Алла Боссарт
Повести Зайцева
От издателя
Посвящается моей учительнице по литературе
Майе Абрамовне Лозовской
Нет никакого интереса в том, как плоды закоренелой праздности моего
давнишнего знакомого, с которым в юные годы мы нередко откупоривали бутылку
дешевого напитка там, где нас заставала жажда, - в беседке какого-нибудь
двора, в чахлом столичном скверике, в залитой ярким светом мастерской его
подруги - текстильной художницы Гришки, всегда в компании ее застенчивого
сожителя, а нашего сокровенного дружка Батурина, - но чаще всего в одном из
теплых подъездов центрального радиуса, - нет ни интереса, ни, следовательно,
смысла рассказывать, как именно попали ко мне эти незатейливые сочинения,
каковым предавался в тот период времени мой, а также Батурина испытанный
собутыльник и попутчик Зайцев Миша, вконец одурев, вероятно, от
многомесячного дворянского безделья. Был он в ту пору студентом, оставаясь
им значительно дольше положенного срока. Зайцеву, как и Батурину, охотно
предоставляли академические отпуска и не отчисляли из учебного заведения,
невзирая на их циничное тунеядство. Заведение художественно-текстильного
профиля, по преимуществу женское, весьма ценило редких обучавшихся там
самцов, независимо от их академического прилежания, и делало им всяческие
необоснованные поблажки. По этой же причине так называемая Гришка, любимая
сожительница, а впоследствии жена Батурина, уже окончила курс наук и
зарабатывала весьма приличные деньги ручным раскрашиванием тканей как
утилитарного назначения: платок ли, шаль, фуляр или газообразный шарф - так
и чисто декоративных батиков, - а сам Батурин совместно с Зайцевым сидели у
нее на шее. Пили портвейн, пели глупые песни и писали: Батурин очень
забористые картины на клеенке с опоясывающими надписями, которые он, не
трезвея никогда, сочинял на пару с Зайцевым; Зайцев же Миша, мужчина тучный,
бородатый и лысый с двадцати одного года, уходил вдруг ни с того ни с сего
из жаркой мастерской или из уютного подъезда, ехал куда-то "к себе" и тоже
писал - вот, как выясняется, вот эти вот самые прозаические фрагменты.
Узнала я об этом чисто случайно и от людей практически посторонних. Зайцев в
то время находился уже где-то на излечении, хотя, возможно, что и за
границей. Никто не знал этого наверняка. Более я не встречала его никогда.
Тот пожилой господин - толстый, бородатый и лысый, которого я вижу ежегодно
на именинах у старинной своей приятельницы из круга бывшего "undergrownd'a",
- хотя и очень похож на Мишу Зайцева, и даже зовется, кажется, Михаилом
Ефимовичем, ровным счетом никакого отношения к спутнику моих
антигравитационных скитаний по годовым кольцам заснеженной и цветущей Москвы
не имеет. Мало ли на свете толстых, лысых и даже бородатых. Может, даже
больше, чем худых, курчавых и бритых. Определенно больше.
Кроме этих незрелых, местами бессмысленных и не всегда грамотных каракулей,
от Зайцева мало что осталось написанного его рукой. Маленькая записка мне из
армии на обороте моей же порванной и таким глумливым образом склеенной
фотографии, что верхняя губа по примеру заячьей приросла к носу, да и в
целом черты моего миловидного лица искажены до неузнаваемости: "От
поклонников Вашего обОяния". Затем бережно сохраненное Гришкой граффити
зубной пастой на зеркале в санузле мастерской: "О харя!" И поздравительный с
днем рождения лист тонкого картона с дырочками по углам, прибитый когда-то
Зайцевым собственноручно над топчаном в каморке Батурина на станции "Приветы
Ильича", где тот иногда чванливо голодал в дни редчайших ссор со святой
Гришкой; лист с небольшим похабным изображением Батурина ню и размашистой
строфой: "Здесь были бабы боевиты, со спирохетой непривитой, недаром помнят
все Приветы про дом Батурина!" Однако даже по таким скромным образцам
доброму и памятливому другу не составит труда идентифицировать авторство
Миши Зайцева с целью издания этих горестных замет.
При нашей последней прогулке по многолюдным и уводящим в иную, утопическую
реальность аллеям ВДНХ, куда мы забрели в попытке снять тяжкий морок,
наведенный на нас нашим безрадостным другом Хлесталовым, то и дело лезущим в
петлю и в последний момент вынимаемым оттуда неунывающей женой, - мы забрели
в еще более фантастическое пространство, завихряющееся озонными потоками
вокруг могучего генератора энергии многократно и многотонно сублимированного
либидо. Серый бетон под ногами и стальное небо над головой гудели от
смертельного напряжения андрогинной идеологии, уловленного подъятой антенной
дерзкой конфигурации. Прямолинейный мужской удар как бы перечеркнут стройной
округлостью женского подсекающего движения... С определенной точки, стоя у
самого подножия неслыханного стального андрогина, можно видеть символические
атрибуты в волнующем ракурсе, слитыми в порыве созидательной нежности и
единомыслия.
Придя в страшное и оправданное возбуждение под воздействием этого
материально-эзотерического феномена, Зайцев попытался заключить в объятия
пьедестал, распростершись по нему, как Антигона. "Отлудить бы дуру в этом
роде - и умереть спокойно, гадом буду!" - просипел он неразборчиво - и вдруг
побежал куда-то, паруся полами грязного кремового плаща. Быстро тая в ранних
осенних сумерках, мой романтический товарищ догнал
трамвай - и я осталась совсем одна перед лицом мучительных загадок.
Не думаю, что пачка неряшливых бумаг, среди которых - бланки, рекламные
листовки, обои и различные обертки, - попавшая мне в руки, проливает
необходимый или хотя бы достаточный свет на тот клубок несообразностей,
каким являлась жизнь Миши Зайцева как типа. Предлагая их к изданию, я
преследую исключительно онтологические цели выведения общих закономерностей
бытия, с особой яркостью выраженных именно в его случайностях.
Земеля
По-настоящему я стал понимать, что означают слова "пройти огонь, воду и
медные трубы", когда наш в общем-то друг Хлесталов, законченный, но блестяще
одаренный шизофреник плюс запои, вдруг взял да и написал отличную
антисоветскую прозу из жизни психушки. Эту жизнь Хлесталов знал изнутри, но
не в качестве больного, как можно было бы не без оснований подумать, а,
наоборот: в качестве врача, а именно психиатра-нарколога, хотя это нечастый
случай, что нарколог является запойным шизофреником. "Врачу, исцелися сам!"
- могли бы эффектно воскликнуть его пациенты, пошляки и негодяи, если бы
знали о родственном пороке лечащего доктора. Но Хлесталов, блестящая
личность, блестяще держался на работе. Включая неведомые простым людям
аварийные системы организма, был собран, точен и властью над алкоголиками
обладал неслыханной. Стоило ему только взглянуть своими матовыми, без дна,
глазами в мутные зенки клиента и произнести матовым голосом: "Вы испытываете
звенящую легкость, мысль об алкоголе вызывает у вас отвращение, вкус водки
ужасен, вы не в силах проглотить ее, не в силах справиться с рвотным
спазмом", - и клиент начинал давиться и послушно блевать в ловко
подставленный Люсей тазик.
Зато дома Хлесталов расслаблялся. Надраться норовил немедленно, в прихожей,
не снимая башмаков, в самые сжатые сроки. Невозмутимая Суламифь Рыжик,
закаленная девятилетним браком с Хлесталовым, не обращала внимания на
недочеты в его поведении и только старалась ликвидировать недопитые бутылки,
если вдруг случались, что, конечно, утопия. Впрочем, почти всегда Хлесталов
приносил с работы в кейсе гонорар в лице то виски, то коньяка, то дорогой
водки, эквивалентно выражающий степень благодарности исцеленных, поскольку
самим теперь без надобности.
Два-три раза в месяц Хлесталов дежурил по отделению вне очереди и брал за то
отгулы. Таким образом, у него выпадало подчас до пяти дней отдыха, в ходе
которых он пил безостановочно, и куда в эти дни воспарял его дикий дух, не
знал ни майор Токарев, ни даже товарищ Петраков, звание которого осталось
для Хлесталова тайной - но об этом потом. В указанные лихие периоды у
Суламифи Рыжик была одна забота: не проворонить, когда Хлесталов полезет
вешаться. За этим немудрящим занятием она, кстати, застала его как раз
девять лет назад, после едва ли не первой сессии обморочных поцелуев на
лестнице. Суламифь тогда завопила, не хуже роженицы, и пьяный Хлесталов с
перепугу свалился с табуретки, на которой стоял, замечу, в носках. В тот же
день самоотверженная крошка Суламифь Рыжик поволокла своего избранника в
ЗАГС, - чтобы на законном основании не менее двух раз в месяц год за годом
вынимать любимого, как говорится, из петли. Так что совершенно непонятно,
когда умудрился Хлесталов написать свое художественное произведение
диссидентского профиля, - но факт налицо.
Рукопись, как обычно, переправили за границу, - и в один прекрасный день
радиоголоса хором залопотали о Хлесталове, а по "Свободе" некто сонный
невыразительно прочитал здоровый кусок, целую главу из повести "Баллада №
6". В этой главе герой, странный персонаж, обладающий способностью выпадать
из времени и посаженный в связи с этим в засекреченную психбольницу особого
режима, переносится в будущее своей страны. Кругом Гражданская война,
разруха и голод, Кавказ и Крым стерты с лица земли, а в бункере, куда
попадает герой, сидит диктатор-мафиози, в котором путешественник во времени
узнает старшего санитара своей клиники, садиста и тайного агента. Диктатор
одержим манией стрельбы по живым мишеням. Героя ведут в тир, где на полках,
скорчившись, сидят мужчины, женщины и дети, заложники диктатора. Их
поставляют ему гвардейцы, отлавливая после комендантского часа в столице и
пригородах. В течение суток их должен заменить собою доброволец: мать, отец,
жена, брат... Если волонтера не находится, мишень используют по назначению.
Параноидальный режим садиста-диктатора привел к тому, что почти все
заложники остаются невостребованными. Человеческие связи распались, и людьми
правит исключительно страх. И сама война, которой не видно конца, - это
материализованная ненависть каждого к каждому, которую породил тотальный
страх. В этой войне нет армий, люди просто убивают друг друга под любым
предлогом. Так называемая гвардия выполняет функции тайной полиции,
поскольку даже в этом психопатическом обществе таятся по щелям свои
правозащитники.
Мы слушали "Свободу" вместе, сидя у автора на кухне. Сочинение Хлесталова
заставило меня по-новому взглянуть на сумасшедшего старшего товарища,
досасывающего рядышком свою бутылку. Хлесталов был русским писателем, вот
что я вам скажу! Да, пропитым суицидальным занудой, да, домашним тираном, но
при этом - не совестью ли нации? Бытует ведь и такое сочетание. Вот какого
рода оценки диктовал мне обостренный в борьбе с глушилками слух.
"Сильвио вел меня вдоль длинных стеллажей, наподобие библиотечных или
архивных. Затекшие полумертвые существа, которых я бы не решился назвать
людьми, смотрели мимо нас пустыми глазами. Внезапно среди этих теней, к
которым я не мог испытывать сочувствия, как не испытывал бы его к картонным
уродам, марионеткам, - блеснули живые глаза. Я увидел малыша, бледного, с
крупной, наголо бритой головой. Замедлив шаг, я непроизвольно потянулся к
нему: гуманитарные рефлексы то и дело выдавали меня на этом шизофреническом
маскараде. "Купишь меня, кэп?" - сипло спросил мальчишка и опасливо
покосился на Сильвио. Тот заглянул в планшет. "Через сорок пять минут тут
истекает... - Сильвио со скучающим видом слегка махнул пистолетом в сторону
мальчика, как экскурсовод указкой. Вдруг рябоватое лицо его оживилось. -
Слышь, ты ведь сам пришел ко мне, чудило! Я хочу, чтоб ты знал: я
справедливый, цивилизованный человек, не варвар. Глупо умирать просто так.
Напрасно мне приписывают бессмысленные убийства. Я - игрок. Каждый выстрел -
ход в игре. Сейчас - ты мой партнер. Хочешь, шмальни сам, - он опять указал
пистолетом на мальчика. - Или можешь выкупить этот залог - заняв его
место..."
Безумную речь Сильвио прервал звонкий лай - и это было дико здесь, в мертвой
тишине бункера, куда и муха-то не залетит; было дико само по себе, потому
