Она повернулась к нему спиной, и Фаррелл вдруг ощутил дуновение
странного горя - пронизывающий осенний ветерок заброшенности и утраты,
повеявший, быть может, из детства, в котором все беды были еще равновелики
и приходили, не затрудняя себя объяснениями. Ощущение это тут же исчезло,
и он вошел в дом следом за пожилой женщиной в синем купальном халате,
громоздко переставляющей ноги в варикозных, он знал это, венах.
"Дом Зии - это пещера, - три года назад написал ему Бен, уже
проживший с ней больше года. - Кости под ногами, какие-то мелкие когтистые
твари перебегают по темным углам, и огонь оставляет на стенах жирные
пятна. Все пропахло куриной кровью и сохнущими шкурами." Однако в то утро
дом предстал перед Фарреллом подобием зеленеющего дерева, а комнаты -
ветвей, высоких, легких, что-то лепечущих, звучащих, как дерево под
солнцем. Он стоял в гостиной, разглядывая доски цвета прожаренных тостов,
сходившиеся на потолке точь в точь, как на спинке лютни. Его окружали
книги и просторные окна, зеркала и маски, и толстые коврики, и мебель,
похожая на задремавших животных. Низкий чугунный столик с шахматной доской
стоял у камина. Деревянные фигуры истерлись почти до полной округлости,
лишившись черт и уподобясь лестничным балясинам. В углу Фаррелл увидел
высокий старый заводной граммофон и рядом с ним проволочную корзинку,
полную ржавых копий и пампасной травы.
Зия провела его в маленькую кухню, взболтала множество яиц, поджарила
яичницу и сварила кофе, быстро двигая смуглыми, чуть короткопалыми руками.
Говорила она совсем мало и ни разу на него не взглянула. Впрочем, покончив
с готовкой, она поставила на стол две тарелки и уселась напротив него,
подперев кулаками голову. На миг серый взгляд ее, ясный и беспощадный, как
талая вода, скользнул по Фарреллу с откровенной враждебностью, пробравшей
его до костей и омывшей их. А потом Зия улыбнулась, и Фаррелл, дивясь
женскому лукавству, перевел дух и тоже ей улыбнулся.
- Простите, - сказала она. - Можно, я возьму назад последние
пятнадцать минут?
Фаррелл серьезно кивнул.
- Если оставите яйца.
- Испуганные любовники это что-то ужасное, - сказала Зия. - Я уже
неделю боюсь за Бена и все из-за вас.
- Но почему? Вы говорите, словно Папа, приветствующий Аттилу Гунна.
Что я натворил, чтобы внушать подобный страх?
Она опять улыбнулась, но глубоко запрятанное, подспудное веселье уже
ушло из улыбки.
- Дорогой мой, - сказала она, - я не знаю, насколько вы привычны к
таким ситуациям, но вам ведь наверняка известно, что никто по-настоящему
не радуется, встречая самого старого и близкого из друзей. Вы же знаете
это?
Она наклонилась к нему, и Фаррелл ощутил, как качнулся заливающий
кухню солнечный свет.
- Может быть, я и самый старый, - ответил он. - А вот насчет близкого
не уверен. Я не видел Бена семь лет, Зия.
- В Калифорнии самый старый это и есть самый близкий, - отвечала она.
- У Бена здесь есть друзья, в университете, люди, которым он не
безразличен, но нет никого, кто по-настоящему знал бы его, только я. А тут
появляетесь еще и вы. Все это очень глупо.
- Да, пожалуй, - Фаррелл потянулся за маслом. - Потому что теперь вы
- ближайший друг Бена, Зия.
Большая овчарка, сука, вошла в кухню и гавкнула на Фаррелла. Покончив
с этой формальностью, она положила морду ему на колено и распустила слюни.
Фаррелл дал ей немного болтуньи.
Зия сказала:
- Вы знали его тринадцатилетним. Что он собой представлял?
- У него был высокий блестящий лоб, - сказал Фаррелл, - и я прозвал
его "Тугоротым".
Зия рассмеялась, так тихо и низко, что Фаррелл едва услышал ее -
переливы этого смеха звучали словно бы где-то за самой гранью его чувств.
Фаррелл продолжал:
- Он был дьявольски хорошим пловцом, совершенно потрясающим актером и
в старших классах тянул меня один год по тригонометрии, а другой по химии.
На уроках математики я обычно корчил ему рожи, стараясь рассмешить.
Кажется, отец его умер, когда мы еще были мальчишками. Он терпеть не мог
мою клетчатую зимнюю шапку-ушанку, и обожал Джуди Гарланд, Джо Вильямса и
маленькие ночные клубы, в которых все шоу состоит из пяти человек. Вот
такую ерунду я и помню, Зия. Я не знал его. Думаю, он меня знал, а меня
тогда слишком занимали мои прыщи.
Она все еще улыбалась, но выражение лица ее, подобно смеху,
представлялось частью совсем другого, более медленного языка, в котором
все, что он понимал, означало нечто иное.
- Но потом, в Нью-Йорке, вы ведь жили с ним в одной комнате. Вы
вместе играли, а так, как музыка, ничто не сближает. Понимаете, я ревную
его ко всем, кто был до меня, - как Бог. Иногда мне удается приревновать
его к матери или к отцу.
Фаррелл покачал головой.
- Нет, не так. Я, конечно, в меру глуп, но вы пытаетесь меня
одурачить. Ревность не по вашей части.
- Ляг, Брисеида, - резко сказала Зия.
Овчарка оставила Фаррелла и, цокая, протрусила к ней. Зия, не отрывая
от Фаррелла глаз, потрепала ее по морде.
- Нет, - сказала она, - я не ревную к тому, что вы знаете о нем, или
к тому, что вы можете овладеть какой-то частью его существа. Я лишь боюсь
идущего следом за вами.
Фаррелл вдруг обнаружил, что медленно оборачивается, настолько
явственным было ощущение, что она и вправду видит за спиной у него
какого-то его зловещего спутника.
Зия продолжала:
- Ощущения молодости. Он забыл, насколько он молод - университет
помогает этому как ничто другое. Я никогда не пыталась его состарить,
никогда, но забыть я ему позволила.
- А Бен всегда был староват, - откликнулся Фаррелл, - даже когда
стрелял из рогатки канцелярскими скрепками в своей комнате в общежитии. Я
думаю, вы моложе Бена.
Лукавство вернулось в ее глаза и легкость, с какой они изменялись,
почему-то вновь поразила его.
- Бываю иногда, - сказала она.
Собака неожиданно вздыбилась, положив лапы ей на колени и прижавшись
щекою к ее щеке, так что на Фаррелла глядели теперь два лица с одинаковым
выражением непонятного веселья, только у Зии рот оставался закрытым.
Фаррелл, на миг повернувшийся к окну, чтобы взглянуть на купу росших за
домом приземистых дубков, увидел отраженным в стекле не свое лицо, а
одинокую фигуру, сидящую в кресле напротив: огромное тело каменной женщины
с осклабившейся головою собаки.
Видение продлилось меньше времени, чем требовалось глазам, чтобы
вникнуть в него, или сознанию, чтобы успеть отшатнуться, клятвенно обещая
себе после обязательно все записать. Когда Фаррелл обернулся от окна,
Брисеида уже начала облизывать масло, а Зия спихивала ее на пол.
- Вы ранены.
В голосе Зии не было ни тревоги, ни того, что Фаррелл мог бы назвать
озабоченностью - разве что легкая обида. Он оглядел себя и только теперь
заметил, что правый рукав распорот от запястья до локтя, а края распора
покрыты буровато-ржавыми пятнами.
- А, пустяки, просто царапина, - сказал он. - Всегда мечтал о
возможности произнести эту фразу.
Но Зия уже стояла с ним рядом и закатывала рукав, не слушая его
искренних протестов.
- Пятый закон Фаррелла: не гляди на это место, и оно не будет болеть.
Рана оказалась длинным, неглубоким протесом, простеньким и чистым,
выглядевшим именно тем, чем он был, не более. Пока Зия обмывала руку и
плотно стягивала края раны похожими на бабочек латками пластыря, Фаррелл
рассказывал ей про Пирса-Харлоу, норовя так подать это малопривлекательное
происшествие, чтобы получилась безобидная и глупая похвальба. Чем пуще он
старался ее рассмешить, тем напряженнее и резче в движениях становились ее
руки - по причине сочувствия, боязни за него или всего лишь презрения к
его глупости, этого он сказать бы не смог. Не в силах остановиться, он
продолжал пустословить, пока она не закончила и не встала, что-то бормоча
про себя, словно застрявшая в дверях дряхлая попрошайка. Фаррелу
показалось сначала, что она говорит по-гречески.
- Что? - переспросил он. - Вы должны были знать об этом?
Она повернула к нему лицо, и Фаррелл пришел в замешательство,
внезапно поняв, что эта странная, лукавая, коренастая женщина охвачена
гневом на самое себя, столь неистовым и неумолимым, словно именно она и
отвечала за поступки Пирса-Харлоу да и попытку ограбления совершила сама,
по рассеянности. Серый взор потемнел до асфальтового оттенка, в воздухе
кухни запахло далекой грозой.
- Это мой дом, - сказала она. - Я должна была знать.
- Что знать? - снова спросил Фаррелл. - Что я напорюсь рукой на нож
какого-то предприимчивого бандита? Я и сам этого не знал, так вам-то
откуда?
Но она продолжала качать головой, глядя на Брисеиду, сжавшуюся в
комок и скулившую.
- Нет, не снаружи, - сказала она, обращаясь к собаке. - Теперь уже
нет, с этим покончено. Но это - мой дом.
Первые слова упали мягко, как листья, в последних слышался свист и
шелест метели.
- Это мой дом, - повторила она.
Фаррелл сказал:
- Мы говорили о Бене. О том, что он, в сущности, старше вас. Мы
только что говорили об этом.
Ему казалось, что он ощущает, как в тишине ее гнев нагромождается
между ними, зримо скапливаясь вокруг большими сугробами, полями
статического электричества. Она взглянула на Фаррелла, сощурилась, словно
его потихоньку относило прочь от нее, и наконец, обнажила в холодном
смешке мелкие белые зубы.
- Ему нравится, что я стара, умна и нечестива, - сказала она. -
Нравится. Но сама я иногда ощущаю себя, как - как кто? - как колдунья,
королева троллей, заворожившая юного рыцаря, чтобы он стал ей любовником:
колдовство ее будет действовать, пока кто-то не произнесет при нем
определенного слова. Не волшебного - обычного, какое можно услышать на
кухне или в конюшне. И как только рыцарь услышит его, всему конец, он ее
бросит. Подумайте, как ей приходится оберегать его - не от магов, а от
конюшенных мальчиков, не от принцесс, от кухарок. Но что она может
сделать? И что бы она ни сделала, как долго это продлится? Рано или поздно
кто-то да скажет при нем "солома" или "швабра". Что она может сделать?
Фаррелл осторожно протянул руку, чтобы во второй раз за утро
коснуться лютни.
- Не многое. Наверное, просто оставаться королевой. С королевами
нынче туго, троллей там или не троллей. На это сейчас многие жалуются.
На сей раз он ее смех услышал, неторопливый и неприбранный смех
утренней женщины, и внезапно их оказалось за столом только двое, и ничего
не осталось в кухне, кроме солнца, собаки и запаха кофе с корицей.
- Сыграйте мне, - сказала она, и Фаррелл поиграл немного, прямо в
кухне: кое-что из Дауленда, кое-что из Россетера. Затем ей захотелось
узнать о его скитаниях, и они принялись негромко беседовать о грузовых и
рыбацких судах, о рынках и карнавалах, о языках и полиции. Он жил во
множестве мест, в большем их числе, нежели Зия, побывал он и на Сиросе,
острове, где она родилась и которого не видела с детства.
- Вы знаете, - сказала она, - вы долгое время были для Бена легендой.
Вы вместо него совершали поступки.
- О, такой человек есть у каждого, - отозвался он. - Этакое
средоточие грез. Моя легенда, когда я в последний раз слышал о ней,
объезжала на велосипеде Малайзию.
В глазах Зии вновь загорелось лукавство.
- Но какой же странный получился из вас Одиссей, - сказала она. -
Одно и то же приключение повторяется с вами снова и снова.
Фаррелл недоуменно заморгал.
- Я читала ваши письма к Бену, - сказала Зия. - Каждый раз, когда вы,
