замер, сверзив одно колесо в канаву, и сразу стали слышны гудки большого
числа совершенно посторонних машин, явно жаждущих крови Мадам Шуман-Хейнк.
Именно в это мгновение ударил град.
Джулия, мокрая до нитки, оглушенная, разъяренная, но невредимая,
ругалась по-японски так, как Фаррелл еще не слыхивал, пока он и Бен тащили
ее к автобусу и потом вытирались застрявшими в нем простынями Фаррелла и
замасленной ветошью.
- Наледь, мать твою, - рычала она, - наледь в заерзанном сентябре,
обе вилки прогнулись к чертовой матери! Ну ладно, сука, теперь тебе не
жить!
О спасении мотоцикла не могло быть и речи, они бросили его белеть
костьми посреди пустыни и устремились вперед, между тем как градины
размером с большие пузыри жевательной резинки продолжали лущить краску,
еще уцелевшую на Мадам Шуман-Хейнк. Два боковых стекла вылетели, но
ветровое держалось, впрочем, Фаррелла больше тревожили отдававшиеся в
корпусе вибрации двигателя. Он уже слишком долго водил этот дряхлый
фольксваген, ориентируясь в основном на ощущения в собственном седалище,
чтобы не почувствовать, что с последним что-то не так.
Боковая дорога миновала восточную окраину университета, мимолетно
пофлиртовала со скоростным шоссе, задумалась о серьезной карьере
связующего звена между Авиценной и торговым центром за холмами, но затем
пожала плечами и запетляла, спускаясь к сонной и цветущей Шотландской
улице. Град поослаб, однако ветер еще раздирал когтями небо цвета мокроты.
Бен тяжело произнес:
- Я надеялся, что она не станет следить за этой дорогой, и нам
удастся проскочить. Я еще не видел, чтобы она что-то делала с погодой, вот
и не подумал об этом.
Последние слова почти потонули в безнадежной усталости. Джулия сжала
ладони Бена в своих.
За спинами их раздался взрыв, потом второй. Фаррелл сказал:
- В двигателях она тоже разбирается. У нас сию минуту полетели два
клапана.
Он заглушил мотор, вздохнул, как мог глубоко, и позволив Мадам
Шуман-Хейнк накатом проехать последние три квартала, отделявшие их от
Зииного дома, затормозил у неровной розмариновой изгороди и спилов
мамонтова дерева, ведших, словно следы инвалида, прямо к тому месту, где
раньше была входная дверь. Фигурка, которую Зия вырезала этим утром из
дерева, стояла прислоненной к спинке дивана в гостиной. Фаррелл сидел,
притулившись к обочине, и смотрел на нее сквозь зиявшую в доме дыру.
XIX
Фаррелл так потом и не смог понять, зачем он потащил с собой лютню;
да пока все трое карабкались по лестнице, он и не сознавал, что она с ним.
Если не считать двери, все остальное никуда не делось и сохранилось в
целости, но каждая из комнат будто съежилась, слабо попахивая влажной
пылью, как пахнет в доме, многие годы простоявшем закрытым. Никаких
звуков, кроме шарканья трех пар подошв и глухого тумканья лютни о его
плечо, Фаррелл не слышал, да и те казались странно придушенными, как если
бы в доме не осталось воздуха, способного их переносить. {Все теперь там,
в ее комнате, все - не только ее сын со своей ведьмой, но и свет, душа,
энергия, когда-либо бывшие в доме. Того, что уцелело, мы в сущности и
видеть не можем, поскольку его без внимания Зии не существует. А внимание
ее сосредоточено на том, что сейчас далеко отсюда, в дешевой комнатке,
которой я, скорее всего, уже не сумею найти. К востоку от солнца, к западу
от луны с незанесенным в справочники телефоном.}
Он надеялся, что Брисеида отведет их к Зие, как она уже делала
прежде, но собака исчезла, как исчезла входная дверь. Та же участь
постигла и шкаф с постельным бельем, не осталось даже намека на то, что он
когда-то существовал. Теперь пришла очередь Фаррелла терзаться бессильным
гневом, однако Бен, сказав: "Туда ведет много путей", - повел их вниз по
лестнице, провел вокруг дома и оттуда, вернувшись в дом через одно из не
поддающихся сочтению окон, они снова полезли вверх по уклончивой
лестничке, терявшейся в смутной неразберихе проходов, которые ускользали
от них по всем направлениям. Фаррелл с Джулией хвостом вились следом за
Беном по коридорам, которых не могли разглядеть, огибали углы, повернуть
за которые можно было, лишь поймав их глазами и затем ни в коем случае не
выпуская, проходили сквозь высокие, прозрачные контуры, цвета брошенной ее
обитателем паутины, настолько холодные, что кровь начинала болезненно
стыть в жилах. {Я знаю, что это - призраки комнат, о которых она забыла,
сгинувших, когда она перестала их воображать.} В этих почти-стенах чувство
равновесия полностью покидало Фаррелла, оставляя ему тошноту и боль в
сердце и заставляя его хвататься за Джулию. {Как страшно оказаться забытым
богом, который тебя сотворил, даже если ты комната. И можно ли любить
кого-то, способного забыть тебя в любую минуту?}
Позже Фарреллу не раз приходило в голову, что в конечном итоге они
так и не нашли той, последней комнаты на вершине дома. Это она их нашла.
Открытый дверной проем, казалось, с ревом накатил на них, зримо затормозив
и замерев там, где они стояли. За проемом их ожидала не общая зальца
деревенской гостиницы, но толстые, одеревеневшие плети виноградной лозы,
густо увившие дверной косяк, с одинаковой зеленой алчбой манившие их к
себе и остерегавшие. Пришлось наклониться и вслепую продираться вперед,
разводя зеленые плети и топча ногами цветы, схожие с отвратительными
людскими лицами; так они выбрались на поляну, где не было ничего - лишь
песчаная почва да камни, да Эйффи, танцующая посредине. Другого слова для
того, чем она занималась, Фаррелл найти не смог, хотя навсегда сохранил
уверенность, что оно существует.
В движениях Эйффи ничего не осталось ни от ее давнего танца с ним, ни
от какой-либо из гальярд или аллеманд, в которых он наблюдал ее на
сборищах Лиги. Здесь, на этой земле она выглядела свивающимся филигранным
оскорблением, представляясь в своем одиночном танце почти двумерной,
твердой и тонкой, как лезвие бритвы. Она наступала и отступала в
стесненных, узких пределах, перемещаясь всегда по прямой и совершая любой
бритвенно-острый поворот и любое скольжение, лишь под прямым углом к
предыдущему, словно под ней был темно мерцающий пол, выложенный колючими
звездами и пентаграммами. Если она и ощутила присутствие зрителей - а
Фаррелл решил, что ощутила - она не уделила им даже крохи внимания, она
танцевала.
Никто, включая и Эйффи, не заметил появления Зии. Оказалось вдруг,
что не было ни мгновения, в которое она не присутствовала здесь, вечно и
тяжко влачащаяся через поляну по направлению к девушке, вызвавшей ее
оттуда, где она пряталась. На Зие было памятное Фарреллу неустанно
струящееся платье, но ныне оно с приглушенным ропотом облекало тело,
которого он не знал, тело, ставшее с нынешнего утра невероятно сгорбленным
и одряхлевшим. Плечи Зии искривились, почти сомкнувшись поверх иссохшей
груди. Скрытые платьем живот и бедра, казалось, оплывали, подобно свечному
воску, жалкими, мелкими складками кожи. Серые глаза на сморщившемся лице
приобрели цвет старого жира, и когда она, споткнувшись, что-то
забормотала, Фаррелл заметил зубы, похожие на гниющий сыр. Обернувшись, он
увидел, что по лицу Джулии беззвучно стекают слезы, и понял, что тоже
плачет.
Танец Эйффи продолжался без единой запинки, она ни слова не сказала
застывшей перед нею несчастной старухе. Зато ее приласкал ангельский смех
Никласа Боннера, неспешным шагом вышедшего из влажного, словно в джунглях,
воздуха. {Где мы теперь? В каком призрачном саду ее снов?}
- Да неужели, ты наконец попалась, великая матерь? Как, вся твоя
царственность ссыпалась с лестницы, все громы и молнии умалились
настолько, что ты и чихнуть-то громко уже не способна? Предвидела ль ты в
своей величавой мудрости, что дело может зайти так далеко?
Он остановился близ Эйффи, упершись ладонями в бедра - дитя в
рейтузиках и с праздничным личиком, только с голоса его напускная
человечность слетала, как слетает сор листьев и веток, с выпрыгивающего из
укрытия тигра. Даже речь Никласа Боннера расплывалась в нечленораздельное
урчание тигриного упоения.
- Как прекрасна, как прекрасна ты ныне, какая услада для глаз. Мое
сокровище, моя награда, сердце мое, моя матушка, до чего ты прекрасна.
Он протянул руку, чтобы развернуть к себе обратившееся в развалины
лицо матери, но, передумав в последний миг, отдернул.
Эйффи начала медленно двигаться вокруг Зии, заключая ее не в круг, но
в шестиугольники, в восьмиугольники в додекаэдры, заплетая узоры из прямых
линий, от которых воздух тускнел, и Зия на глазах уменьшалась в размерах.
А Никлас Боннер все пел:
- Вот теперь ты пойдешь туда, куда я уже никогда не вернусь, ты
будешь, подвывая, лежать в месте, которое сама сотворила, в которое раз за
разом отсылала меня, лежать, дожидаясь, покуда кто-то вызовет тебя назад,
к свету, теплу и жалости, но только никто тебя не позовет, кого угодно, но
не тебя, никогда. И это будет не что иное, как минимальная справедливость
богов, о чем тебе ведомо лучше, чем кому бы то ни было, исключая лишь
твоего сына.
Старуха переминалась с ноги на ногу, не поднимая на сына глаз.
- Прощай же, матушка, - сказал Никлас Боннер.
Эйффи дотанцевала последнюю цепенящую фигуру и воздела руки жестом,
которого Фаррелл у нее никогда прежде не видел. Пообок от него с воплем
рванулся к Никласу Бен. Лоза захлестнула его голени, и Бен лицом врезался
в землю. Никлас Боннер повернулся на шум со смехом, взмывающим тем выше,
чем ниже падали руки Эйффи.
Но с дальнего края поляны в два гигантских скачка взметнулась воющая
Брисеида, напоминая в скользящем полете воздушный змей, захваченный
нисходящим потоком. Растопырив лапы, она со всего маху влепилась в Никласа
Боннера, и тот грохнулся оземь с большей силой, чем Бен, и остался лежать.
Еще секунду назад камень, о который грянула его голова, на этом месте
отсутствовал. Брисеида, и сама полуоглушенная, заковыляла к кустам,
шатаясь, приволакивая лапы и издавая малопристойные звуки. Руки Эйффи,
совершавшие последний, изгоняющий жест, лишь на мгновенье застыли, но
Фаррелл не видел этого, потому что прижался лицом к мокрой щеке Джулии.
Так он и стоял, покуда Зия не рассмеялась.
Фаррелл узнал бы этот звук где угодно, из какого бы горла он ни
исходил. Юный и грубый и настолько же земной, насколько смех Никласа
Боннера принадлежал той части вселенной, где кончаются звезды, смех ее,
словно буйный ветер, встряхнул зеленые плети и поднял птиц, разразившихся
криком по всей поляне, на которой до этой минуты и намека не было на
какую-то живность.
- Справедливость богов, - сказала Зия. - И в его-то возрасте все еще
верить в нее.
Фарреллу показалось, будто он слышит, как скулит Брисеида, но это
скулила Эйффи.
Он открыл глаза и, повернувшись, увидел, что Эйффи и Зия стоят, почти
касаясь друг дружки, и что воздух вкруг них вновь прояснился. Эйффи явно
пыталась отстраниться и столь же явно не могла этого сделать, ибо старуха
мягко посмеивалась:
- Нет, дитя, нет, это твое волшебство привязало меня к тебе. Очень
милое заклинание, прекрасное даже, но ты совершила ошибку, позволив себе
отвлечься. Волшебные силы обидчивы.
И на глазах у Фаррелла, Джулии и утирающего разбитый нос Бена тело
Зии начало округляться, вновь наливаясь силой, взгляд - приобретать
привычную остроту, а кожа - упругость. Сама же Зия продолжала безмятежно
растолковывать Эйффи:
- Видишь ли, тебе не стоило подпускать меня так близко, ни в коем
