следует отругал, а в качестве последнего средства попытался заставить ее
изменить служебному долгу, совращая омлетом со специями и виноградом.
Брисеида виляла хвостом, вихляла задом и подпрыгивала; и в конце концов
они поехали назад в Авиценну на принадлежавшем женщине, которая занималась
разведением кошек, "ситроене" 1898 года, потерявшем в пути сигнальный
рожок. Дорогой Фаррелл шептал Брисеиде:
- И заруби себе на носу, больше я тебе так со мной обращаться не
позволю. Ты хоть понимаешь, что о нас люди подумают?
Он надеялся, что владелица машины его не услышит, но она услышала.
Входная дверь Зииного дома стояла настежь. Несмотря на жару, комнаты
первого этажа съежились от холода, словно в них давно уж никто не жил.
Едва переступив порог, Фаррелл ощутил странное, болезненное давление на
крылья носа. Он прошелся по комнатам, выкликая Зию, поднялся по лестнице
(Брисеида с трудом вскарабкалась следом). Ни в спальне Зии, ни в ванной
комнате, ни в кабинете, ни в приемной не осталось даже ее запаха, а запах
Зии он знал почти так же хорошо, как запах Джулии. Он снова спустился
вниз, и опять поднялся наверх, осматривая каждую комнату по два-три раза,
ибо знал, как тихо Зия умеет сидеть и как легко пройти мимо нее, не
заметив. В конце концов, он повернулся к Брисеиде и громко сказал:
- Хорошо. В этом доме есть углы, которых я ни разу не видел.
Брисеида взглянула ему в глаза смело и твердо, как когда-то в поезде,
в синем аллигаторе. Фаррелл потребовал:
- Ну, давай. Ты же тут все знаешь, давай, покажи мне.
Брисеида, резким прыжком миновала его, засеменила по коридорчику,
ведущему к шкафу для постельного белья. Коридорчик был сегодня куда
длиннее, чем его помнил последовавший за Брисеидой Фаррелл.
Он давно уже смирился с тем обстоятельством, что точно определить
количество комнат и окон в доме Зии или с уверенностью сказать, куда в
настоящее время ведут определенные коридоры, вещь для него невозможная.
Речь шла даже не о ложных стенах или потаенных ходах, их еще можно было
установить, скажем, простукиванием, речь шла о множественности, об
альтернативах, мирно уживающихся в одном и том же времени и в одном и том
же пространстве. Сам факт существования альтернатив Фаррелла не пугал -
пока на них можно было не обращать особого внимания, оставляя их на
периферии зрения - но любая попытка осмыслить его вызывала у Фаррелла
головокружение, особенно когда он попадал на чердак. Он оклинул Брисеиду:
- Эй, мы ведь не на чердак с тобой собираемся, нет?
Брисеида не оглянулась. Она ввела его прямиком в бельевой шкаф,
который простерся вокруг них, словно замковый двор, пахнущий вместо свежих
наволочек спрыснутой дождем старой брусчаткой, и повернула направо или
что-то вроде того, проскочила комнату без окон, где ее охватила
чрезвычайная нервозность, и начала подниматься по лестнице. Фаррелл
фыркнул, потому что вспомнил, как Зия однажды упомянула о лестнице для
прислуги, и как он взялся ее отыскивать, поначалу спустя рукава, а потом с
упорством маньяка, словно преследующего некоего профессионально
легендарного монстра, неизменно уползавшего от него в последний момент.
{Наверное, в кухне начинается, где-нибудь за кладовкой. Да нет, черт, я же
там смотрел. Проклятье, эта псина явно тащит меня на чердак.}
Но лестница шла то вверх, то вниз, то каким-то образом вбок, пугающе
влажная, легко проносящаяся под ногами. Он скоро оставил попытки
сориентироваться относительно знакомого ему дома, единственное, в чем он
был уверен, так это в том, что томительно тревожащее давление все
усиливалось, взбирался ли он вверх или спускался вниз. Бывшее поначалу
лишь ощущением тесноты в голове, оно, казалось, охватило теперь весь дом,
без передышек стискивая его, словно бы в кулаке, пока не дошло до того,
что Фаррелл уже с трудом передвигался сквозь безмолвие, отзывавшееся в его
сознании внутренностью стеклянного колпака. Если он останавливался слишком
надолго, Брисеида возвращалась, урча и подпихивая его носом к окончанию
лестницы, к тому, что представлялось вначале уличным знаком, потом луной,
а после дверью, за которой горит свет, как оно и было на деле. Брисеида
одышливо заскулила, дверь отворилась, и оба путешественника ввалились
через нее в послеполуденный свет и благоухание и предстали пред Зией,
сказавшей:
- Спасибо, Брисеида. Ты замечательно справилась.
Она сидела посреди приятной, ничем не замечательной комнаты в кресле,
свернувшемся под ней и вокруг нее и менявшем очертания при всяком ее
движении. Нынешнего платья Фаррелл на ней еще не видел: синее и
серебристое, как ночь, оно обтекало тело Зии, подобно облачной тени,
прикасаясь к нему, как старый, добрый знакомый. Оно не льстило Зие,
неложно очерчивая ее толстый живот и ноги, но Фаррелл склонился пред нею,
как перед самой Каннон. Голос, который признал бы лишь давно уже впавший в
детство патер Кроуни, произнес где-то рядом:
- Великая Царица Небес.
- Не валяй дурака, - нетерпеливо отозвалась она. - Совершенно я не
царица, теперь уже нет, и не буду ей никогда, да и небес никаких не
существует, по крайней мере тех, какие ты себе представляешь. Что же до
величия... - Когда она улыбалась, лицо ее, будто разламываясь, изливалось
светом. - Я послала Брисеиду, чтобы она привела тебя сюда, потому что мне
одиноко. Я очень устала и очень напугана, но главное все-таки одиночество.
Ты полагаешь, великая царица поступила бы так?
- Не знаю, - ответил Фаррелл. - Я до сих пор ни с одной не
встречался.
Комната эта могла быть гостиной в деревенском отельчике, не хватало
лишь пианино и лосиной головы на стене; в ней присутствовала пара книжных
шкафов, две запыленные гравюры на стали, истертый, но настоящий турецкий
ковер и обои с узором из сепиевых русалок и серых моряков. Фаррелл
спросил:
- Что это за место? Где мы?
- Просто комната, в которой я когда-то была очень счастлива, -
ответила Зия. - Не та же самая, конечно, та погибла, но я воссоздала ее,
как могла, для себя одной. Порой она остается единственным, чем я владею.
- Но она ведь не в доме, - сказал Фаррелл.
Зия живо покачала головой, потом пожала плечами.
- Как тебе сказать, она и в доме и вне дома. Она находится не точно в
одном месте с ним, но в той же мере составляет часть дома, в какой и всего
остального на свете. Только найти ее бывает трудно, даже для меня. В этот
раз мне понадобилось несколько недель, чтобы вспомнить сюда дорогу.
Брисеида и вправду оказалась чрезвычайно умна да и ты тоже.
- А Бен здесь бывал?
Она не ответила, и Фаррелл двинулся к двум окнам, расположенным по
сторонам натюрморта с яблоками и винными бутылками. За спиной у него Зия
промолвила:
- Будь осторожен. В определенном смысле, эти окна - мои глаза, я не
смогу тебя защитить, ты увидишь то же, что вижу я. Может быть, лучше тебе
не смотреть.
На горячем, мреющем горизонте, далеко за просторными полями ячменя и
пшеницы, охваченными и рассеченными желтоватыми колеями воловьих повозок,
стояла крепость. На таком расстоянии она казалась сквозистой, похожей на
острый горбик мыльной пены. Фаррелл отступил на шаг, сморгнул, и видение
исчезло, сменившись пышным янтарным городом с такими зданиями, что от
одного взгляда на них Фаррелла пронизал озноб и голова у него пошла
кругом; город этот в свой черед сменило небольшое треугольное строение,
встававшее из текущей по джунглям реки, - оно светилось и подрагивало в
свете ранней зари. Рыбы проплывали сквозь его стены.
- Как чудесно, - сказал Фаррелл.
И словно сметенные его дыханием, дом, река и рассвет сгинули, он
снова вглядывался в поля ячменя, в тропки и в широкие излучины рек под
небом, похожим на бледно-золотой лепесток. На этот раз он не увидел ни
крепости, ни огромных замков, он проглядел бы и тростниковые или мшаные
кровли маленьких глинобитных хижин, если бы прямо у него на глазах по
кровлям не покатился огонь, взъерошивая их одну за другой и расправляя,
как расправляется проснувшаяся птица. Мимо хижин летели всадники, и
какие-то люди с факелами бегали между ними.
Он раскрывал глаза все шире и шире, пока им не стало больно, ему
хотелось, чтобы и эта сцена исчезла, но она лишь становилась все более
явственной. Там, где уже проскакали всадники, лежали черные, загубленные
поля, принятые им поначалу за вечерние тени; растущие кольцами яркие цветы
обратились в еще тлеющие пепелища домов, и повсюду в настоящих тенях голые
дети баюкали рассеченные, разможженные, пронзенные тела других детей.
Фаррелл увидел корову, волокующую за собой по все расширяющемуся кругу
свои же кишки; женщину, жадно грызущую собственную руку; и какой-то старик
глядел прямо ему в лицо - {он что же, видит меня?} - все сильнее
распяливая рот. Потом старик неторопливо повернулся к нему спиной, спустил
штаны и наклонился, подставив взгляду Фаррелла рябые, покрытые глубокими
морщинами ягодицы. Снова повернувшись (рот теперь был закрыт), он обеими
руками схватился за уд и, покачиваясь, стал мочиться в пустое золотистое
небо. Ветер нес брызги обратно ему в лицо, капли стекали по щекам, мешаясь
с грязными слезами.
Фаррелл прошептал:
- Останови, - и с облегчением заметил, что видение начинает медленно
выцветать. Последней, кого он увидел внизу, была толстая женщина, бегущая
с прижатыми к груди подушкой и кошкой. Настигавший ее верховой напевал
знакомую Фарреллу песенку.
- Да кто же ты? - крикнул он, обращаясь к Зие, и у себя внутри
услышал ее ответ:
- Я - черный камень размером с кухонную плиту. Каждое лето меня
омывают в потоке и поют надо мной. Я - черепа и петухи, весенний дождь и
кровь быка. Девственницы ложатся с захожими чужаками во имя мое, и молодые
жрецы швыряют к моим каменным стопам куски собственных тел. Я - хлеба и
ветер в хлебах, и земля, на которой они стоят, и слепые черви,
свернувшиеся, совокупляясь, в слизистый шарик под корнями этих хлебов. Я -
колея и вода в колее, и медоносные пчелы. Раз уж тебе так приспичило
знать.
Последние слова Зия произнесла вслух, и когда Фаррелл осмелился
взглянуть на нее, он увидел ее смеющейся, той Зией, что осталась в его
памяти с первого утра, тучной, как тыква, и проворной, словно пантера, с
серыми, сияющими глазами, полными древнего хаоса. Но первое утро осталось
далеко позади, и взбешенный Фаррелл снова спросил:
- Кто ты? Показать мне такое и смеяться - я считал тебя чудом, таким
же, как та, другая.
Смех Зии пронизывал пол гостиной под ногами у Фаррелла.
- Как Госпожа Каннон? Вот что ты думал обо мне - что я богиня
милосердия с тысячью рук, чтобы каждой спасать по целому миру? О нет,
Госпожа Каннон и вправду царица, а я - я и вправду лишь черный камень.
Такова была моя начальная природа, и она не претерпела больших изменений,
- но чем дольше Зия вглядывалась в Фаррелла, тем менее насмешлив
становился ее голос, и под конец она добавила: - Во всяком случае, не
такие большие, как мне, может быть, хотелось. Я камень, который мыл
тарелки, спал в постелях людей и видел слишком много фильмов, но все же
остался камнем. А в камнях, боюсь, чудесного мало.
- То, что я видел, происходило на самом деле? Где это было?
Она не сочла нужным ответить.
- Там женщина бежала, - сказал он. - Уж ей-то ты во всяком случае
могла бы помочь. И столько детей.
- Я же сказала тебе, я не Каннон, - серебряное кольцо, державшее
