Лишь в Вашем сердце, все иное -- морг.
Весь мир -- покойницкая. Вы -- восторг,
Наружу лаз, в чем все мое спасенье,
Короче, Вы -- из смерти воскресенье,
Избытие из тлена и восторг.
Вы -- нечто целое, чего лишь часть я,
И с Вами, с Вами в вечности земной
Я б наплевал на счастье и несчастье
Под говор соловья в тени ночной,
Склонясь -- я над травой, Вы -- надо мной, --
По сторону по ту несчастья, счастья.
По сторону по ту несчастья, счастья,
Вне договора, вне проклятых дней
Возможно ль нам прожить остаток дней? --
Должно быть, в этом было бы уж счастье.
Нам, верно б, позавидовали: счастье!
Но только бы до истеченья дней
Счет не вести мимотекущих дней,
Ведь мы бы понимали: это счастье!
Покуда нас не поглотил бы Орк
И смерть пришла бы в образе Графини
В засаленном шлафроке на ватине,
Спросив: Вы -- Германн? иль: Вы -- Шведенборг?
Ах, отпущаеши, Господи, ныне
Раба Твоего, светлый мой восторг!
Для Вас единой светлый мой восторг,
От света отблеск, я пролью в хорале,
Чтоб даже духи, вняв ему, взирали
На мало примечательный восторг.
Да чем бы так уж он хорош, восторг? --
Как будто блеянье овец в коррале:
Всей сладостной гармонии в хорале --
Зачем же духов и души восторг?
А, видимо, затем, что он, хорал --
Лишь горстка малая большого света,
Которую и смог вместить хорал.
А свет -- уж Вы, до света, после света!
От сотворенья до скончанья света!
Ну что мне написать в честь Вас? Хорал?
В ХЛЕБНОМ ПЕРЕУЛКЕ
У Тетушки каморка -- загляденье,
Пестреет ситцами что маков цвет.
У ней и сами маки в заведенье:
В фарфоровом кувшине их букет.
Там вышивки -- предмет ее раденья --
Собраньем скромным излучают свет.
Здесь вовсе без стесненья, словно в поле,
В горшках рассажены желтофиоли.
Буфет -- и в нем от Гарднера сервиз,
Амур, Психея, пастушки, пастушки,
Чуть дальше -- огненный ковер завис,
Под ним кровать: подзоры да подушки,
Потом окно и над окном карниз,
В окне цветов и трав, что на опушке,
А за опушкой двор, обычный двор
С обрывком неба словно бы впритвор.
Засим зеркальный шкаф вполоборота --
Приют молей, архивов, блуз и книг,
Засим дивана золотая рота --
Глаза закроешь и вплывет в сей миг
Рыдван огромный наподобье грота
С чудесным запахом сушеных фиг --
Диван прохладней теннисного корта,
Где все уютно так и так потерто.
Отец кушеток, прародитель соф
Со спинкой темной ласкового кедра!
Ты, верно, не был в жизни суесоф.
Со скрипом свету отворяя недра,
Распахивал рукам жилище сов
И сыпал обувью и сором щедро,
Но ты с любым побился б об заклад,
Что заключаешь в чреве лучший клад,
И ты бы выиграл, конечно, в споре!
Каких сокровищ не таил твой зев.
Беспомощно, как утка на Босфоре,
Там сверху кувыркалась дама треф.
Как на плацу, здесь находились в сборе
Кавалергарды, в службе посерев,
Кольт, фотоаппарат с пластиной сизой
И виды гор без бизы или с бизой.
Там дожидались компас и секстан,
Иль то, что мнилось в те года секстаном.
И я туда все лазал неустан
В каком-то вожделенье непрестанном,
Сгибая втрипогибели свой стан --
Не извлечешь меня и кабестаном --
Да никому до нас и дела нет,
Ведь дома Тетушки день целый нет!
А наверху, где шпильки и заколки,
Бог Шива, многолик и многорук,
Взирает скалясь на меня как волки,
Сливая спицы рук в блестящий круг,
И сундучок часов с диванной полки
Постукивает дятлом -- тук да тук --
Над чашей, где, досуг и назиданье,
Лежат бобы -- для таинства гаданья.
Засим -- на темной тумбе чемодан
Особого чудесного устройства,
Ему великий чистый голос дан
Немного металлического свойства.
Вам, как перед отплытием в Судан,
Уже снедает душу беспокойство.
Сладка тревога, но велик ли риск?
Снимите крышку и поставьте диск!
Игла запрыгала и зашипела.
Вас охватила сладостная дрожь,
Душа так отделяется от тела,
Так жаворонок покидает рожь --
А ведь еще пластинка не запела!
И вдруг! ... Ах, песня, песенка, не трожь
Нутра мне в этом теле жалком, утлом
Ни "Ночью светлой", ни "Туманным утром"!
Я плакать не хочу над чепухой,
Я над серьезным в жизни не заплачу,
Не тронусь и ничьей слезой глухой
(А если тронусь -- ничего не значу),
Но льется голос под иглой сухой --
И влагу глаз в напрасных муках трачу,
Не размягчая сердца ничьего,
Не изменяя в мире ничего!
Ах, песня, песенка, не надо боле
Мне сердце тихой грустью теребить --
С тобою я совсем не воин в поле,
Я погубить -- могу, но как любить --
Чтоб сердце раскрывать для тяжкой боли --
(Ее же только плачем и избыть) --
Но не избыть ни рая мне, ни ада!
Послушай, песня, песенка, не надо!
Пластиночка, спиралью борозда,
Свивайся под иглой и развивайся.
Вальдтейфеля "Полярная звезда"
Взойдет на смену Штраусовского вальса.
Потом Изольда выйдет изо льда,
Чтоб голос чистой мукой изливался --
Баюкая несчастную себя,
Чтобы в последний сон прейти, любя.
А нежные танго? Ни дня без Строка!
А польский хор? Или гавайский джаз?
А легкий суинг? А самба-кариока?
А приближающий свой смертный час
Каварадосси? Словом, нет порока
В том, чтоб вкушать контральто или бас,
Зане предвижу, что и ты, читатель,
Веселой черной музы почитатель.
И вот -- музыка зыблется пока --
Садись, читатель, у четвертой стенки,
На горбовидной крышке сундука,
Что точно умещается в простенке
Между углом и дверью кабачка,
Где с жарким чаем подаются гренки, --
И слушай музыку, гляди в окно,
Где голуби летят на толокно.
Недавно Тетушка пришла с работы
И фартук повязала у плиты.
У Тетушки улыбчивы заботы,
У Тетушки дневные маяты
Легки и упоительны, как соты,
У Тетушки возвышенны тщеты.
Читатель, посмотри, как услуженье
Как бы становится уже служенье!
Оставь окно и обернись на дверь:
Сейчас, сейчас взойдет она, вниманье!
Что смотришь на меня? Очами вперь
В дверной проем! Ты полон пониманья
Того, что здесь свершается теперь?
Какое в самом деле расстоянье
Меж чередой явлений дорогих
И тем, что ты увидишь у других!
Она вошла! Вскочил ты не напрасно,
К ладони ароматной наклонясь.
Теперь смотри, как вся она согласна,
Как улыбнулась вся, чуть наклонясь --
Не правда ли, я прав -- она прекрасна! --
Как, меж шкафами и столом виясь,
С живою плавностью она крутится,
Воркует и щебечет, словно птица!
Ее шестидесяти ей не дашь:
Глаза блестящие и молодые.
Ну где ты, Перуджино карандаш?
И волосы -- светлы, но не седые.
От жизненных кручений -- и следа ж...
Ну где вы, звери-лошади гнедые? --
Она бы выпорхнула на крыльцо...
Живое, доброе у ней лицо.
Речь ласковая сладостно-небрежна,
Движенья грациозные легки.
Звенит посуда вкрадчивая нежно,
И чашечек раскрытые цветки
Взирают томно, влажно, белоснежно,
Вбирая в зев цветные кипятки.
И вот кадильницы Прекрасной Даме
Курятся над прелестными перстами.
-- Не торопитесь, -- молвит, -- чай горяч!
Не ровен час -- и рот свой обожжете!
-- Ах, Тетушка, да разве ж гость не зряч --
Да и потом ведь Вы-то как-то пьете? --
Люблю дерзить ей, ей со мной хоть плачь!
Вот кстати случай вам, пожальтесь тете,
Начав, как о ничтожном пустяке,
Как я дерзить дерзаю в языке.
Мне погрозив, начните: "Ваш племянник..."
Она тотчас же: "Мой племянник, как?
Ах, вы, конечно, правы: он не пряник...
Да без отца растет ведь как-никак.
Вы говорите -- темен? Нет, смуглянек...
Конечно, все в стихах его не так,
В них все, я чаю, первобытный хаос...
Так он ведь -- не Надсон и не Ратгауз!
Возьмите все-таки и вы на вид,
Что нынче больно уж нища словесность,
И, стало быть, и так писать не стыд.
Где в языке приязливость, уместность?
Поэт -- бандитствующий индивид,
Или -- ничтожество, одна известность... "
Тут вы еще подкрутите фитиль:
"А стих! А форма! А язык! А стиль!"
О форме тетя скажет вам по форме,
Что "дело тут совсем не в языке,
А в том, что все нуждаются в прокорме.
И даже с типуном на языке
Теперь поют, и в милицейской форме
Теперь поют, и что на языке
У всех -- будь женщина или мужчина --
Стихотворение, как матерщина".
Очки наденет и возьмет тетрадь
Чтобы прочесть свои шестнадцать строчек.
Там все как в заповеди "не украдь",
На месте знаки запятых и точек.
Там слов организованная рать
Пленяет сердце в вас без проволочек.
Вы брякнете, повержены, тихи:
"Изрядные, изрядные стихи!
Как? По заказу? Иль по вдохновенью?"
И молвит вам смутясь: "Какой заказ!
Верней сказать вам -- для отдохновенью.
А вдохновенье -- что мне за указ!
Так ждать его мне нет обыкновенью.
Как за перо возьмусь -- тотчас экстаз.
А отложу перо -- и нет экстазу.
А чтоб иначе -- не было ни разу.
Однако, вы зачем-то ведь пришли?"
-- Да нет, я на минуту, так... по делу...
-- Так что же вы? Едва ведь не ушли!
Уж я вас заболтала до пределу...
Так в чем же дело? -- Да... видите ли...
(Но бегают глаза у вас по телу,
И вы готовы провалиться в пол
На полный рост или хотя бы -- впол).
КОЩУНСТВЕННЫЙ НЕДОРОСЛЬ
Не Тетушкой сложился ритуал:
Кто б ни пришел хоть по какому делу,
Знай смотрит на мою хариту ал,
Глаза в смущенье шастают по телу --
Кто им дурных советов надавал? --
Пока она не спросит: "Вы -- по делу?"
И слышит неуверенный ответ:
"Да! Тыщу раз... или... вернее, нет!"
"Ну, дело иль не дело -- видьте сами!" --
И вот в ступицу поступает сок
Слюнных желез в толченье с словесами.
Иной раз тенорок, а то -- басок
Нас тешит подлинными чудесами,
Где правды только что на волосок --
В речах и в позах -- никакого толка,
Зато апломбу -- зашибись и только!
И Тетушка их слушает, дивясь
Тому, как нескладнехонько выходит,
Как, мыслями тошнехонько давясь,
Из положенья плохонько выходит
Суровый гость. Она: "Постойте, князь!"
(Иль: "Погоди, товарищ! ") -- ведь выходит,
Над вашей лжой задуматься когда,
То мой племянник... " -- Тысячу раз да!
Вернее -- нет... иль сами посудите...
Давайте по порядочку: ваш брат
Павел Михайлыч, стойте... погодите...
Не прерывайте... я уж сам не рад,
Что рот открыл... А впрочем... последите.
Каким им выведен отец! Пират!
И вертопрах! И нигилист! Ведь странно,
Что в воине нет мужества ни грана.
А где же страсть к отчизне? Где любовь
К миропорядку, лучшему в подлунной?
Ведь ежели вчитаться -- стынет кровь!
Ведь хуже ж балалайки однострунной:
Трень-брень! -- ведь это же не в глаз, а в бровь!
Скажите, братец ваш... золоторунный...
Не мог быть... нет, он не искариот?
Он... наш был человек? Был патриот? --
-- Что, что?! -- воскликнет тетушка Ирина. --
Должно быть, я ослышалась! Ах, нет!
Мой братец был отменный молодчина,
Герой, каких досель не видел свет,
При том при всем отчаянный мужчина,
Любивший родину, сомненья нет!
