Является, когда мы, побегая,
Как кажется, прямыми, вокругая,
В исхода точке запоем урас.
Нет взгляду соблазнительней кирас,
Чем та, что облекла скелет, тугая
Что, нас размучая, воспомогая,
И есть душа лаис или саврас.
Вот так мы перво-наперво погили, --
За бардаком явился ипподром. --
-- Мой мальчик! Мальчик! Не собрать ведром --
-- Соцветие соили и бегили,
Сократ, всех здравых тягостный синдром,
Он самый лучший наш залог могиле.
Второй, нелучший наш залог могиле --
Игра в орлянку с демосом, зане
Мы станем глиной, пронырнув в говне,
А все, кто нам друзья, -- нам не враги ли?
Противников мы всех заострогили,
Пристроив этих внутрь, а тех вовне.
Ах, что за дар речей был даден мне --
Дымучий огнь фейерковой бенгили.
Я вел, пьянил, как знамя, как язык, --
На самом деле -- знаменье и прорва,
Да, да, я знаю, пагуба, оторва... --
-- Несчастный мальчик! Да, но слог! Язык! --
-- Самоопределяясь далеко рва,
Дразнился я, себе казал язык.
Я самому себе казал язык,
Я предал клан мой, аристократию:
Ломая простодушного витию,
Стакнулся с чернью, стал ее язык.
Стучал в сердца, как в колокол язык,
Впадал в суровой Спарте в аскетию,
А в заводной Ионии в питию,
А в Аттике прогуливал язык.
Не в силах дале противляться зуду
И зову чести, взял душе вину,
Втравив в Пелопоннесскую войну
Афины, Спарту, Делион, Потуду,
Коринф, Мегару и еще страну
Одну, нет, две страны, о них не буду.
Страну, нет, две страны, о них не буду
Входить в словесный загодя расход,
Я вместе с Аттикой вовлек в поход
На Сиракузы, снарядив посуду.
Но предприятье стало мне в осуду:
Взамен успеха легкого, сей ход
Принес разгром, мы потеряли флот,
Я сам чуть не подвергся самосуду.
И потому из лагеря изник,
Бежав во вражеский и поделившись
С врагом, чем знал, во что я с жаром вник.
Я объяснил, где, крепко навалившись,
Мы сломим силу: так, струей пролившись,
Плотину точит тоненький родник.
Плотину точит тоненький родник,
И, объяснив, где слабина во флешах,
На наших кинул конных я и пеших,
Но был разбит, но этим не поник.
Я снова побежал моих аник
И вторгся в Персию, где при депешах
Летают диппаши, одни, хоть режь их,
Где стал царю свояк и коренник.
Там я обрел размах и амплитуду
И знаньем слабостей вооружал,
Но, обманув персицкий двор, бежал,
Чем близок стал аттическому люду,
Который, со врагом борясь, мужал
И клялся сукой: Все тебе забуду!
Он клялся сукой: Все тебе забуду! --
И вновь я во главе родных полков
Своими трупами кормлю волков,
И вновь презрен, и вновь оскомен люду.
Теперь бегу туда, где смерть добуду, --
В Фессалию, под сень чужих штыков,
Где тайно кончен группой знатоков
Анатомички -- се им не в осуду.
-- Так твой куррикулум... он не велик,
Мой жалкий мальчик... Духа благородство...
Высокость помыслов... идишер глик...
Такое верхоблядство и сиротство!
И вместе крохоборство и юродство...
Умытый зад -- и рядом сраный лик.
-- Умытый зад... -- Но рядом сраный лик:
Ты, верно, слышал: береги лик срана? --
-- Сократ, моя душа сквозная рана,
Я знаю, не хорош я, не прилик.
Молю тебя, пролей мне ты толик
Бальзама на душу, тем, что не странно
Внимал ты и не потому что странно --
Приимен дом твой в сетке повилик. --
-- Алкивиад, я слушал не в осуду,
Что шелестела тень твоя в пыли
С приправой горькою, зачтется ли.
Зачтется. В оправданье ли, в осуду --
Тому, кто прах от праха, грязь земли? --
Не знаю. И незнанья не избуду.
***
Ну сколько б прочие воды ни лили
Печалящая бедностию нас
Высокой алгебре подвластный час
Как тот кого себе и поручили
Законы справедливейшие в силе
Чтоб тихо радовать всеведов глаз
Навис там зацепившись без прикрас
В обставленной но все-таки могиле
И сам собою держится язык
И ни одна не говорит не буду
Омыв в себе как яростный родник
Итак я порознь разносить забуду
Являет нам любой ушедший лик
Ты постоянен в этом не избуду
Х. Платон
Ты постоянен в этом не избуду
В зачине, как и в фабуле речей,
Как если бы полдюжины ткачей
Миткалевое ткали не избуду.
И ты готов начать нам с не избуду
Из полуста отмычек и ключей,
Не отмыкавших речек и ключей
С тех пор, как спор сознанья не избуду.
Но объясни, зачем твой выбор пал
На гласный ряд, которым наделили,
Отдавши букву "а" в распил на пал?
Не оттого ли соль речей в солиле
Мне рот дерет, как будто в ересь впал,
Ну, сколько б прочие воды ни лили?
Ну, сколько б прочие воды ни лили,
Ответь мне попросту про знак, про строй,
В котором услаждаешь ты игрой
Тех, кто с тобой их путь определили. --
-- Отвечу, даже если б вы молили
Меня смолчать на ваш вопросный рой,
Он крови истеченье, геморрой
Души, ее же хламом завалили.
Итак, зачем из спектра звуков в нас
Я изнимаю сломанную птицу,
Судьбе оставив остальное в нас,
УОАЭИ малую частицу,
Средь галок, горлинок, щеглов -- утицу,
Печалящую бедностию нас.
Печалящая бедностию нас
Не столь бедна, как кажется, так ворот,
Чем незначительней, тем меньше порот,
Хоть невполне устраивая нас.
И, точно гласный мир, поющий в нас,
В нас зиждется согласный с нами город,
Отлаженный, вполне отличный хор от
Пространства многоликого вне нас.
Попробую ли вам явить тотчас
То, что в начале слышно как шипенье,
Как всплески, бульканье, вослед лишь -- пенье --
До нас и после нас, но и сейчас, --
Лучей неразличимое кипенье --
Высокой алгебре подвластный час.
Высокой алгебре подвластный час,
На самом деле миг ничтожно малый,
В начале фиолетовый иль алый,
Лишь после белизной лучистый час.
На бесконечности отрогах час,
Как бесконечность, сам велик, пожалуй,
Свет гласный гул и будет небывалый,
Затем структур и форм он станет час.
Ну то есть, город нам, как есть, всучили,
К Потуде иль Афинам не сводим,
От них он, вместе с тем, не разводим.
Он, окруженный бездной торричили,
Внутри любой, извне неуследим,
Как тот, кого себе и поручили.
Как тот, кого себе и поручили,
Он внутренним законам подлежит,
Он собственное небо этажит,
Прокладывая змейкой поручили.
Его б в несчастье мы не уличили,
Но и не счастье глаз ему смежит, --
Он просто вечно жив, он Вечный Жид,
Его стеклянной пылью промочили.
Но если б вы затем меня спросили --
Каков закон, что управляет тем
Великим городом без мелких тем,
Я вам ответил бы: туда сносили
Законы мудрости, там вместе с тем
Законы справедливейшие в силе.
Законы справедливейшие в силе
В том городе, где правят мудрецы,
Они не женолюбы, но скопцы,
Чтоб не было у них расходов в силе.
Извне они нуждаются лишь в силе,
Производящей хлеб и огурцы
И возводящей ради них дворцы
Всеграда в благоденствии и в силе.
Пред ними круглый апоплексиглас,
В который виден им Всеград подвластный, --
Не несчастлив, не счастлив, а бессчастный;
Плоск в апоплексигласе, словно пляс,
Вечнокипящий жизнью безопасной,
Чтоб тихо радовать всеведов глаз.
Чтоб тихо радовать всеведов глаз --
Прошло семь войн и столько ж революций,
И семь подобных им других поллюций,
Не названных, но видимых на глаз.
И время вовсе умерло на глаз,
Не посвященный в тайну резолюций,
Печально циркулирующих в куцей
И миробъемлющей фсеградоф-плас.
Сто раз пред стен его являлся Красс
С ордой, но стен нигде не обнаружив,
Стал просто швабский немец Гюнтер Грасс,
Плетущий кипенье словесных кружев,
Да, да и самый лет форштевень стружев
Навис там, зацепившись, без прикрас.
Навис там, зацепившись без прикрас,
Обломок струга неизвестных ратей,
Тимархией стал строй аристократий,
И олигархией запахло раз.
Но вскоре олигархия сто раз
Сменилась видимостью демократий
Под яростным напором нищих братий,
Наведших на имущество острас.
Сатрапы неугодных батогили,
И сам народ, зализывая ран,
Избрал совет из двух иль ста тиран,
Задачей коих и было, чтоб згили
В дыму нирван, а может быть -- и пран,
В обставленной, но все-таки -- могиле.
В обставленной, но все-таки -- могиле
Живут и подданные. Смысл казарм
Везде. Повсюду мрещится жандарм.
Хоть внутренние с внешними -- все сгили.
Для земледельцев сделаны бунгили,
Где есть тонарм и сборник сельских карм.
То высшая суть общества -- вакарм
Самодовлеющей разумной гили.
Поэты изгнаны, ведь их язык
Был органом мятущегося духа,
А дух по сути дела подъязык.
Везде, где он, -- чума иль голодуха.
Итак, поэтов нет теперь и духа,
И сам собою держится язык.
И сам собою держится язык,
Нетленный, светлый, вечный, орудийный,
Внеэлегический, атрагедийный,
Гузном отполированный язык.
Род женщин, как известно, злоязык,
Но не в республике экстрарядийной, --
Здесь тоже разум, он всепобедийный,
Сказал себя без эк их и без ик.
Тут женщины приравнены повсюду
К мужчине, к немощнейшему из них,
В зарплате, в битве, даже в этих их
Немужских немощах, что, как простуд,
Легко излечивает лекарь их,
И ни одна не говорит -- не буду.
И ни одна не говорит, не буду
Обобществленной бабою когорт,
Или: рожу, не лягу на аборт,
Или: с моим дитем я, баба, буду.
Напротив, слышится повсюду, буду --
Как все! -- И женщины здесь высший сорт,
Их талии -- как горлышки реторт,
Щенки их общие, в том сукой буду.
Как только плод из чрева в мир изник,
Она уже, не мать, пускай не дева,
Готова вновь круговоротом чрева
Приветствовать, с упряжкою квадриг,
Возницу, воина, -- оглобли древо
Омыв в себе, как яростный родник.
Омыв в себе, как яростный родник,
Всю боль веков, все нищенство, все блядство,
Вакарм свободы, равенства и братства --
Единый в мире чистоты родник.
В нем дух кровей наследственных поник,
Суровый смысл сменил в нем верхоглядство,
Пожалуй, нет в нем даже святотатства --
Из-за отсутствия мощей и книг.
Но уровень наук в нем равен чуду,
Особенно наук не наобум,
Что строжат тело, возвышают ум
И гонят прочь измыслия причуду
И весь паноптикум высоких дум,
Которых порознь разносить забуду.
Итак, я порознь разносить забуду
Все то, чему разнос и не к лицу, --
Ведь время движется там по кольцу,
Где не стареют, ни к добру, ни к худу.
Беда здесь только скрюченному уду
Иль в чем неполноценному мальцу,
Дурную весть принесшему гонцу,
Хоть подступу в тот град нет ниоткуду.
Тот град стоит -- не мал и не велик,
И в почве града две дыры, и в небе, --
Для сообщенья с теми, кто в Эребе
И кто в Элизиуме католик.
И вечный круг как бы осмерки в небе
Являет нам любой ушедший лик.
Являет нам любой ушедший лик,
Как нотный стан, один значок из хора,
Который, словно мощная подпора,
Возник из почвы и в ту твердь пролик.
Но можно вслушиваться до колик,
Как дышит та пространственная пора,
