новенького ждем, после экзаменов будем жениться... Значит, всей этой хевре,
включая новорожденного, тут, на вашей этой родине вашей хавкой травиться?
Нет, Мойша хочет здоровую жену, здорового внука, сына и даже невестку, или,
как сказал бы Сраноштан, сноху, будь она трижды слаба на передок! И я больше
скажу, я еще уболтаю моего любимого тестя, старого пердуна Степу, с его
геморроем и Миррой Самуиловной, продать - между прочим, тебе, Сафа-Гирей, -
горбатенький наш "Запорожец" и свалить вместе. Гадом буду.
Миша сел.
- А родина? - несмело нарушил тишину гробовщик.
- Что родина?
- Ты же на родину... предки... Про корни говорил... Мишенька! - Билятдин
чуть не плакал. - Про Моисея кто рассказывал? Сорок лет...
А ты - огурцы... Таблица Менделеева... Эх!
Билятдин неловко смахнул пустой стакан, перешагнул через лавочку и, шатаясь,
побрел сквозь густое, насыщенное таблицей Менделеева воздушное пространство
двора к своему подъезду, справа от которого светилось на первом этаже
недреманое окошко.
На полпути, впрочем, ноги его заплелись, понесло Билятдина куда-то вбок и
непослушной иноходью прибило к железным дверям гаража. Замок криво висел на
разомкнутой дужке. "Взлом!" - пронеслась в тумане ужасная мысль. Сафин
потянул дверь, вошел, привычным движением щелкнул выключателем. Гроб был на
месте. Автомобиль - "горбатенький" - тоже. Беспорядка не наблюдалось.
"Михаил, пооборвать бы ему, второй раз запирать забывает, деревянная башка!
Смеешься ты надо мной, что ли... Атмосфера, ишь! А сам взятки лещами берет,
чистоплюй. Сам и есть дурилка картонная..." - ворчал про себя Билятдин,
запираясь изнутри. Потом полюбовался на свое изделие, погладил его струганый
бок, с трудом снял тяжелую крышку, погасил свет и, кряхтя, забрался на
верстак. Перекинул одну ногу, другую, встал задом кверху на четвереньки,
сгреб в изголовье стружки и ветошь, укрылся курткой и, подложив ладони под
щеку, тяжко захрапел.
На дворе было еще темно, когда Билятдина разбудили. Гулко отзывалась на
удары металлическая дверь. Отряхиваясь, Билятдин скинул крюк, отвалил
щеколду - и, как говорится, обалдел. В едва сочащемся рассвете стояла перед
ним - нет, совсем не маленькая милая Галия, а рослая перемученная кляча, не
кто иной, как Андревна, Наина Горемыкина собственной персоной.
Огромными и черными от ужаса были на бледном костистом лице глаза.
- Сафин... - прошептала Наина, и косно ворочался в отверстии ее черного рта
язык, - Билятдин Ахматович...
Андревна обеими руками сильно сжала локти Билятдина, так что тот ойкнул, в
испуге подняв к ней заспанное синеватое плоское лицо.
- Разит, разит от тебя, Сафин, как из бочки... - гудела черноглазая,
черноротая Наина, - спишь тут и ничего не знаешь, подлец!
- Да я и выпил-то пива, пивка с литр взял, не больше, чем же я подлец, Наина
Андревна! - тоже почему-то зашептал Билятдин, и так же трудно поворачивался
его язык.
- А тем ты подлец, Сафин, - строго и громко сказала Андревна и отпустила
его, - что дорогой товарищ Брежнев Леонид Ильич, лауреат и герой, скончался
и помер этой ночью, а ты ханки натрескался и не работник!
Билятдин так и закрутился на месте, присел и пошел юлить волчком, как шаман,
и бил себя по тугой черной голове, словно в бубен.
- Ояоя-а-аэлоя-аа... эгоя аллах-варах каравай мой, вай кара-а! - пел
Билятдин, а Горемыкина пританцовывала на месте, не в силах устоять перед
ритмом, и щелкала пальцами. - У меня же все готово, печень моего сердца,
Наина ты моя Андревна, вот он, глянь сюда!
И тут с леденящим страхом вспомнил Билятдин, что не выстругал он ни пазы для
ножек, ни саму ножку, правда, последнюю, не успел закончить, не говоря уж о
полировке, морилке... А оконце! Он даже стекло для него не отмерил!
Наина, стервь глазастая, мгновенно запеленговала все недочеты и прошипела:
- К вечеру чтоб успел! Похороны завтра.
Билятдин подумал было, что на вечер у него приглашены гости, в том числе,
кстати, и сама Горемыкина: пропал день рождения, а заодно и
тридцатипятилетие великой Победы, любимого после Нового года праздника всей
билятдиновой семьи. Но тут, сами понимаете, не до праздников и не до Победы,
когда надо гнать-успевать к всенародной скорби, что состоится, считай, через
двадцать четыре часа.
До вечера время промчалось удивительно быстро, можно сказать - промелькнуло.
Так и не успел Билятдин, как замыслил, вырезать на крышке голубя мира, а по
углам - пальмовые ветки. Но львиные ножки вструмил на совесть и оконце
аккуратно закрыл золотистого, солнечного цвета стеклышком, чтоб дорогому
товарищу Леониду Ильичу повеселее лежалось. Ну и проморил, так что дуб
затеплился, засмуглел шмелиным медом, и лачком в три слоя прошелся... И
стоял, таким образом, на изогнутых крепких ножках не гроб, а шоколадка
"Золотой ярлык".
И ровно в двадцать один час, когда в программе "Время" как раз диктор
Кириллов своим ритуальным голосом словно бил в большой барабан: "Сегодня! В
три часа двадцать минут утра! После продолжительной болезни! Скончался!
Выдающийся! Всего прогрессивного! Лидер! Социалистического труда! Мир
скорбит! Глубокая и всенародная! Героическая борьба! Борец! За мир! Во всем!
Мире! Невосполнимая!" - как раз в эти напряженные минуты с шикарным шелестом
тормознул у дверей гаража гигантский продолговатый черный жук, открылись
задние дверцы фургона, и четверо отглаженных хромовых ребят легко вогнали
гроб в чрево машины. Билятдин вполз следом.
В Кремле гроб те же четверо поднимали по широкой мраморной лестнице с
золотыми перилами и красным ковром, прижатым к ступеням бронзовыми прутьями.
Потом несли длинными коридорами, а Билятдин все летел следом, вдоль белых
стен, и на поворотах на него надвигались малахитовые, гранитные и опять же
мраморные плиты, на которых стояли - все почему-то на одной ноге -
милиционеры в васильковой форме с красными петлицами, лампасами и околышами.
Левая рука вскинута под козырек, правой милиционеры крепко прижимали к боку
маленькие деревянные винтовочки с примкнутыми штыками. Второй ноги Билятдин
ни у кого из них не обнаружил. И, как ни странно, эта единственная росла у
них из середины туловища, как у оловянного солдатика: синяя штанина галифе и
блестящий сапожок.
В большой комнате, даже, пожалуй, зале, в самом его центре и опять-таки на
мраморной плите, как на пьедестале, помещалась просторная кровать. Не то
чтобы громадная, а так, примерно полутораспальная. В высоких подушках
полусидел товарищ Леонид Ильич Брежнев и грозно смотрел из-под раскидистых
бровей. Обшарил тяжелым больным взглядом всю группу товарищей и остановился
на Билятдине. Выпростав из-под одеяла дряблую руку, он, слабо шевеля
пальцем, поманил Сафина.
- Ты хроб делал?
- Так точно! - хотел браво ответить Билятдин, но похолодел, голос сорвался,
и он проблеял какую-то невнятицу.
- А вот мы щас и похлядим, что ты там наколбасил, халтуряла! - хрипло
засмеялся товарищ Брежнев, и челядь угодливо захихикала.
Товарищ Брежнев откинул одеяло. Оказался он в черной тройке, галстуке и
лаковых штиблетах. Кровать была высокая, да еще цоколь, - поэтому товарищу
Брежневу пришлось перевернуться на живот, свесить ноги вниз и так сползать,
держась дряблыми руками за матрас: точно, как это делает по утрам малышка
Афиечка. Затем товарищ Брежнев крепко взял Билятдина за плечо и повел его к
гробу. За пару метров отпустил, оттолкнулся от пола правой ногой, сделал
плавный прыжок и рухнул в гроб - точнехонько по росту, словно по мерке
скроенный.
- Накрывай! - махнул бровями.
Четверо понесли крышку.
- А ну, стоп, стоо-оп!! - закричал вдруг товарищ Брежнев, и, весь затекший,
Билятдин понял, что разоблачен. - Хде холубь? А? Я тебя спрашиваю, мудило!
Холубь мира - я его тебе рисовать буду, ну?!
Товарищ Леонид Ильич Брежнев выскочил из гроба, схватил Билятдина за грудки
и пихнул на свое место. Сам же встал рядом на колени и принялся изо всех сил
толкать его в грудь, как бы делая искусственное дыхание. Он наваливался, и
пихал, и жал бедного Билятдина, ломал ему ребра, повторяя: "Хто теперь
холубя мне изобразит - мама? Или папа?" Билятдин хотел крикнуть, но грудь
его сжималась толчками, и от этого буквально разрывался мочевой пузырь, а
голос товарища Брежнева звенел в ушах, все утончаясь: "Мама? Папа? Папа! Ну
папочка!"
Билятдин Сафин разлепил глаза. Он лежал на диван-кровати. По груди и животу
прыгала босыми пяточками Афия и громко кричала:
- Папочка! Пвосыпайся! Папа, папочка! С днем рождения!
Билятдин спустил дочку на пол и хриплым, в точности как у товарища Брежнева,
голосом позвал жену. Галия поднесла к его распухшим губам банку с рассолом.
Билятдин жадно припал и долго не мог оторваться. Потом осторожно спросил:
- Ну что там слышно?
- С днем рожденья, именинник, пьяница ты мой! - улыбнулась Галия. -
Поднимайся давай, парад уж кончился, все стынет.
- Парад? А как же...
- Да что с тобой, Билята, не проспишься никак?
- А кто парад принимал?
- Горемыкина твоя! - расхохоталась жена. - Что ты, ей-богу, спятил, что ли?
Вот надрался-то, с какой радости?
- Н-ну... в смысле это... - замялся Сафин. - В смысле - Брежнев-то был на
трибуне?
- Билятдин! - рассердилась Галия. - Думаешь, очень смешно? Хватит ваньку
валять, мы голодные!
Билятдин в трусах вышел в кухню. Рашидка и Рахимка вскочили из-за стола.
Один сунул отцу приемничек, который собирал вечерами, другой выполнил стойку
на руках и из этого положения пожелал папе здоровья.
- Братцы-кролики, дуйте-ка в магазин, у нас вечером гости, - сообщил
Билятдин, и сыновья закричали "ура", а Галия вздохнула всем своим огромным
животом.
А товарищ Леонид Ильич Брежнев, возвышаясь над толпой демонстрантов,
покачивал на уровне лацкана дряблой ручкой, то ли посылая с экрана скромный
привет, то ли грозя слегка согнутым пальцем в черной перчатке.
За окнами цвел, как пруд, тихий застойный май одна тыща девятьсот
восьмидесятого года. Жилось нам сравнительно весело.
Дом колхозника
Когда я был молод и примыкал к советскому студенчеству вместе с корешем моим
Батуриным, мы много пили и мало ценили преимущества холостой и беззаботной
жизни. Но какие возможности открывает перед молодым небогатым мужчиной так
называемая летняя практика - понимали даже мы. Батурин и я, да еще Илюша
Вайнтрауб, белобилетник по астме, составляли все мужское поголовье нашего
курса. Девочки у нас были клевые, художницы по тканям, модельеры, одна к
одной, и все, как вы догадываетесь, - мои, потому что Батурин боялся своей
Гришки, а безбровый Илюша с угреватым носом и впалой грудью вообще в счет не
шел. Улыбка у этого профессорского сынка обнаруживалась, правда, чудесная,
как и у его сестры-близнеца: большие заячьи зубы, - совершенно
бесхитростная, как у октябренка. Но по своей жестокой глупости мы Райку, как
и ее брата, за человека тоже не особенно держали, потому что она была
толстуха и потела, хотя добрее и искреннее существа я и после никогда не
встречал.
На практику мы выезжали в глухомань - на Псковщину или там в Архангельскую
область, собирали по деревням костюмы, ткачество, рисовали, слушали бабок,
ходили в клуб на танцы, купались... И лично мой ночной сон, скажу честно,
получался озорным, но весьма скудным.
После третьего курса снарядили нас в Вологодскую губернию. Прибываем под
вечер на станцию, как говорится, N, и дальнейший наш путь лежит верст на
двадцать к северу, в глубинку. Очаровательное захолустье: пыльный бурьян, по
улице бродят козы, автобуса нет до утра. Наша древняя, с вечной беломориной,
прокопченная изнутри и снаружи, крючконосая "баба Стася" - доцент Сталина
Родионовна Болдина распорядилась ночевать в Доме колхозника и спозаранку, по
холодку, двигать дальше.
Дом колхозника - двухэтажное строение, выкрашенное омерзительной розовой
краской, с дверью на одной петле и разбитыми окнами, встретило нас мглой и
сложной вонью гнилой капусты, аммиака и пережженного комбижира. В пустом
коридоре горела из трех лампочек единственная, одетая треснувшим плафоном.
Эдита Пьеха с присущим ей разнузданным акцентом оповещала из приоткрытой
