Как звезды опадающей сирени,
К большому небу в облачном песке
Такие переломчивые пени,
В таком алмазно строгом голоске,
Что сосны, как верблюды, на колени
Приопускались, а плотва в реке
На цыпочки меж пней вздымалась храбро,
Дыханье сняв и растопырив жабры.
А женщина все это отняла...
-- Ну что, упрямец, все сидишь до свету? --
Тут он попятился, она вошла,
Из сумочки достала сигарету,
На стол уселась, ноги подвела
Под нос писавшему анахорету,
Жевала что-то и пила вино,
Наутро дымом выйдя сквозь окно, --
Жена, студеная, как Гималаи.
Ну, он произносил их имена, --
Как обвиненье, медлят, не желая
Уйти из уст, -- и то, пьяней вина,
И то, полынной горечью пылая.
Облагорожена, огорчена
Душа... И имя тихой благостыни,
Сосущее уста песком пустыни...
Их имена врасплох их застают.
Дрожь насурмленных век. Медлят ладони --
Как бы во сне, где призрачен уют.
Бредут в петле томительной погони.
Прически поправляют. Отдают
Привычный долг. И в ладанках ладоней,
Для них не ведомо, от них в тени
Сияют жизней или грез огни.
Он терпит их. Но есть предел терпенью.
Он сердце оковать решает льдом,
И положить предел себе и пенью,
Закрыть глаза, лицо... Каким трудом?
Какой, быть может, данью поглупенью?
Вот так самим собой во мрак сведом,
Где гурий нет, одни лишь "бесы разны",
Он отрешит от полноты соблазны.
Очнулся от своих прозрачных грез
Он только понуждаемый к ответу
На чистый мелодический вопрос, --
Не будет ли он "так сидеть до свету?",
И взгляд с ландшафтов мысли перенес
На чувственное "тут"в минуту эту
И "тут" увидел близко, в двух шагах,
Уж не сидящую, а на ногах, --
Рукою ищущую машинально
Застежку на спине иль фермуар,
Тотчас же скрыпнувшие атонально,
И в потолковой лампочки муар
Рядящуюся, впрочем -- номинально,
Как факты жизни -- в дымку мемуар,
И взгляд, не вынесши подобной пробы,
Он прочь отвел, увы! -- без должной злобы.
Да кто она такая, эта гуль,
Былого образа живая калька
С движеньями непуганных косуль,
С улыбкой маршальской иль сенискалька,
С горячим телом, белым, как июль,
Чтоб ярость он, как будто это галька,
Свою ей кинул, он, который знал
Ее томительный оригинал!
С простым лицом и голосом без грима,
С монашеской повадкою расстриг, --
Она ушла, исчезла струйкой дыма,
Взошла на небеса от дней, от книг
И непостижно, и неумолимо...
Напрасно он взывает к ней на крик:
"Вернитесь!" -- но, действительно, приходят,
Как будто их и там с бумаги сводят.
Но подлиннику вовсе не чета
Та копия, что тут, не узнавая
Его, своей одеждой занята,
Хотя и эта -- женщина живая:
В ней ложью дышит каждая черта,
И кажется, что, искренно зевая,
В расположенье нервном и дурном --
-- Уж эта вечность! -- скажет перед сном.
И В СТРОЧКАХ ВЕЧНОЙ БУДЕТ ЧИСТОТА
Их дни для зренья одного текут,
Ни для кого их стебель смертью смят --
И только розы сладостные ткут
Из смертной неги милый аромат.
Вот так и ты -- ты, юная, чиста,
И в строчках вечной будет чистота.
ШЕКСПИР
Поговорить настали времена
О массе интересного: мотиве
Цен розничных селедки и вина,
О вод приливе или их отливе,
О том, как вредно пить, о пользе сна,
О Богородице и о крапиве,
О соцьялизме в грешной сей земле,
О смысле дивных роз и киселе, --
Так говорил отец, уча сороку,
Попавшуюся в этот лестный плен
Постыдно, без желанья и без проку.
Он мякишем кормил ее с колен,
Размачивая хлеб в портвейне року
Тридцать седьмого, хмурился, согбен,
Поплескивая в кружку то и дело,
Ибо "вода в колодце проржавела".
По специальности отец -- горняк,
Проведший годы под землей без мала,
Любивший птиц, ежей, гадюк, собак
Со всею страстностью оригинала,
Что мать моя, его жена, никак
Не одобряла и не принимала.
"Ты постеснялся бы при мне хотя б
В дом приводить дроздов и разных жаб!"
Он усмехался ей в лицо беззлобно,
Насвистывал "... красавица... постой!"
И приходил гигантский пес, подобно
Эсминцу на мотив его простой.
Таким его я помнил. Я подробно
Любил костюм, так пахнувший листвой,
Что, кажется, пошевели он складкой --
И складка разродится куропаткой.
Таким его я представлял себе
В землянке, со слезой в доске сосновой,
Когда он значил все в моей судьбе.
С глазами круглыми, бритоголовый,
Прислушавшийся к медленной стрельбе,
Все вынесший: и страх, и долг суровый,
Он думал о трудах большой стези,
О танках в старой торфяной грязи, --
Без страха и упрека древний витязь...
А а, что я? Я был его щенок,
Шалевший оттого, что, с ним увидясь,
Мог мячиком крутиться возле ног.
Как вдруг в дверь постучали: Распишитесь! --
И мама грузный приняла мешок.
-- Ого! Центнер свинины, еле вперла! --
Открыла, вскрикнула и сжала горло.
Ну кто ж еще в мешке, как не отец, --
Решал я про себя, -- вон как заляпан!
Сорокам, розам и ежам -- конец!
Не прыгнет, не посодит мать на шкап он. --
Тут из кармана вылез вдруг птенец,
Нагадил на его, отцовский, клапан --
И мать, ах, мать, невинная душа,
Сквозь слез заулыбалась не дыша.
С чего-то вдруг она расхохоталась
И рот свой пальцем тронула слегка,
Как если бы с рассудком расставалась,
Но не рассталась, и, костер смешка
Спеша залить слезами, разрыдалась
У милого, у страшного мешка,
А я, суровый, как одно из дышел,
Обдумывать несчастье в сени вышел.
И стал пинать собаку без помех,
И в уши мне все лезли как угроза --
То дивный бисерный отцовский смех,
То голос вкрадчивый: Смотри, вот роза!
О, этих лепестков чудесный мех
Дарит почище доктора Склероза
Забвенье страждущим! Смотри, смотри! --
Пылает не листок, пожар зари! --
И я смотрел, но ничего не видел,
А слышал только материнский рыд:
Ах, Паша, Паша, ты меня обидел! --
Она визжала: Где теперь зарыт
Кузнечик мой! -- Ну вот, лежи, реви, дел! --
Я зарычал в сенях почти навзрыд:
И чтобы зарычать была причина.
Он у меня отец, у ней -- мужчина...
Отец ни с кем не уживался ввек,
Повсюду заносил веселый норов --
То комиссар никчемный человек,
А то директор шахты туп как боров.
И неповинну голову кнут сек:
Подписки, вычеты из договоров...
И тут он все скрипел, идя на рать:
Ах мать, ведь не хочу я умирать!
За что убьюсь-то? За мою каторгу?
Костьми полягу за собачью цепь?
Сотруднички меня мотнули с торгу,
А сами-т не на фронт, не в тую степь. --
Но думаю, хотя и без восторгу,
Он поднимался с трехлинейкой в цепь
И шел, пока дыхания хватило,
И умереть ему, пожалуй, льстило.
Зане он мер не за зараз, за роз --
В том некая есть разница, поверьте,
Для тех, кто как мишень под пули врос, --
Да, да, высокое в подобной смерти!
Не очень важно -- немец ты иль росс.
И смерть тогда -- что пауза в концерте,
И захлестнувшая тупая боль --
Быть может, лишь тональность си-бемоль.
Мать и отец. Их разговор печален.
-- Ты постарела, милая моя. --
Та смотрит на него, и взор печален.
-- А ты -- все та же звонкая струя!
Ты все такой, хоть зимний двор печален!
А помнишь бабочку? -- Да, жизнь моя,
Она была в тот трудный год как помощь,
И в комнату вошел июль -- ты помнишь?
-- Ну, помню ли? -- А помнишь легкий звон,
Раздавшийся о день, еще не дожит, --
Там билась птица в переплет окон...
Уже уходишь? -- Да! -- Так скоро! Чтожет? --
-- Я только бабочка, -- смеялся он, --
Январская... -- Придешь еще? -- Быть может! --
Он уходил, он говорил: Прощай! --
И выкипал на керосинку чай.
АНТИКАНОН
Мы жили от устава -- за стеной.
Устав к нам сколько ни стучи в квартиру,
А мы к нему в брандмауэр -- ни Боже мой,
Хоть плачь! А он -- фурычь иль агитируй!
Другим легко. Чуть кто-нибудь другой
Тук-тук... а стенка -- шасть -- и в ухо сбирру
Уж шепчет на стульце монастырка:
"А мне Жидков написал с потолка
За шиворот. Примите к йогу меру!"
-- А что, он иог? -- "Иог... мою мать" -- Ну, ну! --
И вот Жидкова за ушко и в шхеру.
Жидков -- ругатель. Чувствуя вину,
Стоит и пальчиком копает серу.
Словесная зуда неймет. Усну
Вот-вот. Натуга страшная. Да, право,
Жидков, он как-то не с руки устава.
Зато наказанного без вины
Пригладит Тетушка, утишит страсти --
Добренька, тихонька. Тетушкины
Малые малости все, комнатности --
И люблю уюты Тетушкины:
Гонят каменности и все напасти, --
И "тихий Господи", и блюдца глаз,
Откуда крошка-слезка пролилась.
Ведь вот Жидкова Ольга -- вся другая:
К нам не пройдет, не напоив калош,
Луча глаза в очки и все ругая
Ругательно: "Собрать, ядрена вошь,
По рваному, пойти нанять бугая,
Чтоб горсоветчика какого в дошш
Здесь утопил! Ох, ломота сустава!"
Но и она не пьет воды с устава.
Ох, мать честная, сколько ж горсовет
Чиков тут надоть утопить по лывам,
Чтобы в домах окрест не гаснул свет
И чтобы в лоб не прыгали углы вам!?
Нам с Тетушкой -- устава вовсе нет:
Нам в баню не ходить, тереть полы вам,
Затрещин не иметь -- нам молоко
Не пить! И без устава нам -- легко!
(Устав: учеба, кол в тетрадке, баня,
Грести с бидоном в лавку, подустав,
Иудушка, Фадеев, Дядя Ваня,
Тычки и нежности. Антиустав:
Сладкая Тетушка купает в ванне,
На завуча с училкой наплевав,
Смотаться в лес. А в Хомутовском -- липки, --
А. И. сооружает вальс на скрипке.)
А Тетушка? -- экономистом служб.
Это она разводит по району
Питомники из карликовых луж
И гололедицу -- в пандан сезону --
И школьников диавольски возбуж-
Дает, чтоб пионер -- не по канону! --
Стал хоть в оазис тощих перемен
Законченный враг всяких гигиен --
Не Федор -- нет, но антисанитарий
Федька -- черт, Васька, Гришка и т. п. --
Орясина, весь в тине, кровь на харе --
Позорник, воплощенное ч. п., --
Ильи-пророка и звезды викарий --
Пьющий из луж ворюга -- и вообще --
Бродяга с трупом кошки и вороны...
-- Навоз "Аппассьоната"! -- Нет, законно...
(Я слушал их весьма горячий спор)
-- Нет, "Аппассионата" -- дрянь, из говен... --
-- Как можно сочинять такой позор!
-- На 23-й оплошал Бетховен.
(Я не спеша пересекаю двор,
Кричит А. И.: Антоша, будь любовен,
Как ты к "Аппассьоната"? -- Я? Никак! --
А. И. хохочет, скалит зубы Фрак.)
Но Тетушка им не чета. Мы что ли
Против канона? Нет, избави Бог!
Из дождевалки льем в желтофиоли,
Стучат... не всех пускаем на порог.
Как все, штаны просиживаем в школе.
Вот не как все: опустишь в кипяток
И. М. -- экономиста в сетке с палкой,
И выйдет тетя с лейкой -- дождевалкой!
Она -- огнеупорна, кислото-
Упорна, плоть и кровь, антиударна!
Лишь сердце уязвимо. Только кто
Поймет? А обращаются -- бездарно.
И руки Тетушки -- как решето:
Там поцелуй и гвоздь идут попарно --
От маленьких сердечных катастроф
На кашках и желтофиолях -- кровь.
