назначенным им постам. Трое из них горланили "Гимн Азенкура", Фаррелл ясно
слышал их сильные, грубые голоса и после того, как они скрылись в ольховых
зарослях.
{Король наш выступил на Нормандию
С красою и мощью рыцарства,
И Господь явил им Свой промысел,
Дабы впредь восклицала Англия:
"Deo gracias!"
Deo gracias Anglia
Redde pro victoria".
["Славьте Господа!"
Славь Господа, Англия,
и возвращайся назад с
победой (лат.)]}
Первые из нападающих появились на другом берегу, лишь когда солнце
взошло уже довольно высоко. Фаррелл сидел на дереве, наблюдая, как
вражеские рыцари забираются в полудюжину шлюпок, и как их босоногие
оруженосцы подталкивают шлюпки в сторону острова. Солнце, сиявшее на
плюмажах и забралах, превращало рыцарей в безликих существ с горящими
головами - в огненные стрелы, возложенные на тетиву. Фаррелл крикнул
стоявшему под деревом Хамиду:
- Я насчитал двадцать шесть, - и Хамид повернулся, сообщая число
одному из лейтенантов Матгэмгейна.
Шлюпки веером разошлись по воде, устремившись попарно к каждому из
доступных для высадки мест. Фаррелл намеревался убраться подальше (как по
его разумению и приличествовало безоружному музыканту), едва покажется
армия Гарта, но когда шлюпки приблизились к острову, он отошел совсем
недалече, найдя укрытие за первым и самым хлипким барбаканом - достающим
ему до плеча фанерным щитом, на живую нитку приколоченным к двум деревьям.
Здесь уже сидели на корточках трое рыцарей, положив шлемы на землю и держа
в руках по длинному луку. Фаррелл заметил, что два лука из трех
деревянные, очень хорошей работы, а третий, с прицельным устройством и
ложбинкой для стрелы, из фибергласа. Но пузыри жевательной резинки
вздувались все-таки на губах у рыцаря с деревянным луком.
Недвижные рыцари взирали, как две нагруженные воинами шлюпки
проскользнули через прогал в барьерном рифе Гарта и пристали к увитому
диким виноградом берегу. Фаррелл услышал лязг уключин и мучительный
скрежет, с которым днища шлюпок терлись о прибрежное дно. Рыцари начали
выбираться на сушу, двигаясь с опаской и высоко держа перед собою щиты. У
некоторых виднелись в руках и мечи, но у большинства торчали за поясом
палицы с приделанными к ним цепами - моргенштерны, чьи шипастые шары
покачивались на цепях и проволочных тросах. Шары эти предположительно
изготовлялись из теннисных мячей, с которых снималась тканевая оболочка,
резина и кожа, но глазу Фаррелла они представлялись похожими больше на
заледеневшие снежки с закатанными внутрь камнями. Он признал по-лисьи
яркую шевелюру военачальника, Гартова закадычного друга Бриана
Мечтательного, и услышал, как тот негромко отдает приказы своему
подплывающему к берегу отряду. Трое укрывшихся рыцарей вытащили из
колчанов по стреле.
Еще до того, как они встали, почти в одно движение наложив стрелы и
выстрелив поверх баррикады, Бриан, возможно, предупрежденный дроботом
колчанов, откатился в сторону, крикнув своим рыцарям, чтобы те рассыпались
и обошли укрепление с флангов. Тупые стрелы заклацали по деревянным щитам,
зазвякали, попадая в металл. Фаррелл ожидал, что раненными будут объявлены
пятеро из девяти высадившихся на берег, но упал всего один рыцарь, коему
первая стрела угодила прямо в латный воротник - предположительно пронзив
его - а вторая, пока он падал, в бок. Еще один рыцарь, поворотившийся,
чтобы помочь товарищу, получил удар по державшей меч руке и, спасаясь от
лучников, прыгнул в кусты. Остальные исчезли; Фаррелл слышал, как они,
звеня доспехами, пропихиваются сквозь колючие заросли, с двух сторон
обходя барбакан. Рыцари, сидевшие в засаде, отложили луки и вытащили
ротанговые мечи, хотя места среди густой поросли едва хватало на то, чтобы
занять оборонительную позицию. Фаррелл, решив, что лорд Матгэмгейн,
наверное, будет не прочь еще раз послушать "Шелка зеленого моря", ударился
в отступ.
Тощий молодой человек в черной рубашке и черных брюках продирался
мимо Фаррелла к рыцарю, так и лежавшему перед барбаканом. Он нес в руке
небольшой пюпитр с зажимом и несколькими листками желтой бумаги и громко
выкликал на ходу:
- Рамон Наваррский - рана в руку; Мак-Рэй - в руку и в ногу; Оливье
ле Сетуа - рана в руку; Сфорца Ломбардский - убит.
Павший рыцарь сел, затем поднялся на ноги. Мужчина в черном сказал
ему:
- Ступайте к Дубу Глендоувера, знаете, где это? Там есть пиво и
бутерброды, только сначала скажите, чтобы вас вычеркнули из большого
регистра.
Он живо обернулся на внезапно послышавшийся из-за барьера перестук
мечей и звон, с которым опускались - судя по звуку, на мусорные ведра -
замелькавшие в воздухе цепы. Фаррелл, осмотрительно выбравший в зарослях
место погуще, разглядел двух защитников острова, прижавшихся спинами друг
к другу, на каждого наскакивали по меньшей мере двое. Мимо проследовал
павший в бою Сфорца Ломбардский, которому до окончания войны предстояло
просидеть на нейтральной территории. Вышагивая, он негромко посвистывал и
прищелкивал пальцами.
За спиной Фаррелла Хамид неодобрительно поцокал языком.
- Сразу видно, что это человек несерьезный. Серьезные весь день лежат
там, где упали.
Сражение, похоже, разворачивалось на всех трех участках берега.
Рыцари из войска Симона Дальнестранника скачками проносились мимо
Фаррелла, размахивая мечами и цепляясь плащами за кусты, это они поспешали
на подмогу осажденным форпостам. Единственное подобие плана кампании,
какое имелось у Симона, состояло в том, чтобы лучники сдерживали
высадившиеся на остров силы как можно дольше, а затем медленно отходили,
закрепляясь в каждом из форпостов, пока им не останется лишь оборонять
крепость и уповать на закат.
Хамид ибн Шанфара в белой хламиде и белом тюрбане неустанно сновал по
острову, выводя заунывные боевые напевы мавров и кельтов и безостановочно
сочиняя уже рифмованные отчеты о событиях, еще происходивших, пока он их
воспевал. Фаррелл держался поближе к Матгэмгейну из Клиодны, должным
образом взбадривая ирландского лорда перед очередной стычкой, доставляя
послания от него к его челядинцам и обратно и - когда ему случалось
пробегать мимо стола с напитками - бросая на него все более похотливые
взгляды. {Вот где я буду стоять до конца, мой мальчик. Ты же зарой меня
там, где над моею могилой вечной струей будет бить брауншвейгер.}
Ему казалось, что он присутствует на нескончаемом турнире Лиги,
только без жонглеров и танцев. В каком-то смысле, сражение подчинялось
неуловимому ритму, свойственному всякой настоящей кампании, смещаясь
взад-вперед между форпостами и берегом, но неизменно рассыпаясь на
бесчисленные, несообразные с общей целью и подчиненные строгому ритуалу
единоличные схватки. Едва раздавался крик, что Бриан Мечтательный сошелся
один на один с Олафом Холмквистом, или что Рауль Каркассонский и ронин
Бенкеи каждый с мечом в одной руке и дубиной в другой загнали аж шестерых
рыцарей в поросший сумахом лог и не выпускают наружу, как боевые действия
повсеместно замирали. Основные же впечатления от них складывались из пыли,
разъедающего кожу пота, давящей скуки, бесцельной беготни и ныряния в
заросли, внезапных толчков и падений, суеты одетых в черное судей и
идиотских воплей вроде "Покорись, малодушный!" или "Ко мне! Ко мне! Дом
Медведя, ко мне!" Тактика Гарта оставалась пока столь же условной, сколь и
тактика Симона Дальнестранника, ни того, ни другого ничуть не
интересовало, чья сторона захватывает или теряет тот или этот плацдарм,
главное было - сражаться, и Фаррелл дивился, почему он, собственно говоря,
решил, что все должно происходить как-то иначе.
Эйффи или Никласа Боннера не было ни слуху ни духу, Фаррелл испытывал
по этому поводу едва ли не разочарование. Бен, несмотря на его устрашающую
репутацию, тоже никак себя не проявлял. Пару раз Фаррелл издали видел его
в задних рядах воинов, осуществляющих какую-нибудь фланговую атаку или
прочесывающих местность; но до сей поры он так и не попал во все
разрастающуюся Хамидову хронику Войны Ведьмы. Сразу после полудня пал
Матгэмгейн из Клиодны, правда не в битве, а от острого расстройства
желудка. Следом за ним еще четверо быстро полегли от той же причины и еще
трое от солнечного удара. Фаррелл вспомнил предсказание Вильяма
Сомнительного и призадумался было, чем это может кончиться, но тут стали
поступать раненные. Двое, судя по всему, провалились в глубокие ямы,
разверзшиеся у них под ногами, из трех других без малого вышибли дух
тяжеленные ветки, павшие с огромных мамонтовых деревьев. Хамид, искусно
перевязывая одну из жертв, глянул поверх нее на Фаррелла и сказал:
- Вот я себе и думаю.
- Я тоже, - ответил Фаррелл. Впрочем, он страдал от жары и жажды,
утратив к этому времени способность всерьез помышлять о чем бы то ни было
за исключением пива. Оставив воинов Матгэмгейна выбирать из своей среды
нового капитана, он побрел под деревьями и набрел на хорошо утоптанную
тропу, ведшую, как он решил, к Дубу Глендоувера, куда отправлялись и
убитые, и плененные, и где наверное можно было разжиться чем-то почище
вязкого и опасного меда Вильяма Сомнительного. Лес здесь казался гуще и
глуше, уходящие вглубь, светящиеся дорожки простегивали его, и воздух
отдавал на вкус застарелым безмолвием. Фаррелл начал на ходу негромко
наигрывать известную еще Чосеру латинскую застольную и через некоторое
время остановился, чтобы перестроить лютню на более подходящую для песни
тональность. Если бы не эта остановка, он мог и не услышать прозвучавшего
прямо впереди голоса Эйффи и уж точно не успел бы затаиться рядом с
тропой, среди древесных корней и высокой травы. Видеть девушку он не мог -
и потому, что плотно прижимался щекой к куску ноздреватой коры, и потому,
что крепко-накрепко зажмурил глаза. Сколь бы нелепым это не
представлялось, но он твердо знал, что стоит ему открыть глаза, как Эйффи
его обнаружит.
- Нет, это мое дело, - говорила она. - Это мой триумф и больше ничей.
И чтобы заставить их выглядеть поничтожнее, я с ними сражусь в одиночку -
без всяких там помощников-рыцарей и без отца, который хоть и прикрывает
меня спереди, но только мешает своими советами. Да кстати сказать, и без
никчемного Никласа Боннера, имеющего наглость указывать мне, что я могу, а
чего не должна делать. Только я - только Эйффи, боги и чудо.
Эйффи пронзительно захихикала, и лютня зазвучала в ответ, так что
Фарреллу пришлось прижать ее к животу, заглушая тоненький отклик.
Вкрадчивый старческий смешок ответил ей точь в точь, как лютня.
- Неужели ты не дозволишь милому старичку Никласу Боннеру взлелеять
твою победу? Целое лето ты ходила у меня в подмастерьях, а теперь что же -
меня на покой, а ты одна уйдешь своею дорогой? Жадный, неблагодарный
ребенок, ты ранила старика в самой сердце.
- Ни в каких дурацких подмастерьях я у тебя не ходила, - сердито
ответила Эйффи. - Тебя перенесла в этот мир сила, которой я обладаю, а
собственной силы у тебя нет никакой, что-что, а это я знаю наверняка. И
если на то пошло, то да, я считаю, что научилась почти всему, чему ты
способен меня научить - ну, что ты скажешь на это?
Голоса уже больше не приближались к Фарреллу, и он самую малость
приоткрыл один глаз.
