Когда толстяк приблизился к ней, она зацепила ремень
рогом, вырвала его и закинула через дорогу в заросли
маргариток.
-- Это я-то лошадь? -- презрительно фыркнула Она.
На мгновение толстяк оказался очень близко к ней, и ее
громадные глаза заглянули в его маленькие усталые и изумленные
смотрелки. Потом Она повернулась и понеслась по дороге так
быстро, что видевшие ее говорили вслед: "Вот это да! Вот это
настоящая лошадь!" А один старик тихо сказал сидевшей рядом
жене: "Это арабская лошадь. Помню, в порту я видел однажды
такую".
С этого времени Она старалась избегать городов даже ночью,
разве только, когда город нельзя было обойти стороной. И
все-таки несколько раз ее пытались поймать, но всякий раз так,
как ловят убежавшую белую кобылу, а не веселым и почтительным
способом, приличествующим для единорога. Люди несли с собой
веревки и сети, подманивали ее кусками сахара, свистели ей,
звали ее Бесс или Нелли. Иногда Она замедляла свой бег, так,
чтобы их лошади могли почуять ее, и смотрела, как пятились и
взвивались на дыбы кони, унося перепуганных седоков. Лошади
всегда узнавали ее. "Как же это? -- удивлялась Она. -- Я могла
бы понять, если бы люди совсем забыли или до смерти
возненавидели единорогов. Но долго не видеть, а потом смотреть
на единорога и не узнавать -- какими же тогда они видят самих
себя, деревья, дома, лошадей, собственных детей, наконец?!"
Иногда Она думала: "Если люди теперь не понимают, что
видят, то в мире могут быть и другие единороги, о которых никто
не знает и которые вполне счастливы этим". Но несмотря на
надежду и тщеславие Она понимала, что люди изменились и мир
вместе с ними, потому что ушли единороги. И Она все бежала и
бежала вперед по твердой дороге и с каждым днем все больше
жалела, что покинула свой лес.
Однажды подгоняемый ветром мотылек сел на кончик ее рога.
На его темных бархатных крыльях блестели золотые пятнышки, он
был легок, как лепесток. Приплясывая, он отсалютовал ей
изогнутыми усиками: "Приветствую, я странник и игрок". Впервые
за все время странствий Она рассмеялась. -- Мотылек, почему ты
летаешь в такой ветер? -- спросила Она. -- Ты простудишься и
умрешь раньше времени.
-- Смерть забирает у мужа то, что он хотел бы удержать, --
ответил мотылек, -- и оставляет то, что он охотно бы потерял.
Дуй, ветер, дуй, пусть лопнут щеки. Я грею руки у пламени
бытия, и это меня утешает. -- Он темнел на кончике ее рога, как
кусочек сумерек.
-- Ты знаешь меня, мотылек? -- с надеждой спросила Она, и
он ответил:
-- Прекрасно -- ты торгуешь рыбой. Ты все что угодно, ты
мой солнечный свет, ты стара, седа и сонлива, ты моя кислолицая
чахоточная Мэри Джейн. --
Он остановился и, трепеща крылышками на ветру, добавил: --
Твое имя -- это золотой колокольчик, подвешенный в моем сердце.
Я разорвался бы на части, чтобы хоть однажды назвать тебя по
имени.
-- Ну, скажи его, -- просила Она. -- Если ты знаешь мое
имя, скажи мне.
-- Румпельстилтскин, -- радостно провозгласил мотылек. --
Попалась! Ты не получишь медали! Поблескивая, он плясал на ее
роге, подпевая себе: -- Придешь ли домой ты, Билл Бейли,
придешь ли ты домой, куда однажды не смог ты вернуться? Гнись
пониже, Уинсоки, и лови с небес звезду. Грязь лежит себе
тишком, кровь зовет, бушует, бродит, потому-то смельчаком я
зовусь в своем приходе. -- В белом сиянии рога глаза его
светились красными огоньками.
Она вздохнула и, удивленная и разочарованная, побрела
дальше. Все правильно, подумала Она. Разве мотылек может ее
знать? Это барды и менестрели -- все-то у них стихи да песни,
что свои, что чужие... Душа-то у них добрая, а вот пути кривые.
И почему у них должен быть прямой характер, ведь они так рано
умирают...
Мотылек важно разгуливал перед ее глазами и распевал:
-- Раз, два, три, о'лиари. Нет, о утешение бренной плоти,
не пойду я по уединенной дороге. Что за ужасные минуты считает
тот, кто в детство впал, но сомневается. Блаженство, поспеши и
приведи рой яростных фантазий, откуда я повелеваю и который
назначен на продажу по договорным летним ценам, в течение трех
дней он будет продаваться. Я люблю тебя, я люблю тебя; о ужас,
ужас, прочь, ведьма, прочь, хромать плохое выбрала ты место, о
ива, ива, ива. -- Его голос серебром звенел в ее голове.
Он путешествовал с ней до конца дня, но когда солнце
садилось и розовые рыбки заполнили небосвод, он взлетел с ее
рога в воздух и вежливо сказал:
-- Простите, я боюсь опоздать на поезд. -- Сквозь его
бархатные с тонкими черными жилками крылья Она могла видеть
облака.
-- Прощай, -- сказала Она, -- надеюсь, ты услышишь еще
много песен.
С мотыльками, знала Она, лучше было прощаться именно так,
но вместо того, чтобы улететь, он поднялся над ее головой в
голубом вечернем воздухе, слегка волнуясь и потеряв удаль. --
Лети, -- велела Она. -- Уже очень холодно. Но мотылек медлил,
что-то бормоча: -- Они ездят на конях, которых вы называете
Македонскими, -- рассеянно провозгласил он нараспев и тут же
ясно, четко произнес: -- Единорог по-старофранцузски --
unicorne, по-латыни -- unicornis, дословно означает
"однорогий": unus -- один, corne -- рог. Сказочное животное,
напоминающее лошадь с одним рогом. О, я -- кок и капитан из
команды брига "Нэнси". Кто-нибудь здесь видел Келли? -- Он
весело важничал в воздухе, и первые светлячки с удивлением и
сомнением мерцали вокруг него.
Она настолько удивилась и обрадовалась, услышав, наконец,
свое имя, что пропустила мимо ушей слова о лошадях.
-- Ты знаешь меня! -- в восторге закричала Она, и
дуновение ее слов унесло мотылька на двадцать футов в сторону.
Когда он с трудом опять добрался до нее, она попросила: --
Мотылек, если ты действительно знаешь меня, скажи мне, видел ли
ты таких, как я, скажи, куда мне идти, чтобы найти их? Куда они
делись?
-- Мотылек, мотылек, где спрячусь я? -- запел он в
сумерках. -- Сейчас появится влюбленный и горестный дурак. Дай
бог, чтобы моя любовь была в моих объятиях, а я бы с ней в
своей постельке. -- Он опять опустился на ее рог, и Она
почувствовала, что мотылек дрожит.
-- Пожалуйста, -- сказала Она, -- я только хочу знать,
есть ли на свете еще единороги. Мотылек, скажи мне, что есть, я
поверю тебе и вернусь в свой лес. Я обещала скоро вернуться, а
брожу уже так долго. -- Через лунные горы, -- начал он, --
долиной тени, смело, смело ступай. -- Тут он остановился и
странным голосом произнес: -- Нет, нет, не слушай меня.
Послушай, ты можешь найти свой народ, если будешь храброй.
Давным-давно прошли они по дорогам, и Красный Бык бежал за ними
по пятам. Пусть ничто тебя не пугает, но и не чувствуй себя в
полной безопасности. -- Его крылья касались кожи единорога. --
Красный Бык? -- спросила Она. -- Кто это? Мотылек запел:
-- За мной, за мной, за мной, за мной, за мной. -- Но
затем резко замотал головкой и сообщил: -- Величествен бык --
первенец его, и рога быка, как у дикого тура. Ими он отбросит
все народы за край земли. Слушай, слушай, слушай скорее.
-- Я слушаю! -- вскричала она. -- Где же мой народ и кто
такой Красный Бык? Подлетев поближе к ее уху, он расхохотался.
-- В кошмарах я ползаю по земле во мгле, -- запел он. --
Собачки Трей, Бланч и Су лают на меня, они, как маленькие змеи,
шипят на меня, бродяги приходят в город. И наконец ударили в
колокола.
Какое-то мгновение он еще плясал перед нею во мгле, а
потом упорхнул в фиолетовую тень у обочины, демонстративно
распевая:
-- Это ты или я мотылек! Рука в руке, рука в руке... -- В
последний раз он мелькнул меж деревьями, но он ли это был...
Глаза могли обмануть ее, ведь ночь уже была полна крылатых.
"По крайней мере он узнал меня, -- грустно подумала Она.
-- Это все-таки что-то значит. Нет, -- тут же возразила Она
себе, -- ничего это не значит, кроме того, что кто-то однажды
сочинил песню или стихи о единорогах. Но Красный Бык... Что он
имел в виду? Другую песню?"
Она медленно шла вперед, вокруг нее смыкалась ночь. Низкое
небо было почти угольно-черным, кроме желто-серебряного пятна
там, где за толстыми облаками шествовала луна. И она тихо
запела песню, которую давным-давно слышала от молодой девушки в
своем лесу:
Рыбы пойдут по земле, милый мой, Прежде чем жить ты
станешь со мной. Вырастет лес у меня на окне, Прежде чем ты
возвратишься ко мне.
Хотя Она и не понимала слов, песня заставила ее
затосковать о доме. И вдруг ей показалось, что, вступив на
дорогу, она услышала, как осень зашумела в ее березках. Наконец
Она легла в холодную траву и заснула. Единороги -- самые
осторожные существа на свете, но если они спят, то спят крепко.
И все равно, если бы ей не пригрезился родной лес, Она вскочила
бы, едва заслышав в ночи приближающийся шум и позвякивание,
даже если бы колеса были обмотаны тряпками, а у маленьких
колокольчиков были подвязаны язычки. Но Она была далеко, так
далеко, что никакие колокольцы не были слышны в этой дали, и
Она не проснулась.
Худые черные лошади тянули девять задрапированных в черное
фургонов, они щерились зубами своих полосатых боков, когда
ветер отбрасывал черные занавески. Передним фургоном правила
приземистая старуха. На занавешенных боках его крупными буквами
было написано: "Полночный карнавал Мамаши Фортуны", а ниже
более мелко: "Порождение ночи -- пред ваши очи".
Едва первый фургон поравнялся с местом, где спала Она,
старуха внезапно остановила своего черного коня. Когда она
уродливо спрыгнула на землю, встали и остальные фургоны.
Бесшумно подобравшись к единорогу, старуха долго смотрела на
белого зверя и, наконец, сказала:
-- Вот тебе и раз, клянусь огрызком, оставшимся от моего
старого сердца, это последняя из них. -- Слова ее оставляли в
воздухе запах меда и пороха. -- Если бы она только знала это,
-- улыбнулась старуха, показывая лошадиные зубы, -- ну, я-то не
проболтаюсь.
Она посмотрела назад на черные фургоны и дважды щелкнула
пальцами. Возницы второго и третьего фургонов спрыгнули на
землю и подошли к ней. Один из них был невысок, смугл и столь
же безжалостен, как и она, другой, худой и длинный, казался
нескладным до нелепости. На нем был старый черный плащ, глаза
его были зелены.
-- Ну, и кто это? -- спросила старуха у коротышки. -- Как
по-твоему, Ракх?
-- Мертвая лошадь, -- ответил тот. -- Э, нет, не мертвая.
Ее можно скормить мантикору или дракону. -- Его хихиканье
напоминало чирканье спички. -- Ты глуп, -- сказала ему Мамаша
Фортуна. -- Ну, а ты, колдун, провидец, тамматург? --
обратилась она к другому. -- Что же видят очи чудотворца,
ясновидца и волшебника? -- И вместе с Ракхом они залились
смехом, как заливается лаем гонящая оленя свора. Однако когда
она увидела, что высокий, не отрываясь, глядит на единорога,
смех затих. -- Ну, отвечай, фокусник, -- ворчливо потребовала
она; но высокий даже не повернул головы. Тогда, вытянув клешней
свою костлявую руку, старуха повернула его голову к себе. Глаза
его опустились под ее желтым взглядом.
-- Лошадь, -- пробормотал он, -- белую кобылу. Мамаша
Фортуна долго смотрела на него. -- И ты тоже глуп, волшебник,
-- наконец выдавила она со смехом, -- но ты больший дурак, чем
Ракх, и более опасный. Он врет только от жадности, ты же -- от
страха. Или от доброты. -- Волшебник ничего не ответил, и
Мамаша Фортуна рассмеялась. -- Хорошо, -- сказала она, -- это
