что все собаки в городе были давно истреблены. Грязный клубок несся по
проходу между стеллажами - и с разбегу прыгнул прямо в руки мальчику.
Собачка принялась лизать лицо хозяина, тот зажмурился и шептал: "Что ты, что
ты, что ты..." Сильвио заржал. "Вот и доброволец! Ну, поздравляю, мишень
318, хороший у тебя песик!" Почти не целясь, Сильвио выстрелил. Собачка
дернулась и ткнулась мордой мальчику в грудь. "Гвардеец! - крикнул Сильвио в
глубь помещения. Загрохотали подкованные башмаки. - Выкинуть обоих". Сильвио
был первоклассный стрелок. Пуля пробила собачий череп и вошла в стену, не
задев мальчика, точно в след другой пули, а может, и трехсотой, может, они
все входили след в след". Суламифь плакала. Хлесталов выдоил последние капли
и, не донеся стакан до рта, поехал затылком по стене, уснул.
Проснулся Хлесталов знаменитым, о чем узнал после обеда по месту службы. В
кабинете главврача, дмн Пащенко Петра Петровича, сидела освобожденный
парторг Апресян, непримиримый кадровик Удалов, а также два товарища со
стертыми лицами, двое таких примерно шатенов. К изумлению Хлесталова, дмн
Пащенко сидел в кресле у окна и, дымя сигаретой, посылал ему некоторый
особый взгляд, значение которого Хлесталов распознать не смог. А с рабочего
места дмн, из-за могучего, бильярдного масштаба стола, скромно выглядывал
один из шатенов, помоложе и как бы погуще.
- Присаживайтесь, - шатен приветливо назвал Хлесталова по имени-отчеству и
показал ладошкой на стул возле длинного стола, в традициях советского
канцелярского дизайна образующего букву "Т" с бильярдным. Хлесталов уселся
рядом с шатеном постарше (и пожиже), напротив усатой Апресян. Удалов,
занявший позицию в основании буквы "Т", неприятно вытянул шею: "Доигрался?",
- но и сам получил по укоризненному взгляду от обоих шатенов и тюк-тюк
ногтями по полировке от Апресян.
- Майор Токарев, - старший шатен заглянул Хлесталову в глаза, однако руки не
подал и даже спрятал ее под стол. Моложавый наоборот - пришвартовался к
Хлесталову и нежно потряс ему ладонь обеими руками. "Петраков, - сообщил он.
- Алексей... можно без отчества". Таким образом Хлесталов оказался зажатым
между обоими шатенами. Осторожный дмн Пащенко взгляд свой погасил и
сосредоточился на пепельнице.
- Как ваша рукопись попала на запад? - дружески спросил безотцовщина
Петраков, а усатая Апресян, закрыв глаза и массируя веки, шептала: "Кому
верить, на кого ставить?"
Хлесталов не стал множить число риторических вопросов и удивляться типа:
"Какая рукопись?" Участь его была решена, и это было ясно даже ему самому -
при всей беспечности, порожденной сенильными процессами.
Приятный товарищ Петраков и майор Токарев еще не раз встречались на
жизненном пути Хлесталова, и всякий раз он с симпатией вспоминал первую
встречу с ними, вестниками его славы, в кабинете дмн Пащенко, в тот же день
подписавшим приказ об увольнении выдающегося специалиста, несвоевременно
впавшего в ересь диссиды.
После обыска в квартире вездесущая "Свобода" прислала к Хлесталову
исключительную блондинку в рубашке, расстегнутой по солнечное сплетение...
Оперативная блондинка тем же вечером вышла в эфир - и очень скоро
иностранные корреспонденты, которым суждено было вслед за декабристами и
Герценом сыграть свою озорную роль в великой российской побудке, протоптали
в заплеванный подъезд Хлесталова свою незарастающую, как казалось, тропу.
Они неразборчиво бормотали "мадам", приподнимали перед Суламифью кепки и
гребли в грязной обуви мимо нее в единственную комнату - лабораторию новой
футурологии, студию восходящей звезды советского нонконформизма -
Клезталофф'а. Его имя упоминали рядом с именами Войновича, Ерофеева,
Аксенова, Кабакова, а Марго в одной из передач дерзко сравнила его с
Оруэллом.
Вот и загудели в уши Хлесталова медные трубы славы. И побрел он, спотыкаясь,
сквозь них, алкаш и безумец, сжимая ладонями бедную больную голову, в
которой голоса труб резонировали, как в новостройке. Таким Хлесталова
застало начало так называемой перестройки. В марте - апреле 85-го он еще
успел отсидеть полтора месяца в Бутырках - за тунеядство, после чего ихние
буржуи и наши правозащитники прямо помешались на нем. Его наивно приглашали
с лекциями в Вермонт, на какие-то симпозиумы под эгидой ООН, "Балладу"
перевели на 15 языков, и в пятнадцати странах его ждали сумасшедшие
гонорары. Оформляться за границу он даже не пытался, но наверстывал здесь -
по посольствам и вернисажам, откуда его транспортировали разнообразные
иномарки и сгружали, бесчувственного, на руки резко постаревшей Суламифи.
Повсюду, не таясь, Хлесталов мелькал с раскованной блондинкой со "Свободы" -
Марго Оболенской и как-то вдруг прекратил вешаться. У него появился "круг".
Явление новое для Хлесталова и глубоко чуждое мне. Он приобрел
труднопереносимую манеру, где бы мы ни встречались, по-птичьи вертеть
головой в поисках знакомых, говорить отрывисто, переспрашивать и поминутно
поглядывать на часы. И хотя Марго, свойский кадр, мне нравилась, - я
отчего-то стыдился гонять теперь чаи с Суламифью, которую нежно любил, - и
не стал бывать у Хлесталова. А в "круг" меня не тянуло. Да и, по правде
говоря, не звали. Так постепенно и перестали видаться, и совесть нации
пропала из виду.
Вот почему я изрядно удивился, когда в ресторанчике у Гришки (он так и
назывался), при котором мы с Батуриным в этот период времени кормились, из
последних сил держа маленький, так сказать, "салон" - книжную лавочку с
галереей, - зазвонил телефон, и в трубке раздался тихий матовый голос. Как в
прежние времена, то и дело откашливаясь, что служило у него признаком
опьянения средней тяжести, мой бывший товарищ сказал: "Старичок, хочу
проститься. Уезжаю в Азию... кх-кх. Шутка. В Европу, конечно, кх-кх. Вот,
отвальная, значит, кх. Хочу, чтоб ты непременно был. Непременно. Кх. Не
обижай, старичок, жду. И Суламифь тебя требует, непременно! Кх!"
Хлесталова с некоторых пор уже выпихивали за границу, но он не желал
уезжать, как ни обрабатывали его приятный безотцовщина Петраков с майором
Токаревым. "Я русский писатель, - возражал Хлесталов, - русский врач, здесь
мои корни, мой язык, мои алкоголики". Алкоголики, спору нет, были. Но,
слышал я от редких общих знакомых, назвать их пациентами Хлесталова можно
было с тем же правом, что, допустим, меня - пациентом Батурина и наоборот. И
даже с меньшим, потому что Батурин - мой просоленный дружок и способен порой
реально облегчить мне нравственные муки. А Хлесталов пил теперь с людьми
холодными и случайными. И пил-то все больше виски да кампари. Какой уж тут
контакт душ, какая психотерапия... Что же до русской прозы, то я,
действительно, читал как-то в "Огоньке" рассказ Хлесталова о нравах
Бутырской следственной тюрьмы, которой, как следовало из текста (а в
подтексте уже не было нужды), автор отдавал все-таки предпочтение перед
родными психбольницами. Рассказ существенно уступал "Балладе" по части
пресловутого русского языка и, конечно, сюжета, изобиловал физиологическими
подробностями, мятежным сарказмом и навязчивыми воспоминаниями о половых
актах - словом, лежал вполне в русле перестроечной диссидентской прозы,
многословной, залитой спермой и "беспощадным" голым светом стосвечовой
лампочки без абажура.
Подозреваю, умный Хлесталов правильно понимал природу своей славы и
догадывался о ее узко региональных свойствах. Мир чистогана отпугивал умного
Хлесталова своей деловитой свободой, равнодушной к былым заслугам. За каким
же чертом едет он сейчас, в девяностом почти году, когда по крайней мере в
нашем столичном городе закипела жизнь и развязались языки? К тому же Марго,
как было мне, радиослушателю, известно, вовсю шарашит для своей развязной
станции в Москве...
Я пришел в назначенный час. Народу было много, но не так, как обычно бывает
на проводах, когда на всех лестничных клетках клубятся смутно знакомые друг
другу гости и двери незаперты до утра. Все добро уже уложено. Оставались
одни голые стены да стол - но зато нормально накрытый, а не бутерброды по
углам. Приличная публика, даже один военный. "Подполковник Токарев, -
представил его Хлесталов, обнимая нас обоих и как бы понуждая обняться и
нас. - Образец уникального человеческого упорства".
Он напоил меня шампанским, эта упорная сволочь подполковник, хотя всем
известно, как ненавижу я вашу шепелявую газировку, и приглашал к
сотрудничеству: у тебя открытый взгляд, говорил офицер, но бороду, извини,
придется сбрить. Суламифь уже надела халатик, - а эта скотина все хрипела
мне в ухо: "Как думаешь, где он прячет рукописи?"
Наконец выпроводили всех и Хлесталов сел в прихожей на пол, вытянув ноги
поперек коридора.
- Миха, я вижу, ты за что-то сердишься на меня... А мы, может, никогда
больше не увидимся, - с трудом проговорил, пытаясь из своего партера
сфокусироваться на зыбкой моей фигуре. - Я, конечно, болт забил, кто там
чего обо мне думает... но тебя я люблю, кх-кх. Прошу: поговорим, старичок...
Подними меня.
Мы, как встарь, утвердились на кухне, чтобы не будить старенькую детку
Суламифь, уснувшую со скорбно поджатым ротиком. Хлесталов был озабочен; не
осталось и следа от его судорожной веселости. Долго копался у себя в
карманах, сопя: "Да где ж она, где ж ты, красавец, куда ж я тебя
захерачил..." Наконец извлек сложенную вчетверо бумажку, развернул и сунул
мне под нос: "Полюбуйся. Нравится?" Это был ксерокс казенного бланка с
каким-то списком. Одна фамилия в списке отчеркнута маркером. Рядом в
кавычках - "Краснов". Потом - дата, еще какие-то цифры. Сверху на бланке
гриф "СС ДВП". Видимо, "совершенно секретно, для внутреннего пользования"?
- Именно, для внутреннего. А теперь будет для внешнего! - Хлесталов довольно
захохотал и ударил меня по позвоночнику.
Вот какую историю в духе анамнеза услышал я от Хлесталова.
- Пару лет назад я, модный писатель и авторитетный диссидент, персонаж
советологических сплетен, короче - популярная фигура прозападной московской
тусовки, привычно балдел в лучах неожиданной и, допускаю, незаслуженной
славы, пользуясь щедротами известной тебе Марго Оболенской. О нашей связи
знала вся Москва, знала, конечно, и Суламифь. С этой Марго я вконец
обезумел. Я тебе не говорил, старичок, но ведь мы с Суламифью давно не это
самое... - Хлесталов произвел вульгарный жест, хлопнув ладонью по кулаку. -
Жили по-соседски, спали в одной постели - ноль эмоций. Я прекрасно к ней
отношусь, она святая, жизнь мне сколько раз спасала, я безумно ей
благодарен... Видимо, это и подавило во мне нормальные эротические рефлексы
- эта убийственная гипердуховность... Короче, старичок, к моменту
судьбоносной встречи с Марго я представлял собой сексуальный курган,
триумфальную арку импотенции. Квалификацию пока что не растерял, мог
поставить себе диагноз... Суламифь не роптала, она любила и любит меня,
бедная, как сына. Как несчастного сынка-придурка. Ей бы, дурехе, хоть на
ноготь блядства! Не верь, старичок, если тебе будут говорить, что импотенцию
можно вылечить в одиночку. Ну и Марго... О, Михаил, талантливейший кадр,
поверь мне! Явилась - и вот, значит, зажгла... Старик, она превратила меня в
маньяка. Я хотел ее поминутно. Не мог жить без ее... Молчу. Да... Суламифь,
повторяю, не роптала, но однажды, придя, как обычно, под утро, почти уже
трезвый и весь пустой, как сданная посуда, - обнаруживаю эту дуру в ванной,
белую в красной воде. Кровь еще сочится, а пульса уж и не слыхать. Слава
богу, вскрыла у запястья, а не у локтя, не задела артерию. Тоже ведь доктор.
Надеялась, думаю, чтобы не до конца... тоже понять можно. В общем, видишь,
выпал случай оплатить должок. С этих пор я забоялся оставлять Суламифь одну,
пришлось брать с собой. Пару раз столкнулись с Марго - и в эти разы я
напивался скотски. На джазовом вечере в одном дико элитарном клубе полез
драться с ветеранами, разбил зеркальную стену, раскурочил саксофон. А когда
меня вывели, помню, еще некоторое время блевал на крыльцо. Одного сакса, ты
понимаешь, было бы достаточно, чтоб меня уже в приличные места не звали. И
