапками рыжую голову и был в
своих немеряных диоптриях очень похож на сверчка.
- Чем берут? - воскликнули мы с Батуриным. - О, это можно запросто
