Жил Ганнушкин, известный психиатр,
В квартиру путь пребудет неизвестным,
Не то повалите, как на театр,
Глядеть ее в рыдване многоместном.
В том доме, сообщает Мальфилатр,
На этот счет весьма определенный --
"Жила девица. И была -- влюбленной".
Конкретно: предложу, собрав весь дух,
Нырнуть под мраморной доской у входа,
Минуя непременно двух старух,
Сидящих тут же поперек прохода.
Бьюсь об заклад: у вас захватит дух,
Сколь горяча бы ни была погода,
В парадном ждет могильный лед гостей.
Он вас тотчас прохватит до костей.
Не следует, однако, огорчаться:
Ангина, пневмония -- ерунда,
А ревматизму некогда начаться.
Вы только поспешите вверх, туда,
Где вам как раз успехом увенчаться.
Стучитесь в дверь. Пустили вас! Ну да!
Спокойнее, читатель, без проклятий!
Вот списочек жильцов с числом нажатий.
Старуха Чайкина -- за ней идет
Жена и дочь чапаевца Варвара,
Потом веселый старый идиот,
Недавно переехавший с бульвара.
Потом Кольцова, Стешенька, ну вот!
И тетя Саня... И какая чара!
Дрожь сладостная шейных позвонков!
Фамилья Тетушкина! Шесть звонков...
Не торопись, не торопись, читатель,
Соваться фомкой в дверь, не ровен час --
Сломается твой двереоткрыватель,
Другой не вдруг отыщется, не щас!
Замок хрустит и портится. Создатель!
Вот, кажется, мы, наконец, у нас!
Замри, мгновение! Сколь мрак кромешен!
Сколь остр сундук! Сколь потолок завешен!
На помощь нам, конечно, брызжет день
Из незашторенных замочных скважин.
Теперь легко составить бюллетень,
Кем угол населен и чем засажен.
Приникни к скважинке, когда не лень, --
Не сломишься, не думай! Больно важен!
Хотя б вот к этой. Стешенька тебе
Вдруг явится, как в стереотрубе.
Она пленительна, читатель, милый!
Смотри же вдосталь! До икоты! Всласть!
Не напирай на дверь с такою силой:
Отломится -- ты можешь внутрь упасть!
Что ты сопишь так громко! Стань могилой,
В которой серная клокочет страсть!
Вот грех с тобой! Идем к другой жиличке --
Старухе Чайкиной, алкоголичке!
Не хочешь? Хочешь к скважине присесть,
Где старичок мастит аэросани?
А где Варвара сучит в прялке шерсть?
Не жаждешь и вторженья к тете Сане,
Где мерят грацию рублей на шесть?
Ты заколдован! Вот мне наказанье!
Я бьюсь с тобою полчаса уже.
Так не глядят на даму в неглиже!
Что ты бормочешь: "Рот! Как он очерчен!
Как полны очи жидкого огня!
Какими локон кольцами наверчен!
Как вниз бежит, лопатку затеня!"
Смотри, коль так любезностью наперчен!
Засыплешься, уж не тяни меня!
Пусть уж тебя об лоб бутылка хватит,
А мне своих забот куда как хватит!
Читатель, ведь не ты, а я в четверг,
Слетая по перилам с кочерыжкой,
Каргу слепую с лестницы поверг
Со всей ее базарной мелочишкой,
Да так, что молоко взметнуло вверх.
Старуху сдунуло, как будто вспышкой,
И понесло, и хрястнуло об пол.
Я поднимать ее. "Постой, сокол!" --
Да хвать клешнею рачьей мне за полу,
Да живо как! Я только вскрикнул: "Ах!"
Она бодрехонько как прянет с полу,
Глаза разверзлись -- желтый блеск в глазах...
-- Вам, бабушка, куда? Мне нужно в школу!
У мамы -- печень! -- сам в слезах, в слезах!
Да вижу: пропасть! глаз-то как светится!
Я вырвался и мигом вниз катиться!
Ужасная старуха мчит за мной.
Ишь как в ней распрямилась поясница!
Ишь в зверьих зенках блеск какой шальной!
Я шпарю, как от коршуна синица,
И слышу дюжий топот за спиной --
В поту проснешься, ежели приснится --
Ей-богу, спинку прошибет поток!
Бегу и чую сзади топоток!
Метнулась ястребом, дверь заступила,
Раскинув руки, двинулась вся встречь!
Да чтоб те, стерве, в задницу вступило!
Я ну дрожать, да не об этом речь --
Я, выпучась, знай пячуся в стропила...
Здесь я хочу, читатель, остеречь --
Коль и тебе так выйдет мышеловка --
То знай, чтобы спастись, тут есть уловка:
Бросайся ведьме под ноги! Ничком!
Чтоб за тобой ей было не в угонку!
Я так и сделал. Порскнула сверчком
И подбородком вышибла филенку.
Раскрыла рот, и челюсть с ветерком
Со стуком грянула за мной вдогонку,
Ступеньками запрыгав по пятам...
Да разве хоть на миг останусь там!
Где был я, там меня уже не будет.
Глаза смежив, вы скажете: Он здесь!
Но как иной не точно все же судит,
Простор пред вами пуст -- я вышел весь,
Лишь легкое стремленье воздух будит,
Я таю как коллоидная взвесь --
Сгустился, кажется, почти прозначен --
Увы! -- пред вами горизонт прозрачен.
Как мог являться я, чтоб исчезать,
И падать с неба, где меня не ждали,
Как мог к себе всю дворню привязать,
Чтоб матери из-за меня страдали
И мне грозили уши оборвать,
И мне посулами надоедали,
И так их шум мне душу бередил,
Что я им по-мальчишески вредил.
Зачем, скажите, вы меня травили?
Зачем преследовали, с глаз гоня?
Собаку вашу сами отравили,
А маме наклепали на меня,
И были рады, а меня так били...
Мою сопатку всю искровеня...
Зачем чуть что не так -- меня искали,
Зачем друзей ко мне не выпускали?
Зачем им говорили, что я вор,
Что я шпана, -- я что ли обокрал вас?
Зато, бывало, чуть явлюсь во двор,
Какой холодный отороп всех брал вас,
Как вы меня не видели в упор --
Да знайте, я не меньше презирал вас,
Слыхали б у себя на канапе,
Как я пускал на бе вас и на пе!
Как вас крестили собственные дети
За скаредность, за трусость, за разбой!
Вы ощущали колкости ли эти
Своею половиною любой?
Вам этого не смыть при туалете!
А как сожитель ваш кидался в бой,
Рассвирепен, задерган иль раззужен!
Уж бросится... Нет, не ему я сужен.
-- Я, -- говорю, -- чахоточный. Вот тронь
Меня! Задень! Исхаркаюсь. Исчахну.
Иссохну. Изблююсь. Взойдет огонь
На щечки и покойничком запахну.
Иссякну кровушкою. Рассупонь
На мне рубашечку, не бось, не трахну,
Щас вздрогну, щас чихну, оденусь в струп,
И понесешь ты охладелый труп.
Не стану с вами я силенок мерить.
Вы скопом лезете, а я один.
Я ростом мал, а ты -- такая жередь.
Ты -- кто ты есть, а я простолюдин... --
Бью первым и не стану лицемерить.
До синих ссадин, до кровавых льдин.
Дерусь по-черному, дерусь кромешно.
Пусть терпит гад. И сам терплю, конечно.
Какая гадость эта жизнь в борьбе!
Родители -- какое это зелье!
Ни выходных, ни праздников тебе.
Сопатку разобьешь -- и все веселье!
В других дворах играют на трубе,
В твоем -- ни похорон, ни новоселья!
Когда тебе особенно тошно,
Вокруг тебя все давятся -- смешно!
Но есть ли трепетней увеселенья,
Чем выдумка, чем фразовая вязь
Для радости народонаселенья,
Когда, на общей кухне вдруг явясь,
Ты повергаешь в муку изумленья,
Смешишь и смешиваешь, не давясь,
И слушают, дивясь твоим рассказам,
Покамест не зайдет уж ум за разум.
Тут Тетушка воскликнет: Ну и ну! --
И фартуком опять себя повяжет,
Чтоб ярче подрумяниться блину,
Старуха Чайкина уйдет и ляжет.
Варвара сядет за свою струну
И что-нибудь тотчас спрядет иль свяжет.
Конструктор важно покряхтит в сенях
И по квартире носится в санях.
А тетя Саня -- местная Солоха --
Уйдет, примерит грацию и вновь
Является меж нас, чертополоха
Цветком украсивши соболью бровь.
А Стешенька... Со Стешенькою плохо!
Читатель, милый -- брось ты всю любовь!
Не пропихнешь ты шилом ключ железный.
Сойди-ка прочь со скважинки, любезный!
СЕМЕЙНЫЙ СОВЕТ
Москва, Москва! Люблю тебя, как свой,
Как русский, как жилец полуподвала!
Скажи, кому хмельной напиток свой
От уст к устам, смеясь, ты не давала?
Кого не выдавала головой?
Кого ты каторге не предавала?
С кого за сор грошовых перемен
Не требовала жизни всей взамен?
Кого не мучила, не облыгала?
Кому с водой не предлагала яд?
Кого налогами не облагала?
Пред кем не предносила ты плеяд
Сомнительных, бесовского кагала?
Москва, все идолы твои таят
Обманный тлен, туманную движимость.
Они суть призраки. Одна кажимость.
Все вьется, льется, мельтешит, живет,
Все строится, все ластится, мостится.
На четырех ногах бежит живот.
Собачатся ответчик и истица.
Все марево и морок, и кивот,
Пред коим старушенция мостится:
Мосты и храмы... И высотный дом
Заявлен нагло городским прудом.
А деньги! Чуть мелькнул -- и нет червонца!
Еще с зелененькой и так, и сяк!
Все тает от полуденного солнца,
И где ты ищешь дверь -- как раз косяк.
В бокалах вмиг проглядывает донце,
И верности не много от присяг.
И чтоб понять вдруг на каком ты свете,
Ты должен утро посвятить газете.
Ах, все не так, как в добрый старый век! --
Вздохнете вы. Вы не вполне неправы.
Все так же вольно дышит человек --
Но ветр не вьет знамен минувшей славы.
Где времена, когда один Генсек
Бывало стоил эры и державы,
Когда одним лишь манием руки
Влиялось на прилавки и кроки!
А прочие изящные искусства!
Где Поль Сезанну! Где Ле-Корбюзье!
Ему, ему несли наплывы чувства
Пером, резцом, в граните, в бирюзе.
Ему, а не Кармен, красневшей густо,
Рыдали арии свои Хозе.
И он внимал всегда полноты сердца
С достоинством отца и самодержца.
И надо ж было выпасть, чтоб Жидков
Испортил эту чудную гармонью, --
Даря по телефону дураков,
Завел с Верховным ту же антимонью!
Он, правда, мигом выпал с облаков,
Нахмурился и нос навел гармонью,
Но было поздно: прозвучал приказ,
Назначивший уж место, день и час.
В глазах его тотчас же помутилось,
Над переносицей сошлись дома,
Поплыл в окно бульвар, как "Наутилус",
Он только чудом не сошел с ума,
Чело холодным потом осветилось,
В ушах стояли громные грома,
И он не помнил, как из дальних далей
Вдруг очутился перед теткой Валей.
-- Мерзавец! -- тихо молвила она. --
Сам расхлебаешь это, провокатор!
Я говорила -- я была умна, --
Что по ребенку плачет психиатор.
В такое время! Рубль кило пшена!
Да нас с тобой поместят в изолятор! --
Тут, лаконичный, словно Ежи Лец,
А.И. сказал, что он тут не жилец.
Но Фрак уговорил его остаться,
Сказав, что есть фальшивый документ,
С которым обыска не опасаться.
А.И. налег щекой на инструмент
И... Но вернемся к мукам святотатца,
В которого всего один момент
Вперяла Ольга жуткие зеницы,
Подстать ночному небу без зарницы.
И вот уж снова в Хлебном он, а как --
И сам не ведает. В квартиру впущен,
Стоит в прихожей бедняком -- бедняк,
Как будто в прорубь с берега опущен,
Мотает только слюни на кулак,
Хлеб пальцами крошит -- а он насущен.
Ждут Тетушку, но Тетушка в бегах:
Играет в вист иль ставит на бегах.
Уж он в Кривоарбатском тете Рафе
Кричит, изображая петуха.
Однако до нее -- как до жирафе --
Печально все же, что она глуха.
Но не глупа, брильянты держит в шкафе.
Какая, впрочем, лезет чепуха!
Бежать! Куда? Где тихая камора?
Везде переполох, везде Гоморра.
Уж он в Хамовниках, незнамо как,
Вблизи присноблаженного Николы
