Фаррелл встал, что оказалось нелегко, ибо король тяжко навалился на
него, негромко напевая некий гимн, обладавший разительным сходством с
песенкой "Твое обманчивое сердце". Подняться Фарреллу удалось, скрытно
цепляясь за расшитую грифонами шелковую перевязь, крест-накрест
покрывавшую грудь Богемонда.
Джулия произнесла:
- Да не не будет конца утехам Вашего Величества, - воззрите, я
привела с собою для услаждения вашего слуха истинный перл среди лютнистов,
равных коему по совершенству нет в Ги Бразиле.
Фаррелл покраснел, что немало его удивило. Он было начал толковать
что-то относительно наложенного на него завета, но Джулия, прервав его,
сама все рассказала, щебеча на призрачном английском столь легко и
привольно, словно он был прирожденным ее языком. Король с завистливым
восхищением взирал не нее.
- Треклятая замковая тарабарщина вконец меня извела, - громко
пожаловался он, обдав Фаррелла ароматом темного эля. - Я называю ее
замковой тарабарщиной, потому что какой же это к свиньям язык, если в нем
нет ни единого правила. Просто так вот оно звучит, как выразился некогда
Доблестный Принц. Прискорбно, вы не считаете?
Багровый Тюдор снова откашлялся:
- Сир, мой повелитель, не будет ли вам угодно воссоединиться с
Королевой? Она уже ожидает Вашего Величества, дабы возглавить купно с вами
гальярду.
У него был высокий, лишенный интонаций голос и глаза, сидевшие,
словно жемчужины, в глубочайших глазницах.
- Замковая тарабарщина, - продолжал король Богемонд. - Тарабарщина
МГМ, тарабарщина классических комиксов - Вальтер Скотт, клянусь Богом, так
или иначе это все надергано из Вальтера Скотта, - голос его окреп,
преисполнясь угрюмого презрения. - Этим-то, разумеется, что за печаль. Они
же не этнолингвисты, они не чувствуют в отношении языка ни малейшей
ответственности. В гробу они имели и синтаксис, и морфологию, так? И все
до смерти рады.
И король развел руки в стороны, приняв позу бессмысленного,
ухмыляющегося довольства. Корона свалилась наземь, Фаррелл нагнулся, чтобы
поднять ее.
- Ваше Величество, Император Сигизмунд имел в виду лишь...
- Никто не может быть выше грамматики, - сказал король Богемонд. -
По-моему, это то же самое, что быть выше пищеварения, так?
Он криво улыбнулся Фарреллу и по-дружески ткнул его локтем в бок.
- Видал, сконфузились, вон, глянь-ка на них, - он сердито обозрел с
приятностию улыбавшихся благородных лордов и высокородных дам,
проплывающих над травой в своих трико и нежно взвихрявшихся платьях. -
Никто из них и не чаял, что я свалюсь им на головы неизвестно откуда. Они
тут распасовывали эту свою корону туда-сюда, как затраханный баскетбольный
мячик. Меня они уж никак не ждали. А теперь вот изволь, возись с
крестьянином, черт бы его задавил, с крестьянским королем. Из них же
никому не встряло в голову податься в крестьяне, заделаться нищим,
невежественным, роющимся в дерьме сервом, который только на то и годен,
чтобы торчать вместо пятидесятиярдовой вехи на поле во время их окаянных
турниров. Ну, значит, пришлось королю принять на себя эту роль - король же
обязан представлять трудящиеся массы. Для них это совершенно новая мысль.
Неожиданно рядом с королем объявилась высокая - несколько выше его
ростом - вызывающе красивая молодая женщина и что-то сурово зашептала ему,
облизнув предварительно палец и начав оттирать им пятно на его alba
camisia [белая рубашка (лат.)]. Король Богемонд, бормоча: "Народный
король", попытался увильнуть от нее, но женщина последовала за ним,
поправляя корону на его голове и засовывая под пояс свисающие концы
перевязи.
Джулия негромко сказала Фарреллу на ухо:
- Королева Ленора.
- Верю-верю, - ответил Фаррелл.
Король Богемонд снова высвободился из рук королевы и осведомился у
Фаррелла с удивившей того внезапной величавостью:
- Так ты, сказывают, музицируешь? Сыграй же нам песню, дабы мы
познали тебя. Ибо струны и тростники открывают всем, кто мы есть, ничего
не оставляя несказанным, и когда бы все мы были привержены музыке, то уж
верно не осталось бы в мире ни лжи, ни измены.
Фаррелл услышал, как черный Сарацин промурлыкал:
- А равно и супружеских уз.
Голос его звучал удивительно, сразу и нежно, и грубо, раздаваясь,
казалось, прямо у Фаррелла за спиной, хотя стоял Сарацин отнюдь не рядом.
Один из музыкантов протянул ему лютню, другой подставил под ногу
барабан. Фаррелл, оглядывая лужайку, начал неторопливо настраивать лютню.
Он увидел леди Хризеиду и герцога Фредерика, тихо стоявших бок о бок,
между тем как трое одетых лесными оборвышами детей - старшему было никак
не больше двенадцати - невозмутимо взобрались один другому на плечи, чтобы
лучше видеть его. Джулия еще раньше показала их Фарреллу, сказав, что на
каждой ярмарке они кувыркаются, жонглируют и разгуливают по канату. С
помоста для музыкантов за ним наблюдала графиня Елизавета Баторий,
пухленькая, веселая и ненасытная. Кроф Грант затянутым в шафран
снегоочистителем рассекал толпу, пробиваясь вперед, кивая и одаряя
лучезарными улыбками кишащих в воздухе призрачных лаэрдов и всепрощающими
- тех, кто не успевал в срок отскочить в сторонку. В конце концов, из-под
ног его теннисным мячиком брызнул Гарт де Монфокон, и Грант утвердился
прямо за спиной королевы Леноры.
Фаррелл сказал:
- Ваши Величества и все вы, мои лорды и дамы. Молю вас, преклоните
ваш слух к canso великого трубадура Пьероля, столь давно и столь жалостно
страдавшего от великой любви.
Он заиграл легкую, как паутина, захлебывающуюся прелюдию, посепенно,
после нескольких первых тактов, замедлившуюся до почти не проявленного,
податливого трехдольного размера. Пел он по-французски, зная, что с
провансальским ему не справиться:
{Bien des gens, helas me blament
De chanter si rarement.
La douleur fletrir mon ame.
Et mon coeur est en tourment.
Pourrais-je donc chanter gaiment,
Quand il faut que je proclame
Que m'afflige durement
L'amour que j-ai pour ma dame?}
Лютня была не так послушна, как его, и тон он взял слишком высокий
для своего голоса. Он сменил тональность, воспользовавшись, как
прикрытием, современными гармоническими ходами, импровизируя рисунок октав
поверх развивающейся совершенно анахронически басовой партии. {Вэс
Монтгомери двинул в Крестовый Поход.} Но осознание всего этого поплыло
куда-то вспять, словно роняющая ржавчину железнодорожная станция, пока он
играл и пел восьмисотлетней давности любовную жалобу, обращаясь к
исполосованным пламенем лицам, обрамленным и подсвеченным высокими
воротами мантий, уравновешенным между плюмажами и кружевами.
{Dans un deuil amer me plonge
Sa cruaute sans recours.
C'est grand mal: un doux mensonge
Me serait d'un tel secours.}
{И единая сладкая ложь спасла бы меня от этих мучений.} Ухмылка,
быстрая, как проблеск лезвия, вылетающего из рукоятки ножа, скользнула с
лица Гарта де Монфокон на лицо багрового Тюдора, но леди Хризеида локтем
прижала к себе руку мужа, а зеленые глаза графини Елизаветы Баторий
округлились и стали задумчивы. Здоровенный капитан наемников по имени
Симон Дальнестранник почесывал оголенную мохнатую грудь и улыбался;
плотный и рыхлый сэр Вильям Сомнительный в волнении мял свой обвислый нос;
черный Сарацин, сдвинув ладони, беззвучно отбивал такт кончиками пальцев.
Фаррелл отыскал глазами Джулию и спел последние строки ей, как когда-то
Пьероль или его жонглер могли отыскать в промозглом, покрытом копотью зале
один-единственный заждавшийся, исполосованный пламенем взор.
{Alors que pleure nuit et jour,
Et ne vois pas, mкme en songe,
De remede a cet amour
Que mon coeur tenaille et ronge,
Que mon coeur tenaille et ronge.}
С резким металлическим вскриком лютня умолкла на неразрешенном
аккорде, оставив печаль Пьероля с ее формальным совершенством блуждать в
ночи. {И я не нахожу утешения даже во снах, ибо это любовь когтит и
пожирает мое сердце.} Фаррелл низко поклонился королю Богемонду и королеве
Леноре.
Ему казалось, что для человека, взявшего поначалу неверный тон,
справился он неплохо, но когда он услышал шелест и, подняв голову, увидел,
что все они склонились пред ним, как прежде пред музыкантами - плащи и
подолы платьев промахивали по траве подобно полотнищам гонимого ветром
дождя, и украшенные каменьями цепи и пояса посверкивали, будто дождь под
луною - тогда он вдруг осознал, что его сотрясает болезненный трепет
нежности, волнения и страха.
Король хрипловато сказал:
- А ну-ка, малый, наиграй нам какой-нибудь танец.
Снова взяв в руки лютню, Фаррелл ударил по струнам, начав
"L'Entrade". Где-то в самой дальнем углу его существа подобный выбор
вызвал решительное изумление: ему так и не удалось приручить эту
разнузданную эстампиду, и когда он в последний раз играл ее, он даже
припомнить не мог. Но потные руки уже принялись на дело, набросившись на
пьесу так же яростно и несдержанно, как набрасывались на еду, не сняв
заляпанных навозом сапог, покровители трубадуров. Струны гудели и каркали,
звенели и подвывали, и музыка неслась вперед и в неистовой радости пела,
встречая весну двенадцатого столетия, буйно и бессердечно высмеивая
старость и ревность. {Беги, беги подальше отсюда! Будем же танцевать,
радостно танцевать все вместе, да!}
Первыми обратились лицом друг к дружке и взялись за руки леди
Хризеида со своим мрачноглазым лордом, герцогом Фредериком. Они двигались
подобно высоким птицам в простом оперении, и Фаррелл, наблюдая за ними,
сбился с ритма. Четверо музыкантов подхватили мелодию, заменив ребеку
шалмеем, и в танец немедля включились новые пары. Во главе их двойного
порядка, не в такт запрыгали король Богемонд с королевой Ленорой, толкая
друг дружку и сбиваясь с ноги, но и при этом с помпой возглавляя
танцующих. Гарт де Монфокон ястребом налетел на Джулию, подхватил и
понесся прочь, изображая восторженную похотливость. Фаррелл без всякого
удовольствия отметил, что равных ему танцоров между мужчинами нет.
Духовые, едва вступив, соединенными силами заглушили лютню. Картаво
гудели крумгорны, дудел марширующим оркестром шалмей. Через некоторое
время Фаррелл положил свой инструмент на помост. Что-то в нем завершилось,
и он, не питая печали, ощущал глубокий покой, странное довольство тем, что
способен, став невидимкой, следить, как танец отлетает прочь от него. И в
то же время в самой глубине его существа нечто непривычное покалывало
нервы: напряженное, неуяснимое беспокойство, заставившее его, почти того
не сознавая, отвернуться от костюмированных гуляк, обратившись лицом к
тьме за пределом лужайки. {Куда подевался Бен? Надо бы его поискать.}
По мере того, как ближе подступали деревья, смутная тревога все
обострялось, обращаясь в подобие беспокойства, овладеваеющего лошадьми,
когда поднимается ветер или надвигается дождь, или когда ожидание молнии
доводит каждую молекулу воздуха до грани нервного срыва. Всего только раз
он остановился и оглянулся назад, вновь увидев огни и услышав музыку,
которой расстояние сообщало легкую грациозность - таким он увидел все это
