объяснить!
Он внимательно нас выслушал, всхлипнул и крепко уснул, оглушенный голым
светом фрейдистской правды.
А Клавдия тем временем собиралась в дорогу. Материнское сердце изболелось,
да и Москву хотелось глянуть. В Москве этой, слыхала Клавдия, бедному
допризывнику легко пойти по неверной дорожке. Профессорская доцка наиграется
с ним, да бросит - и Клавдия снова и снова принималась сморкаться,
представляя свою кровиноцку среди страшных, равнодушных, как элеваторы,
огромных домов...
А письмо-то первое и последнее прислал ей сынок без обратного адреса. Как уж
Клавдия рассчитывала найти в столице кровиночку - неясно. Прохожих, что ль,
расспрашивать, как в деревне Выринке? Хотя она бывала в Вологде и видела,
что в большом городе люди не здороваются друг с другом на улице, что и в
райцентре, чай, уже не каждого встречного-поперечного узнаешь... А Москва-то
- пошумней Вологды. Но - напекла пирогов, огурчиков увязала два баллона,
домашней тушенки куриной, сала хороший шматок, корзину яиц, баночку варенья
крыжовенного... Да и потекла.
...До вечера ходила по ревущим улицам Клавдия со своим сундуком, с узлами и
корзинами, гудели ноги, синие точки так и сновали в глазах. Пока не
вспомнила, что Райка называла ей ихний институт... кажись, тканный... нет.
Швейный? Села на лавочку в скверике, да и заплакала.
- Что, мамаша, сырость разводим? Сперли чего?
Клавдия подняла голову. В слезах расплывался бравый солдатик чуть постарше
Даньки. Волосы отросшие, ремень не по уставу, усики пробиваются. Дембель.
Взревывая, поведала Клавдия свою беду.
А солдатом этим был не кто иной, как дембель Батурин. Но не мой кореш, а его
однофамилец, тоже хорошо мне известный. Честно говоря, даже и не
однофамилец, потому что фамилия моего кореша - вовсе не Батурин. И Батуриным
прозвали его в честь именно этого бессмертного дембеля, потому что Серега
любил то и дело на него ссылаться: "Дембель Батурин не советует пить перед
сном без закуски", "состав этого сучка - великая тайна, которая едва ли
известна даже дембелю Батурину", "Гришка, любимая, не пора ли нам юридически
оформить семью и брак, как сказал бы дембель Батурин?"
Я тоже буду еще не раз обращаться к этому персонажу, который нужен мне для
поддержки сюжетной линии. Например, сейчас Клавдия находится в совершенно
безвыходном положении, потому что найти в Москве человека без адреса и
прописки - это вам не на Невском проспекте полтораста лет назад встретить
коляску с любовником собственной сбежавшей дочери, как раз к ней и
направляющегося. Что, согласитесь, тоже сюжетные поддавки. Из которых,
строго говоря, и состоит жизнь.
Дембель сказал, что помочь ей, безусловно, может. Институт ей нужен, по
всему видать, текстильный. И если это так, то вся компания ему отлично
знакома, в том числе и Райка, поскольку он, дембель, пользуется особым
расположением Райкиной подруги Людмилы, и даже самое кровиночку он, скорее
всего, видел у Людмилы на дне рождения, где кровиночка главным образом
молчал, а напоследок спел под гитару, причем довольно клево, песню на
английском языке, что безусловно говорит в пользу этого чувака.
Весть об английской песне Клавдию доконала: до недавнего времени Данька и
русским-то не шибко баловался.
- Мамаша! - прикрикнул дембель. - Отставить сморкаться!
Он ненадолго скрылся в телефонной будке, делая оттуда Клавдии утешительные
знаки, - и буквально через десять минут они тормозили перед домом не домом,
перед страшной хмурой кручей. Клавдия задрала голову - и не увидела конца
острой пики, воткнутой в облака. Аж заробела, на миг позабыв горевать.
Пока дембель расплачивался с таксистом и вытаскивал из багажника узлы,
Клавдия пугливо озиралась... Вдруг сердце бухнуло и оборвалось: из
красненькой, похожей на мыльницу, машины вылезала рыжая толстая девка в
коротком полуперденчике, а за ней - Данька, кровиночка собственной персоной,
да таким пышным селезнем, - хоть сымай на киножурнал. Клавдия опомнилась и
кинулась в подъезд. За сыном и Райкой уже закрывались двери в ярко
освещенную изнутри клеть - не иначе (знала от кумы) лифтоподъемника, который
сам, механическим способом поднимает на нужную высоту. Лифт медленно поплыл
наверх - и Клавдия, не слушая, что ей там от дверей кричит дембель,
бросилась следом по лестнице - и бежала, топая, пока лифт не встал. Так и
завис, окаянный, над своей жуткой бездной.
- Что, ай не помнишь меня, сношенька?
Распаренная Клавдия нагнала молодежь у самой квартиры, отчего Райка сильно
вздрогнула, а Данила присел, раскоряча колени, длинные руки растопырил, да
как загогочет: "Опа! Никак маманька на всех парусах! Во, смурная!"
Зимой, в разгар сессии, забрел я как-то на экзамен по истории костюма - к
старушке моей, неустанной Сталине Родионовне. По секрету она мне сообщила,
что Раечка, грубо говоря, беременна, в связи с чем ей решено предоставить
академический отпуск. А вот Илья, к сожалению, институт бросил. "Хоть вы-то
с Сереженькой не оставляйте меня бабью на растерзание!" Я заверил Стасю, что
она может рассчитывать на нас еще минимум лет десять, но было мне отчего-то
невесело и даже тревожно.
Ну а потом настало лето, и как ни косил я от армии, но награда нашла героя,
и в июне меня призвали. Однако предварительно, так сказать, на посошок,
решил я на недельку-другую наведаться в Выринку, подышать ее сытным воздухом
и написать что-нибудь путное. Осталась там у меня подруга, баба Нюра - баню
топила так, что с каждым новым паром ты умирал и одновременно рождался. На
теплом сеновале у нее секретно шуршали мыши, а в чистой избе под ногами
шелестела нарезанная для запаха болотная трава. Баба Нюра держала корову,
поила по утрам и вечерам пенистым молоком, а на ночь любила пугать жуткими
сказками про русалок и шишиг. Кореш мой Батурин как раз выполнил, наконец,
данные Гришке обязательства, и я взял молодоженов с собой - как бы в медовый
месяц.
А переждать до автобуса завернули мы традиционно в Дом колхозника. Клавдию
было не узнать. Вместо жидких прядок под круглым гребешком - соломенная
башня. Ярко-синие, какие-то африканские серьги звенят, словно уздечка.
Перетянутые бока лежат валиками под водолазкой, как ливер в кишке.
Непрерывно одергивает на коленях узкую белую юбку и шевелит под столом
скрюченными пальцами, тайком ослабив бульдожью хватку "платформ". Куда
девались былые радушие и ласка! Мы попросили чаю - молча плеснула несладкого
и уставилась в окно. "А вы с нами?" - "Перед сном не пью. Снутри отекаю". -
"А к примеру - водочки?" - "Не откажусь. - С неожиданной бойкостью Клавдия
подмигнула и стукнула чашкой. - А ты уж обрадовалси, что все вам останется?"
Стали мы пить московскую, припасенную с Батуриным на черный день, и
обнаружили, что Клавдия не чужда, ох не чужда этой скромной и высокой
радости! Под волшебными парами она отмякла, да и принялась, как положено у
людей, выкладывать душу.
Натерпелась наша мать у сватов, чисто казанская сирота в мороз. И много ли
ей от них было надо? Всего и попросила - ну на что вам мальчишка мой,
кровиночка, ведь натешитесь вы им, да и сгоните, а он-то и пропадет. Не
погубите ж его понапрасну. Пусть с мамкой родной до дому-тка вернется. А эта
дохлятина, профессорская женка, знай шелками по паркетам - шорх да шорх: а
мы его не держим! Катитесь, дескать. Однако Райка-холера как заблажит, сжала
кулачки, шея надулась, повалилась прямо на ковер и колотится, красная вся и
мокрая. А обо мне, кричит, кто-нибудь подумал? Пусть дите без отца, что ли,
растет? Все так и опухли. Како-тако дите? Та-ак, сообразила тогда Клавдия.
Девчонка городская, живет без окороту. Шленда, видать, как все они тут,
поблядушки сытые. Нагуляла крапивничка, а Данюше-мальчонке теперь
отдуваться?
И пошла тут не жизнь, а сущая каторга. Клавдия - баба простая, воспитания
деревенского, сидеть без дела не может. И невмочь ей видеть, как крутится по
хозяйству одна старая нянька - прислугу, словно баре, держат, словно власть
у нас не советская: Дуся в магазин, Дуся свари, Дуся подай-принеси! А эти
две коровы знай себе полеживают. Мамаша совсем из спальни носу не кажет -
Дуся сказывала, жаба у ей. Да сама она жаба, вот что! Встань-ка в пять утра
доить, да за коромысло, да наколи дровишек, да в огороде постой внагибку с
пару часиков, - думать бы забыла про жабу. Клавдия ей так и сказала: дала
бы, сватья, старушке своей помереть спокойно! Неужто трудно самой картохи с
магазину принесть? Поди, не копать! Или же хворобину свою сгоняй, а то,
глянь, изблевалася вся без воздуха-то! И ведь вот, примечай, подлый народ:
ты же за ее заступаешься, за Дусю эту неблагодарную, и она же от тебя нос
воротит. Перестала с Клавдией кланяться - ни здрасьте, ни прощайте! Раз
такое дело - решила Клавдия отделиться. Чего меня обслуживать, чай, не
барыня. Попросила себе одну конфорочку, да полочку в холодильнике, да
краешек стола... Хотела-то как лучше.
И вот сидят раз с Данилкой, вечеряют. Картошки на сале нажарила, да рыбки к
ней - мойвы мороженой на постном масле. Тихо, спокойно... Так нет: ты
кушаешь, а ей непременно приспичит блевать за стенкой. Вот
кухня - и вот нужник, все слыхать, а эта будто аж кишки из себя вымучивает.
Клавдия, дурного не думая, сыну-то и накажи: шумнул бы, дескать,
благоверной, не похвалиться ли ей харчами у себя в комнате, над тазиком,
места, чай, хватит. Ну, может, и не стоило бы брюхатую бабу трясти, как
грушу, но ведь и он, согласись, не железный. Эта - в крик: мамочка!
Шкандыбает. За титьку держится, рот по-рыбьи разинула: извинись, сипит,
немедленно! Да где ж это видано, чтоб муж перед законной женой - да
извинялся? Бьет - значит любит - ай нет? И плюс Дуська мельтешится, как
ветряк, машет своими куриными лапками: да я, да мы, да милицию... Ну -
слегка только, самую малость толкнула ее Клавдия в плечико, старуха-то и
кувырнись башкой об плиту. А тут как раз профессор с работы: "Муся, Дуся!
Что это за вонь у вас? Вы же знаете, что мы с Раечкой не выносим рыбу!"
Цирк!
Илюшка вечером, через стенку слыхать, всех и завел, жиденок рыжий. Работать,
говорит, пойду, сниму комнату: или они - или я! Страсть обидно стало
Клавдии. Эх, взять ей сей же час - да уехать прочь, и Данюшку увезти. Да уж
больно жаль молодых-то, и внучонка охота дождаться! Такая, видать, уж ей
судьба: страдать через свое доброе сердце - мягкое, как валенок.
Той же ночью она велела сыну пойти к жене и помириться. Он это умел. А
наутро Дуся не встала, и Клавдия нажарила всем яишню - но к завтраку никто,
кроме Раи, не вышел. Да и ту, по правде говоря, стошнило. С головой, кстати,
у Дуси оказалось все в порядке - но зато перелом шейки бедра. Слегла старая
надолго. Ну а кому ж хозяйничать у этих безруких?
И покатилось, как под горку. Ишачила на них Клавдия, ишачила, но доброго
слова так и не дождалась. Вместо этого пригласил ее однажды профессор в свой
кабинет:
- Вы с кем говорили о моей частной практике?
- О чем-о чем?
- Видите ли, - мнется, - ко мне вчера приходил фининспектор...
Ну не чудны ли речи? Так свату и сказала: "Воля твоя, сват, а только
невдомек мне - ты, непосредственно, чего хошь? Говори прямо, не обижусь".
Зыркнул профессор - и прячет глаза свои бесстыжие!
- Ах, как неприятно... Я принимаю дома уже много лет, и ни разу не было у
меня осложнений с государством... И не зовите меня сватом, черт подери!
До Клавдии вдруг дошло. Делов-то! Вся парадная видит, как к профессору ходят
бабы, а иные еще охают в кабинете - на улице слыхать. Она и сказала
соседской Наташке в очереди - так, болтали, чтоб стоять веселей: наш-то,
поди, дамочек ковыряет, чтоб скинули, лучше б дочку свою ковырнул вовремя,
совсем душа из девки вон, страм смотреть...
И всякое лыко в строку. Пошила себе платьишко. А на беечку не хватило.
Понаведалась к Дусе: нет ли какого лоскутка? А в углу у ней тряпок -
видимо-невидимо. Взяла прямо сверху - обтрушенная такая портяночка - потонее
шелку. Разрезала, пристрочила. А вечером Илюшка прилип как банный лист: не
видели мой бантик? Да вдруг как уставился на ее обнову, да как заорет, будто
