выплеснул некоторую часть третьего стакана себе на брюки. Я начинал
опасаться, что эта пьянь сорвет мне переговоры со своей жилистой мадьяркой о
полюбившемся мне сразу месте фотолаборанта. - Когда вы успели набраться,
старина? - по мере того, как профессор на моих глазах скатывался в бездну
делириума, я чувствовал себя все проще и вольнее. (Стоило, спрашивается в
скобках, пересекать океан, когда эту любезную сердцу свободу без всякой
статуи я мог вкусить, не выходя со двора, в любое время с любым слесарем?)
Тут профессор совсем съехал с кресла и раскорячился предо мной на коленях.
- Миша! - его красивое потасканное лицо было мокрым насквозь. - Миша, вы и
ваши друзья - единственные живые люди в этом проклятом городе. Я... мне ведь
и поговорить не с кем. Жена борется. Психоаналитик - этот просто с большой
дороги. Но надо же человеку исповедаться?! А? Как вы считаете? Последний
бродяга, бомж с помойки может облегчить душу, валяясь в грязи с себе
подобными. Почему же я, уважаемый, состоятельный человек, лишен такой
простой человеческой утехи?
Согласен. Не за тем ли я сам приехал сюда? Однако, когда Б. сообщил, что
намерен утешиться немедленно, не сменив штанов, - я встревожился.
Исповедальный жанр смущает меня. Я никогда не читаю дневники и мемуары. В
поездах дальнего следования до глубокой ночи курю в тамбуре, чтобы соседи по
купе успели вывалить кишки без меня. Поэтому пьянствовать я предпочитаю в
одиночку или с Батуриным, который тонко чует своим купеческим пятаком меру
допустимого вскрытия душевных тайников. Некоторые любят выпивать на троих с
кем попало. Не одобряю этой практики. Малознакомый собутыльник (как понятный
мне стимул к внутренней свободе) хорош в случае его неподдельной
цельнокройности, когда нет полостей для душевных тайников. Такие экземпляры
редки и драгоценны. Профессор к ним не относился. Его нашпигованная грехами
и обидами душа рвалась к моим ушам, как моряк - к портовой подруге.
- Может, не надо? - пискнул я.
Но Б., все так же сидя на полу и оглядываясь на дверь, уже шептал, столь
горячо и невнятно, что я не улавливал и половины. Б. каялся в грехах, из
которых тайный алкоголизм был, пожалуй, невиннейшим.
Милашка посещал безумно дорогой притон, где отборную клиентуру обслуживали
девочки от восьми до четырнадцати лет. Крал в супермаркетах. Пронюхал об
источнике стартового капитала тестя, обувного магната: оказывая у себя на
родине некоторые услуги коллаборационистскому режиму адмирала, старик, в то
время молодой и способный аферист, сколотил порядочную кубышку. А как
запахло жареным, сбежал на запад, пробрался в Америку и два года успешно
спекулировал гнилыми кожами. Теперь ветеран страшно пекся о своем добром
имени, и зять шантажировал его, как буратину.
Было и еще кое-что, обнадежил мокрый от слез и виски Б. Борджиа... Но тут
ввалилась Марица, привычным движением штангиста вздернула мужа в кресло и
вновь прислала мне привет от Веселого Роджера. Еще некоторое время мы с
усердием напрягали лицевые мускулы в отношении друг друга, но, поскольку мой
распутный соотечественник, уронив голову на грудь, тяжко храпел, мне ничего
не оставалось, как мысленно проститься с симпатичным жалованьем
фотолаборанта и откланяться...
Через пару дней, однако, пунктуальный Б. уведомил, что Марица готова
представить меня хозяину.
Назавтра я был принят на работу, - и стоит ли говорить, сколь бесспорным был
этот повод для нашего соседа... Да и не страстною ли мечтой обмыть мое
трудоустройство вдохновлялись его посреднические усилия? - цинично размышлял
я.
Гришка соорудила ностальгический стол: пельмени, огурчики, астраханская
(именно!) сельдь, картошка. Водка, разумеется. Никакой вот этой местной
дряни. Профессор едва не прослезился, однако вискаря своего всучил.
- Эх, земеля, - обнял его за шею неосторожный купец Батурин (тоже не
абстинент). - А помнишь ты, черт нерусский, как дома-то пили?
- Это я нерусский? - обиделся земеля. - Да я, к вашему сведению, Рюрикович!
- Но живейше все же заинтересовался: - А как? К а к ? Вот как, к примеру,
вы, ребята, пили? С кем? Где? Что? И сколько?
Словно юного любовника, профессора возбуждало не только обладание предметом,
но и пересуды о нем. Мы легко утолили его любознательность. Наш с Батуриным
опыт, хотя и длительный, разнообразием не отличался.
- Но вот один наш кореш... - Батурин помотал взмокшим чубом. - О, это был
большой художник. Репин. Тулуз-Лотрек. Вера Мухина! Мог мешать пиво, коньяк
и портвейн с твоим вот этим поганым пойлом, а наутро шел на работу -
бледный, и только. Такой был доктор, земеля, не поверишь. У последнего
хроника, бухаря подзаборного отобьет охоту.
- Даже вас бы, старина, вытащил, - вставил я.
- Пикнуть бы не успел, земеля, - согласился Батурин.
Не сказать, чтобы профессор Б. одобрял обращение Батурина. Он все крутил
головою, демонстративно поправляя галстук, как бы напоминал, что он -
уважаемый, состоятельный человек и закусывает с нами только из любви к
родине.
- Не вполне понимаю, - заметил он раздраженно. - Этот ваш коллега, он что
же, сам алкоголик или лечит алкоголиков?
- Да в том-то и штука! - закричали мы с Батуриным наперебой. - Он именно что
сам алкаш! И в то же самое время лечит! Тем самым - с доскональным знанием
дела! Врубаешься?
- Лечит! - скривилась жесткая Гришка. - Небось уж всю рыбу вылечил своей
проспиртованной требухой в Дунае или в Рейне каком-нибудь.
- Не исключено! - радостно подхватил Батурин. - Или даже в Сене!
- Ах, сено, сено... Этот запах... - затуманился профессор. - Вы знаете,
друзья мои, что я больше всего люблю в этом городе? Центральный парк. Там
всегда пахнет скошенной травой. Раньше я бегал там по вечерам, рысцой.
Бежишь, небо выцветает, и этот запах... И кажется, друзья, что ты дома, в
Пахре. Там тоже - как спустишься в сумерки к реке, такой дух от сена...
- Се-на! Не Пахра, говорят тебе, а Сена. Тоже река такая, земеля. Или хоть в
Женевском озере. Нажрался - и буль-буль по пьяни.
- Я всегда говорила, что он плохо кончит! - кричала Гришка.
- Это Россия! - кричал Рюрикович-профессор. - Друзья мои! Поверьте, я
повидал жизнь! Только мы, русские, способны на такую тоску по родине!
- Эх, земеля! Дай я тебя поцелую!
- Ну а как, как он пил, этот ваш коллега? Ну, фор экзампл?
Ну, фор экзампл, придет, бывало, на прием и встретит там свою чувиху
неожиданно с другим. И кличет официанта: Кузька, шампанского! Тот несет
поднос с шампанским, он хлоп-хлоп-хлоп, весь поднос, двадцать бокалов, один
за одним - и к чувихе. И ее чувака, фор экзампл, за шкирку - и в окошко. А
следом - чувишку. Вот так и пил.
- Это удивительно! - смеялся профессор. - А как его звали?
- Да Хлесталов. Так и звали: доктор Хлесталов.
- Хм! - Б., прищурясь, рассматривал стакан с виски на свет. - Знал я одного
Хлесталова. Только тот был писатель. В кавычках. Жалкий субъект. Типичный
неудачник.
Мы с Батуриным переглянулись.
- Была у него одна скандалезная вещичка, наделала шуму... Но случайная слава
- она уходит в песок, не правда ли, друзья мои? Его забыли. Когда он это
понял, буквально полез из кожи, чтобы о себе напомнить. Прием там,
презентация, банкет, - стоило ему появиться - тут же дебош. Хотя сам-то я
имел счастье им любоваться, слава Богу, только раз или два... Однако ходили
легенды...
- Надо же, какое совпадение! - удивляется купец Батурин. - Довольно редкая
фамилия, и - надо же, оба такие задорные люди! Я буквально заинтригован:
что, земеля, что этот человек? Так по халявам и практикует?
Я делаю другу знаки, но купец понимать меня не хочет, прямо-таки выпихивает
нашего святого отшельника на тропу исповеди.
- Я крайне страдаю от дефицита общения, друзья мои, - охотно заводит свою
песню Рюрикович, и славная Гришка похлопывает его по рукаву и говорит
"ну-ну-ну". - Такая тоска, ребята... А как я жил! Я жил, друзья мои,
фе-е-ри-чес-ки! - Сосед горько улыбнулся и сделал крупный глоток. - Всего
лишь пять лет назад... Вы знаете, друзья, что такое культуратташе в...? - Б.
назвал маленькую европейскую страну (хорошо, очень хорошо, просто
замечательно развитую), полную хороших кондитерских и первоклассных
горнолыжных курортов. - Это, дорогие мои, песня жаворонка в летнем поле. К
тому же накануне отъезда я женился... Нет, к счастью, не на Марице. На
прелестной сироте из старого партийного клана. Студентка филфака, на
пятнадцать лет моложе меня. Друзья мои, море любви омывало наш старинный
особнячок на улице Роз. Я пишу стихи, жена ездит по магазинам, катаемся на
лыжах. Званы в лучшие дома столицы, вот так. Машенька... да. Маша счастлива.
Мне родина снится, в слезах обнимаю любимую... Открою глаза: я в раю, о
чужбина моя! - это не вошло в сборник. Да, я жил в раю. Маша, Маша... Был
прелестный праздник по случаю победы в региональной регате. Обед в старом
замке, у бабушки капитана команды, баронессы. Персонал в ливреях. С
хозяйкой, семидесятилетней красавицей, мы знакомы довольно коротко, играем в
теннис. Одна походка...
Профессор разошелся, пробует изобразить походку баронессы. Очень похоже, как
скачет дельфин на хвосте по водной арене дельфинария. Внезапно его
перекосило от ярости: - А эта моя вобла, - он ткнул бутылкой в потолок, -
как матрос в качку! Эстетический аспект секса унижает, мать ее!..
- Ты прав, глубоко прав, земеля, - одобрил Батурин. - Я тоже требую: Гришка,
не топай, лехше, лехше ход ноги...
Некоторое время сосед молча пил и подливал себе, вздыхая. Я видел, что
воспоминания даются ему нелегко.
- Да... - очнулся, наконец Б. - В общем, баронесса просит минуту внимания...
"Среди нас - гость из России, известный русский писатель..." Нет, думаю,
этого не может быть... Только не это! Белый смокинг, землистое лицо, рот
кривой, глаза совершенно безумные. Собственной персоной. И так мне отчего-то
тошно, друзья мои, такие охватывают мерзкие предчувствия... А рядом вскочила
и пялится на него голодными глазами длинноносая пигалица,
яхтсменка-советолог, умирает от гордости: такое диво приволокла. Кошмарный
какой-то сон. Здесь, в раю, где баронессы и регаты, в этом доме с
привидениями - и кто? С какой стати?..
Профессор Б. замолчал, в изумлении глядя на пустую бутылку.
- Э, земеля, - Батурин слегка потряс его за плечо. - Расслабляйся, земеля,
не горюй. Нам тоже не снилось с тобой корешиться.
А я спросил, отчего-то волнуясь:
- Ну так кто, кто же?
- Я разве не сказал? Хлесталов, конечно. Несет ахинею про дружеское участие,
которое приняла в нем, "русском изгнаннике", маленькая, но прекрасная
страна... А потом указывает на меня и объявляет (а пигалица переводит), что
рад видеть здесь своего соотечественника (спасибо, не земелю) Б. И дальше:
"Я также рад случаю сообщить уважаемой компании, что господин, а вернее,
товарищ Б., которому оказано в вашей чудесной демократической стране
всевозможное почтение, долгие годы являлся внештатным агентом советского
КГБ, или, как говорят у нас, стукачом". Переводчица замялась, но быстро
обошлась крайне неприятным словом "провокатор". И прямо повизгивала от
упоения. Потом я узнал, что она пишет диссертацию "Кэй Джи Би: формы и
методы". Гробовая тишина за столом. И в этой тишине я кричу, опомнившись:
"Ложь!" И тут же моя бедная Маша вдруг повалилась грудью на стол, как-то
дико задергалась и побагровела. Это была такая жуть... Страх моментально
заслонил всех хлесталовых. Я, помнится, истерически кричал: сделайте
что-нибудь! И тряс ее, и почему-то страшно, грязно ругался по-русски. На
тарелочке перед женой лежала черешня. Крупная, с райское яблочко, лаковая.
Кто-то, поняв, наконец, в чем дело, резко стукнул Машу под грудью. Изо рта у
нее вылетела здоровая ягода, Маша вздохнула и подняла ко мне мокрое лицо:
"Он правду говорит?" Но Хлесталова за столом уже не было. Думаю, турнули
подлеца.
Сосед замолчал, обвел застолье надменным взглядом и опрокинул который уже
стаканчик. Я заметил, что он опасно съезжает со стула. Однако поднатужился
земеля - и досказал свою историю.
