слышал. Голос был глубокий, медленный, почти тягучий, и английские фразы
он произносил в дерганом, замирающем ритме с балетными пробежками в
середине немногих опознаваемых слов и запинками на ослабленных гласных в
их окончаниях. И голос Зии, отвечавшей ему, наполняла та же хромая музыка,
но настолько же полная могучего покоя, насколько голос мужчины
переполнялся изодранным в клочья страхом, впрочем, от этого речи Зии не
становились для Фаррелла ни более внятными, ни менее тревожащими. Он все
же передумал насчет пьес и заиграл - легко, как только мог - "Mounsiers
Almaine", но и голос приникшей к его лону лютни ныне казался ему голосом
третьего незнакомца, поющего этажом выше.
После этого вечера Фаррелл прекратил активные поиски жилья. Он начал
платить за еду, каждую неделю изобретая для этой платы новое смешное
название и новый смешной повод, и мало-помалу присвоил себе такие домашние
обязанности, как вечерние прогулки с Брисеидой. Овчарка беззаветно
влюбилась в него и не желала теперь спать нигде, кроме как у него в ногах.
Под конец недели он по-прежнему приносил домой завозные деликатесы, время
от времени сам готовил обед, плавал с Беном в бассейне и старался поменьше
путаться у хозяев дома под ногами, прибегая для этого к ухищрениям столь
грациозным, что они вызывали у Зии улыбку. По вечерам он помогал Бену
истреблять в саду слизней и улиток, убежденный, что окна дома подмигивают
и хихикают у него за спиной. Сам дом все сильнее притягивал и пугал его:
кое-какие комнаты наверху, похоже, появлялись и исчезали, подобно окнам,
по собственному усмотрению, а шкафы, в которые он вешал одежду и укладывал
чистые простыни, всякий раз оказывались иного размера. Он твердил себе,
что у него разгулялось воображение и что не грех бы обзавестись очками - и
то, и другое было вполне справедливо. Желтоглазого он больше ни разу не
видел.
Время от времени он все же звонил куда-нибудь по поводу жилья или
тратил несколько воскресных часов, выезжая на Мадам Шуман-Хейнк по
объявлению, представлявшемуся ему достаточно безнадежным. Но он больше не
посвящал свободных часов изучению досок объявлений в торговых центрах или
кофейнях, а как правило, незаметно для себя оказывался вблизи кампуса, на
Парнелл-стрит, тротуары которой только что не смыкались один с другим,
оплывая, будто прибрежный лед, дабы защитить хрупкой наружности
широколиственные деревья (в Авиценне преимущественным правом проезда
обладали они), и оставляя автомобилям одну-единственную неистовую полосу.
Здесь он посиживал снаружи пещерообразной кофейни под названием "Южная
Сороковая", поглощая чашку за чашкой кофе с молоком и поглядывая по
сторонам - не возвращается ли эпоха костюмированных персонажей.
Последний период жизни Фаррелла в Авиценне пришелся на время
полоумных причудников: то была недолгая пора, когда любые капризы
воображения немедля выплескивались на улицу и с оглушительным гомоном
катили по ней, кружась подобно созвездиям. Деревенские простушки и горцы,
Чака и Мурьеты, бесчисленные изможденные Иисусы, Кэгни в двубортных
костюмах и Маккуины в сапогах, зомби и Распутины, пираты, ламы, команчи -
все они большей частью куда-то сгинули, оставив взамен, насколько он
видел, лишь множество одетых в небрежном стиле бизнесменов, кучу детей с
именами наподобие Космос и Солнцестранник да пригоршню лысых, бледных,
прыщеватых истовых ревнителей в одеждах цвета консервированного тунца.
Фаррелл скучал по костюмам. Ему нравилось играть для них, что бы они под
собой ни скрывали.
{Самое странное, что они вечно носились по улицам, в крик требуя от
людей, чтобы те обнажились, сорвали маски и позволили солнцу играть на их
сокровенных лицах, озарять их подлинные, смертельно опасные и прекрасные
сущности. Нет, ребята, это не для меня и если хотите знать мое мнение, так
по мне чем больше костюмов, тем лучше. Маска на маске, личины, подобные
слоям зимнего исподнего - вот это мне больше по нраву. От ряженых воздух
становится ярче, и при том они позволяют тебе вдоволь упражняться, играя
на лютне. А от голых не дождешься ни того, ни другого - во всяком случае,
вряд ли.}
День, в который он бросил работу у "Тампера" - начало весны и новое
блюдо под названием "Бедрышки Бемби" образовали сочетание, воспротивиться
которому Фаррелл не смог - он провел в бессвязных поисках работы на
какой-нибудь стройке и кого-либо способного сделать для лютни деревянный
футляр. К пяти часам он в общих чертах сговорился с развеселым
бенгальцем-краснодеревщиком и, ощущая ленивую жажду приключений и
довольство собой, побрел к "Южной Сороковой", намереваясь выпить кофе с
баклавой, и неожиданно пьеса Холборна, в которой пальцы его неизменно
путались, начала сама собой проясняться. Пустых столов здесь в это время
дня никогда не бывало. Фаррелл уселся за столик у входа, насупротив
молодого человека в белых брючках, оладьеобразных тапочках и лиловой
рубашке с картой Гавайских островов. По небу плыли стада облачков с
затененными подбрюшьями, но воздух был тепл, сладок и, казалось, наполнен,
как мед, золотистыми пузырьками, и все кто прогуливался по Парнелл-стрит -
от амазонок с рюкзачками до татуированных мотоциклистов с застывшим на
лицах ожиданием - двигались в этот час замедленно, как погруженные в мед.
Молодой человек в гавайской рубашке даже не повернул головы, когда
Фаррелл присел за его столик, но после того как Фаррелл сходил вовнутрь и
вернулся со стаканом воды, человек этот резко обернулся к нему и с
кентуккийской хрипотцой спросил:
- Вы, надеюсь, не собираетесь пить эту воду?
У него было прямоугольное бугристое лицо со шрамами от угрей.
- Вообще-то собирался, - сказал Фаррелл, - у меня баклава застряла в
горле.
Молодой человек отчаянно помотал головой и даже отодвинул стакан
подальше от Фаррелла.
- Не делайте этого, сэр. Эта вода ядовита. В ней нет ничего, кроме
чистого яда.
{Я по-прежнему нарываюсь на них,} подумал Фаррелл. - {На весь 747-й
"Боинг" может приходиться единственный Старый Моряк и в пяти независимых
лабораторных испытаниях я четыре раза усядусь с ним рядом.} Он ответил:
- О, я знаю, но теперь ведь куда ни кинь, всюду яд. Я махнул на это
рукой, когда они начали подкрашивать апельсины.
- А вот сдаваться не следует, - убежденно сказал молодой человек. -
Слушайте, если вам нужна вода, я вам скажу самое лучшее место, где можно
ее получить. Инвернесс.
Он привольно откинулся на спинку стула и улыбнулся, обнажив пегие
зубы. Фаррелл кивнул, глядя за плечо молодого человека. {Это меня глаза
подводят. Стоит взглянуть вот такому прямо в глаза, и он будет таскаться
за тобой до скончания века, канюча, чтобы ты возлюбил всякую тварь,
большую и малую.} Но он все же ответил:
- Инвернесс. Да, я слышал, что в Инвернессе вода хорошая.
- Я всегда туда езжу, - сказал молодой человек. - И еще в Килрой.
Килрой будет похуже Инвернесса, но все же и он ничего. И Арнольд. Есть
такой городишко, Арнольд, вот там вода отличная, лучше, чем в Килрое.
Глаза у него были темно-синие, пугающе добрые и спокойные.
Только тут Фаррелл заметил на столе рядом с молодым человеком пустой
стакан. Он поднял брови, глядя на него, но молодой человек лишь улыбнулся
с еще большим чистосердечием.
- Я не пил из него воду. Посмотрите, видите, он сухой. Дело в том,
что я хожу сюда только из-за стаканов.
Он с опаской взглянул направо, налево и затем неловким шлепком
смахнул стакан со стола. Фаррелл услышал, как тот разбился, ударясь,
впрочем, не об асфальт, а о другие стаканы. Заглянув под стол, он увидел
мятую бумажную сумку для продуктов. Зияя распяленной пастью, сумка тяжело
оседала рядом с ногой молодого человека. Кривые осколки сверкали под
солнцем, кучей, плотной и яркой, словно сугроб. Молодой человек продолжал:
- Понимаете, я питаюсь стеклом. Все стаканы, какие тут есть, я съем
за два, ну, может быть, за три дня.
В двух шагах от них трое детей громогласно сбивали цену на наркотик,
выдуманный для усмирения плотоядных существ куда более крупных размеров.
Белый мужчина и черная женщина, оба уже пожилые, медленно проходили мимо,
под ручку, легко кивая знакомым. Фаррелл видел их на Парнелл-стрит каждый
день, одетых всегда одинаково - либо в обтрепанные костюмы из красного
бархата, либо в комбинезоны с детскими нагрудниками, выцветшие до оттенка
больничного матраца. Фаррелл знал, что оба страшно бедны и безумны, и все
же каждый вечер в это время поступь и повадка мужчины облекали его
величавым и грозным достоинством, присущим айсбергу и носорогу, а черная
женщина несла свое тело, словно колеблющийся, лепечущий язычок в колоколе
кринолин и тафты. Прямо за спиной Фаррелла несколько иранских студентов
уже били друг друга по мордам.
- В этом заведении самая дрянная вода в Авиценне и наилучшего сорта
стекло, - говорил молодой человек. - Странно, но ничего не поделаешь.
Настоящее качественное стекло.
Фаррелл откашлялся.
- Знаете, на вашем месте я бы все же не стал есть столько стекла.
Нет, правда, мне кажется, вам не стоит этого делать.
- В меня два раза попала молния, - сказал молодой человек.
Фаррелл обвел глазами Парнелл-стрит, внезапно охваченный болезненно
жгучим желанием увидеть, как по ней идет кто-то, кого он знает.
- Один раз в спину, а другой в аккурат по затылку, - продолжал
молодой человек. - Два раза.
Он снова облокотился о стол, отдающее сырым мясом дыхание увлажняло
щеку Фаррелла.
- Потому я и ем стекло. Хорошее стекло, очень много цветного, винные
бутылки, к примеру. Стекло пустыни. И вот эти масонские кувшины, которые
годами стояли под солнцем. Все это я ем.
Услышав о винных бутылках, Фаррелл вспомнил, что сегодня четверг,
день, когда он обычно приносит Бену и Зие что-нибудь вкусное к обеду. Он
поерзал на стуле, прикидывая в уме хореографию своего побега на
спасительный тротуар: обогнуть иранцев, проскочить между членами
постоянного дискуссионного клуба растафариев и двумя женщинами, играющими
на музыкальных пилах "Соло для трубы" Перселла. Мелькнула неясная мысль,
что, может быть, стоит начать носить шляпу или подобие портфеля. {Садясь,
кладешь эту штуку на стол, а когда берешь ее в руку, то даже до Старого
Моряка доходит, что ты его покидаешь.} Он еще раз пробежался взглядом по
Парнелл-стрит, сердито устремляя его мимо уличных торговцев, магазинов
грамзаписей и крохотных ресторанчиков с бисерными занавесками на дверях
туда, где внезапно вырастали здания медицинского факультета. {Я одинок,} -
думал он, - {этот помешанный наградил меня ощущением одиночества. Вот
дурь-то.}
Молодой человек говорил, приблизив вплотную лицо:
- И вот я полон стеклом до самого верха и оно у меня в крови, в
костях и в мозгу, и я иду в какое-нибудь темное место - в туалет или еще
куда. Как же я буду тогда сиять! Я стану похожим на одну из этих картин,
которые делают из кусочков цветных камней или плиток, не помню, как они
называются...
- Мозаики, - машинально сказал Фаррелл, и именно в этот миг мимо
"Южной Сороковой" неторопливо проплыла на своем мотоцикле Джулия Таникава,
и Фаррелл вскочил и, не сказав больше ни слова и натыкаясь на столики,
кинулся ей вслед.
Движение замедлилось на протяжении нескольких кварталов - под вечер
на Парнелл-стрит это дело обычное - и огромный черный BSA двигался со
скоростью пешехода. Фаррелл пропахал улицу, сам напоминая машину,
