К луне восплескивая низкий вой.
И все же мне пора вам дать наглядный
Его куррикулум: родился в год
Тридцать седьмой, кристальный, беспощадный,
В семье, лишенной льгот, но не забот,
Ребенок нежный, милый, ненаглядный, --
Исчадье он родительских суббот
И, словно агнец, незлобив и кроток, --
Отрада матери, отца и теток.
Так дожил он без цели, без трудов, --
Воспользуемся кирпичом Поэта, --
Без малого до четырех годов,
Когда ж четвертое настало лето, --
Его отец, прекрасен и бедов,
Бежал на фронт, отринутый на это
От канцелярских дел и чайных роз, --
И далее сам по себе он рос.
Мать из Москвы свезла его на Волгу,
На родину свою: в Саратов, в глушь,
Где писем от отца ждала подолгу,
Лечила детский насморк и коклюш,
Похоронив родителей по долгу --
Умерших с голоду прекрасных душ --
И дочь, окоченевшую в роддоме, --
Всецело отдалась заботам в доме.
Ее общительный, веселый нрав
Бил, словно ключ, по заднице Антона,
Хоть я, признаюсь, здесь не вовсе прав,
Снижая строгий штиль на четверть тона, --
Да кто ж таков Антон -- ведь он не граф,
Мы с ним не будем соблюдать бонтона, --
Итак, она его всегда драла,
Восстав с постели, встав из-за стола, --
Свирепо выговаривая сыну,
Сменяла воркотню на дивий рык, --
За то что в бане слабо тер ей спину,
За то что он малец, а не мужик,
Но бабы в мойке видят в нем мужчину,
От коего их норов не отвык, --
И вот пока душа ее томилась,
На парня шайками лилась немилость.
Он отвечал ей тем же до конца,
Хотя, конечно, с матерью не дрался, --
Он терпеливо поджидал отца,
Чтоб тот пришел с войны и разобрался.
Была в нем внешне легкая ленца,
С которой нерв упорства уживался,
И сладкие плоды он обещал,
Но ничего, признаться, не прощал!
Читатель! Что отшельник -- что ребенок!
Их ничего не стоит оскорбить, --
Так ключ глубокий прихотлив и звонок, --
А бросишь камешек -- уж не добыть!
Так коли хватит у тебя силенок --
Их не обидь: уж лучше их убить, --
Ни тот, ни этот подлость не отплатит, --
Так Ницше говорит, об этом хватит.
Но мать чудесно исправляла долг, --
Нисколько не стараясь отличиться,
Презрев мужской и злой, и льстивый толк,
Она была среди волков волчица,
К которой в кратком сне приходит волк,
И сладко ноет вслед того ключица, --
В ней, думаю, при мимике живой --
В душе стоял утробный, подлый вой.
Сотрудники отца все были в сборе --
Никто из них не побежал на фронт, --
И, верховодя мужественно в своре,
Делили меж себя пайковый фонд.
Но мать была с самой собой в сговоре:
Осматривая черный горизонт,
Она на цель всходила без оплошки
И уходила лишь с мешком картошки.
Зимой свозили книги на базар --
И там раскладывали на газете, --
От конских морд шел нестерпимый пар,
И томы в коже, в золоте, в глазете
К себе влекли и немцев и татар, --
И покупали их держать в клозете,
А бабы русские и мужики --
Катать в них колоба и пирожки.
К весне все образовывалось, вроде,
И, кое-как лопату заскоблив,
Мать начинала рыться в огороде,
А сын таскать ей воду на полив.
При восседавшем на скамьях народе,
Он был нетерпелив и тороплив,
И, чтоб таскал он лучше, не плошее,
Давала мать ему раза по шее.
Зимой и похоронка подошла --
Совсем простая серая бумажка.
Мать в канительных стонах изошла
И прямо рухнула на снег, бедняжка.
Ну а когда совсем в себя пришла,
В сердцах ругнулась: И дурак ты, Пашка!
-- Не надо, мам! -- Она опять: Дур-рак!
И сыну моему ты первый враг! --
Но слово враг ей показалось слабым,
А дураком он не был, этот враль, --
Рука не мужа, впрочем, а начштабом, --
Но как проверить -- этакая даль!
Она же вслух: Ты это как? По бабам?
Так мой тебе поднадоел сераль?
Не рано ли теперь тебе постыла? --
И тут же села за "письмо из тыла".
Любезный Пашинек! Такую мать!
Я стало быть прочла твою депешу --
Как мне ее тепереч понимать?
Ты полагал, что от нее опешу,
Плечами, может, буду пожимать?
Слезьми зальюсь и голову повешу?
Вот новость -- на фронтах загинул, вишь!
Ты, сластенька, меня слегка дивишь!
Во-первых, как могу тому я верить,
Чтобы тебя штыком прикончил фриц,
Когда при автомате ты теперь ить
И можешь их сшибать, не видя лиц --
Ай, ай, родной, не стыдно лицемерить
И нас менять на баб и на девиц,
Которые в окопах, чать, в избытке
И только зырют обобрать до нитки!
А мы-то думаем: отец в бою,
Куда его послал товарищ Сталин!
Тебе бы совесть поиметь свою, --
Небось, бежишь вперед: ведь ненормален,
Что ж -- волен, сыт, идешь по острию --
Уж как доволен ты и достохвален!
Он шутки шутит, слушайте его!
А мне в тылу, сиротке, каково!
Нет, Пашинек, уж быть тебе казненну --
Не фритцевой, а дамскою рукой.
Дойду по первопутку я до Дону,
А там и до Днепра подать рукой.
Тебе я шею-то намну казенну!
Блядям... косма пообдеру... какой!
Беги вперед, не простудися только.
Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга.
Я размышлял: уж здорова же мать
Иметь в руках меня, отца, скотину!
Папашу только матери держать!
Ведь в самом деле выйдет на путину,
Ее "катюшами" не испужать,
От ней в окопе не найти притину.
Она не "тигр", она не "фауст-патрон" --
По морде бьет, забывши про пардон!
Меня под утро пробуждает грохот.
-- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! --
И переливчатый отцовский хохот:
Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! --
-- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от?
Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! --
-- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! --
И жалобный обвал посудной горки.
Тут я не выдержал и вылез к ним,
В себе боясь, что мать его угробит,
Поскольку дух отца легко раним.
Стою и вижу, что сервант весь побит,
Отец же, хоть испуган -- невредим,
Лишь портупею сильный смех колдобит.
И мать, ах мать! Невинная душа!
На нем висит без слов и не дыша!
Ее он держит навесу умело,
Как будто вправду Божий дар какой,
Прекрасное все без покровов тело
За ягодицу прихватив рукой.
Она смеясь стыдливо, оголтело
Мне тычет в дверь лилейною рукой.
Пробормотав, что шум какой-то слышал,
Я засопел и мрачно в двери вышел.
296 ИВЕРЕНЬ ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ
Себя винила, ныне извиняю,
Всегда оправдан -- днесь ты виноват:
Зачем ушел в небытие, солдат,
От ласк моих и щей, и нагоняю?
Смерть нагоняет, я ли нагоняю?
Бежал ты от работ иль от ребят?
Что ж, лучше там, где надолбы долбят?
Иль я тоску сердешну нагоняю?
Да был бы ты любовнее с любой,
Которая тебе до гроба люба?
И кто она, разлучница, голуба?
Ты называл ее своей судьбой...
Я, может, плоскогруда, синегуба?
О нет, упоена, горжусь собой!
Да, я упоена, горжусь собой,
Затем что я существенно прекрасна,
И оставлять меня одну -- напрасно
Заради той, курносой и рябой.
А если непременно нужен бой,
То я уж, кажется, на то согласна,
Чтоб морду били бы тебе согласно
У Нилихи за заднею избой.
Чтоб ты лежал оглохший и немой,
Опухший ртом с ужасным словом "надо",
Чтоб мне примачивать тя сулемой.
Ведь ты един мне стоишь Сталинграда,
Ведь ты един и жаль мне, и услада,
И горечь ран, и плен почетный мой!
Ведь горечь ран и плен почетный мой
Без сладких слов и горьких мук бессмыслен,
И оттого ты мной на кошт зачислен,
И знают бабы все вокруг -- ты мой!
Но плен ты сделал для меня тюрьмой,
А был он просто горницей замыслен,
И срок твоих отсутствий стал бесчислен,
А щас совсем не явишься домой, --
В чем ныне горько я тебе пеняю,
Не дуясь, что осталась на бобах:
Я бабью глупость всю искореняю.
Сижу, как Зевс при громах, при гробах,
Когда уж все, что было в погребах,
Снесла и ни на что не променяю.
Снесла и ни на что не променяю
К тебе любовь мою и боль мою,
И хоть я от людей других таю,
Но от тебя я их не применяю.
Я, словно заяц по весне, линяю,
Что осенью вода, все лью и лью.
Почто ты пробудил печаль мою --
Ей весела, ей вдовий жир сгоняю.
В избе все неполадки устраняю
Иль за скотиной тощею хожу,
Чего-то все стенаю и тужу.
Завечерею или ободняю,
В том, что вечор тебя не нахожу,
Судьбам ревнивым горько я пеняю.
Судьбам ревнивым горько я пеняю:
Зачем изыздевалися сполна?
Хоть я теперь партейна и умна,
Все перед образом главу склоняю.
Я с Богом вечну тяжбу выясняю,
Хоть я ячейке духом предана,
Я чай зачать иль воскресить она
Слаба, а я ведь все о том, Бог с няю!
И стала я язычницей прямой,
И обращаюсь аж к Стрибожьим Внукам,
В которых тоже верю самоуком, --
Зачем уж не вернут тебя домой?
Зачем меня ведут ходить по мукам?
Зачем силок порвали ясный мой?
Зачем силок порвали ясный мой,
Сплетенный из твоих сокольих взоров,
Моих восторгов и моих укоров
И снега летом, и дождя зимой?
Но и над Летой, и над Колымой
Я отлечу зигзицей от дозоров
И буду кликать с елок и угоров:
Я жду тебя! Вернись! Ты мой! Ты мой!
Я выйду к речке девкою простой,
Рукав мой вдовий омочу в Каяле...
Зачем тебе срока не припаяли
В год тридцать пятый или же шестой?
Зачем меня безлюбьем окаяли?
Сломали острие стрелы златой?
Сломали острие стрелы златой
Мальчонка неразумного Эрота,
Что, как острога, жуткая острота --
Томила сердце сладкой немотой.
Теперь, кажись, подрылась под плитой
С умильной кротостью не бабы -- крота,
Чтоб ночью уволочь тебя в ворота --
Да я ведь знаю, что томлюсь тщетой!
Что страстию души не проясняю,
Что на судьбу ругаюсь и гневлюсь,
А смерть в ее правах не утесняю.
И только на любовь слегка дивлюсь:
Ее напитком уж не отравлюсь --
Ей гибель сладкую в вину вменяю.
Ей гибель сладкую в вину вменяю,
А жизни горькой иск вчиню ль тебе? --
Что ж, благодарна я моей судьбе,
Ее хвалами не обременяю
И все ж на лучшую не обменяю:
Подумай-ка, жить вечно при тебе
И сварничать, по нашей худобе,
Характер портить нашему слюняю.
Чтоб с горечью глядел ты, как легли
На лоб мой преждевременные складки,
А чернь волос взыграла в прядках в прятки,
Как стройный стан склоняется к земли,
Как блекнут очи сладостной солдатки...
Да я горда, затем что хоть влекли!
И я горда, затем что, хоть влекли
К себе меня мечты такого рода,
Себя я зачеркнула для народа,
Послав тебя на смерть на край земли.
Там пули милосердые нашли
Того, кто был мне тополем у брода,
Кто знал един лишь тайну приворота,
И захлебнули, что червя, в пыли.
Лежи и радуйся теперь: свобода!
Нет маяты для сердца и для нерв,
Ни окрика начальств, ни визга стерв.
Ты сомневался в благости исхода?
Восхитила б скорее та ж метода
К нему меня в лета его. Свобода...
К себе меня в лета его свобода
Влекла. Как часто, сидючи вдвоем,
Смотрели мы в кристальный водоем
Под этим самым топольком у брода.
Я не была задумчивей отрода.
