И голосом прелестным, оголтелым,
Вплела сребряшку в медь его скворчил.
Он аж от удивленья опочил,
Но тут же выдал трель красно и делом --
И вот их голоса взнеслись к пределам
Неясных, хоть немеркнущих свечил.
Короче говоря, вот те и блин -- ешь!
И рот разинув, как -- не зная сам,
Я отлил пулю вышним небесам
Такую, что и варежку разинешь,
Поскольку, видимо, я сам -- сусам.
Да, уж того, что суждено, не минешь!
И так как, коли суждено, не минешь,
То мне тотчас же, замарав лицо,
С небес пришло куриное яйцо,
И мне пришлось прерваться на средине ж,
Чтоб заорать наверх: Еще раз кинешь! --
И крикнула она, подняв лицо:
Как можете вы оскорблять лицо! --
И мне сказала: На, утрись, не в глине ж! --
И я, подумавши: Конечно -- нет! --
-- Пойдем к другому: этот двор отпет, --
Она сказала, -- иск ему не вчинишь
За твой замаранный высокий лоб... --
И поднял я с земли гранитный боб...
Раздался звон стекла... -- Еще раз кинешь!
Эй ты, Сольфеджио! Еще раз кинешь! --
-- И кину! -- Ну-ка кинь! Иди к окну,
Я те на шляпу на твою какну! --
-- Какнешь ты здорово! Кишками скинешь! --
-- Иди ко мне наверх, сейчас загинешь... --
-- Да я тя щас сквозь фортку протяну! --
-- А я те глаз на зад твой натяну! --
-- Соплями к подоконнику пристынешь! --
И, засмеявшись, молвила: Нет сил
Смотреть, как в свару втянутся мужчины,
Скажи, где ты язык свой отточил? --
-- И нет тут никакой первопричины! --
-- Да поняла уж! Нет такой кручины,
Чтоб так себя на всех ты ополчил! --
Чтоб так себя на всех я ополчил, --
Оно, конечно, не было резона:
Козу мне делали, ведь не бизона,
Никто меня не портил -- всяк учил.
Всяк нитку из меня себе сучил,
Плел коврики для всякого сезона --
Для кухни, для площадки, для газона...
Я зуб и юшку из себя точил.
Да, уж того, что было, уж не будет!
Ну где тот синевзорый мальчуган,
Который окружающим поган,
Уже затем, что в них чегой-то будит,
Когда их к делу нудит чистоган.
Однако ж разберемся -- кто нас судит...
Давай-ка разберемся, кто нас судит,
Кто он, нелицемерный судия?
Сам, верно, Моцарт иль Эредия? --
В Гослите Лозовецкий нас иудит,
На радио Мамедов словоблудит,
В журналах трусовая редия,
Семи пядей во лобе буде я,
Мне до упяту голову талмудит.
Ему про голову, а он про хвост,
Ему про лирику, а он про клику,
Вам зенки мажут мазью от корост
От мала до велику, поелику
Причислишься ко сраному их лику.
Нет, он не Моцарт -- попросту прохвост!
Да как же Моцарт! Как же не прохвост! --
Но Стешенька мне говорит: Заткнися!
Живем себе, от сильных не завися...
А с подморозки лучше идут в рост...
Опять же -- после масленицы пост
Всегда бывает, ты ж всегда постисся,
И потому ты злой, а ты не злися! --
Я рассмеялся: так ответ был прост.
Меж тем апрель. Он птичьи трели трудит,
И что ни лужица -- то синий сок,
Она ж, идя, возьмет, да и пропрудит.
И льется тихой синевы кусок
Ей вслед... И точно, кто ее осудит, --
Эредией он вовсе уж не будет.
Эредией, конечно же, не будет
Кто воспоет ее. Он станет Мей
Или Петрарка. Дамой без камей
Она проходит, где Оруд орудит.
Апрель и теплит ей лицо, и студит
Игрою светлорозовых теней.
Иду повинный и большой за ней,
Что Олоферна голова за Джудит.
Да кто ж ее такую изублюдит,
Упеленавши живу душу в троп?
Кто стешет Стешеньке из строчек гроб?
Не маслю я портретов, хватит, будет
Унылых расчленений, скучных проб.
Да и вообще -- куда же смотрят люди-т?
Что слушают? Куда же смотрят люди-т,
Когда она поет мои псалмы:
Ты мне соловушка середь зимы,
Ужели он меня изнесоблюдет?
Я им в лицо гляжу и взгляд их блудит:
Там та же ясность, та, что паче тьмы,
И дозревают в музыке умы,
И мысленно слюна банкноты слюдит.
Или вот этот: зрак его безост,
Такой, должно быть, на погосте гост...
Лишь Тетушка сойдет стопой легчайшей,
Промолвив тихо: Скипятила чай? Шей!
Лучом звезды на жесткий их помост...
Да я и не хватаю с неба звезд...
Когда я не хватаю с неба звезд,
Их Тетушка мне на подносе сносит...
-- Зачем Антошу публика не сносит? --
Промолвит, подворачивая тост.
-- Оно конечно, он не больно прост,
К тому же нынче он слегка гундосит.
И по каким дворам опять их носит? --
Лицо ее опрятно, без борозд,
Гладенько, чистенько, глаза -- как небо.
-- Он удивителен, мой шелохвост,
Все кубок норовит пролить, как Геба...
Ах, шелопут, не Стешеньку тебе ба:
Она в глубинах моря алконост,
Да из нее ведь песня бьет взахлест!
Да из нее и песня бьет взахлест,
И часто: Стеша, спой на сон грядущий!
Она и грянет: Ты, поток ревущий,
Зачем возносишь шепоток до звезд?
Там, в небесах, ужель взойду на мост?
Ах, хорошо мне с ним вдвоем средь кущей,
Но душит сердце этот мрак всесущий, --
Нет, видно, домом станет мне погост,
И стану я березкой у погоста... --
И рада Тетушка: все мило, просто,
Мотив слезами сердце источил.
-- Ах, Стешенька, уж нынче ты в ударе! --
Кто дал такую силу бедной твари
И кто тебя измыслил, источил...
ТУТ ВСЕ.
ИЛИ
совсем уже засыпая:
Кто выдумал тебя? Кто источил?
Ужели песней ты мне душу вынешь?
Тому и обречен, куда ни кинешь...
И кто тебя лечил -- не долечил?
Но не с небес ли голос заскворчил?
Да уж того, что суждено, не минешь.
Стал слышен звон стекла: Еще раз кинешь!
Чтоб так себя на всех я ополчил.
Опять же разберемся -- кто нас судит?
Нет, он не Моцарт, попросту -- прохвост.
Эредией он вовсе уж не будет.
Да и вообще -- куда же смотрят люди-т:
Ну, пусть я не хватаю с неба звезд --
Да из нее ведь песня бьет, взахлест!
ЧУМА
Чума на оба ваши дома!
ШЕКСПИР
Сезон был мертв, и то -- не странно ль это?
Палили мы и немцы по нему
Столь тщательно, что вот -- убили лето.
Билл на обоих призывал чуму,
Отец его оставил без ответа, --
Нам это безразлично -- почему:
В окопе хлопнуло и смрадец вышел.
Что говорил Шекспир -- отец не слышал.
В болоте мы утюжили хвощи,
Три танка вперлись в ил, туда, где грязно,
И выйти им слабо, сиди -- свищи!
Кому тащить -- Жидкову, дело ясно.
Отец же: Кто загнал, тот сам тащи! --
С ним спорить, сами знаете, напрасно.
К расстрелу, проблядь, сукин сын, стервец!
-- Стреляйте! -- мрачно говорит отец, --
А только кто загнал -- тот сам и вынет! --
-- А как? -- Обыкновенно, тросом, как! --
-- А как как пушку грязью подзаклинит? --
-- Дурак, тащить же танк не носом, как? --
Однако, чувствуя, что танк загинет,
Помедли -- и не вызволишь никак --
И все, что делается, сикся-накся, --
Отец вдруг разупрямился и впрягся.
И тут же был представлен ко звезде,
Как выколупавший из грязи И-Сы.
Но ротный не спускал ему нигде:
Увы, и на войне свои кулисы!
И вот уж точно было быть беде.
Не помню -- на Днепре иль возле Тиссы,
Когда немецкий нас накрыл огонь,
То ротный по отцу открыл огонь.
Отец, естественно, слегка опешил,
Но удивляться до смерти не стал;
Во-первых, враг из миномета вешал,
И в воздухе вовсю гудел металл, --
А во-вторых, сообразив, что не жил
Еще как следует и что питал
К нему презренье враг, а не начальник, --
Начальнику он раскрошил хлебальник.
И тут же подведен был под расстрел
Военно-полевым судом без следствия.
Отец в том истины не усмотрел.
Он думал: Ничего себе, последствия!
Я, говорит, тонул и я горел,
А вот теперь -- расстрел! Какое бедствие!
Подумайте! -- просил их тугодум.
Его сатрапам было не до дум.
Они его решили ухайдокать,
На гибель обрекая целый мир.
Тем самым, словно вши, пошли б под ноготь
Сороки, псы и розы, и Шекспир!
И, верно, все б мы доставали локоть
И первым -- батальонный командир.
Но, появившись вовремя, последний
Изрядно подшутил над их обедней.
И в ротные беднягу произвел
И выгнал всех, кто только вздумал вякать.
А ночью вдруг мертвец к отцу пришел:
Кость битая, расстроенная мякоть.
Отец совсем в уныние пришел,
И было от чего: стал дождик плакать,
И, слякотью дороги развезя,
Ухабами испещрилась стезя.
Но рота ходко шла, как будто глиссер,
И словно подозрительный эфир --
Над ней висел усмешек мелкий бисер,
Чудесный смех отца -- всех чувствий пир,
И что с того, что день в такой хляби сер, --
С ним шли и псы, и розы, и Шекспир!
И сзади, как все мертвые, не потный,
За ними бодро увивался ротный.
Заметьте -- тяжких мыслей никаких
Не знал и не терпел отец чем дальше, --
Ведь даже смерть -- как отзвучавший стих --
И уж конечно -- стих, лишенный фальши, --
Как поцелуй... пусть "ароматы их
Соткали им из..." как? -- не помню дальше!
Не помню... или стойте... вспомню щас...
Но лишь с Жидковым-старшим распрощась!
Где ты, душа, исполненная солнца?
Где воздух горечью и кровью смят, --
Ты не смогла исчезнуть, расколоться,
Но превратилась в воздух, в аромат.
Ты бродишь карпом в холоде колодца,
И ведра полные тебе гремят.
Пью за тебя -- пусть трезвым или пьяным
Я обрету твой дух на дне стаканном!
Исполненная жизни смерть -- не смерть, --
Глубь бархатная, шелковая высь ли, --
Пес рыщет, рыжий, длинный, словно жердь.
Отец веселый, погруженный в мысли.
Сияет облачная коловерть,
Сверкающие купы к нам нависли, --
И умный пес, бесшумный, точно тишь, --
В зубах приносит умершую мышь...
В ЭВАКУАЦИИ
Читатель, хорошо быть молодым!
И мчаться в ночь к огням далеких станций,
Забыв отечества приятный дым,
Отбыть для Индонезий либо Франций, --
Вообще испутешествоваться вдым.
Читатель, посещал ли ты инстанций? --
Там спуталась со сном и бредом явь:
Одежду и надежду там оставь!
Зато -- не лучше ли без происшествий
Губительных чувствительной душе
Стать пассажиром дальних путешествий,
Лишь чуть означенных в карандаше,
Не подвергаясь риску сумасшествий,
Носильщиков свирепому туше,
Загнившим нравам, воровским таможням, --
Без тесноты и в поезде порожнем. --
Без справок отправляться в никуда,
Взяв лишь словарь для справок и фломастер, --
И хоть у нас дороги никуда, --
Езжать в Саратов там или Ланкастер,
На Галапагос, Мартинику! Да!
Пока еще хоть так вполне по нас дер.
Покудова какой-нибудь журнал
Нас не прибрал и нас не окарнал.
Приятно съездить хоть в карман за словом,
А съездить по водам иль по мордам?
Слывешь тут доброхотом и злословом
И вечно на худом счету у дам,
И как ни прикрываешься Жидковым, --
Все те же речи: не хочу, не дам!
Попробуйте у Любы иль у Милы! --
И дамы и унылы мне, и милы.
Жидков, однако ж, вовсе не таков:
Он, ласками и розами задушен,
Бежал от роз и ласк для пустяков,
В глаза любимых дев смотрел бездушен,
Безмолвен, беспричинен, бестолков,
Невинностью и музыкой усушен,
Укушен музами, взбешен молвой,
