- Если чувствам мешает разум, его следует обезвредить пу-
тем запутывания, - цинично сообщил я.
И перестарался. Мод поморщилась и отвернулась. Но медлила, не
уходила. Во мне вскипело древнее бешенство. Вот, стоит здесь, изящная, с
прической, так подчеркивающей изгиб шеи, гордая голова в полоборота,
нервный вырез ноздри, зябко поводит этими... плечами. Для кого все?
Бесплодный цветок, штамбовая роза... Но сколько можно? Так не должно быть
в природе! Избыток интеллекта - горе женщины. Ничего, поможем товарищу по
быту. Никакие серные тюлени не спасут.
- Стой, умная, - свирепо приказал я.
Мод испуганно замерла. Тогда я схватил ее и поцеловал. Раз, другой,
третий. В шею, в душистые волосы, в незащищенно вздрагивающую спину. А
потом отскочил, трусливо-трусливо. Весь пыл-жар мгновенно испарился. Скажи
она "брысь", я бы и поплелся с самооценкой павиана. Но случилось то, чего
я никак не ожидал. Мод медленно повернулась. В ее глазищах плескалось
целое море смеха.
- Что, страшно, мудрейший? А вот взгрею!
Я сел на диван. Потом вскочил. Две руки в бальных перчатках мягко
меня остановили.
- Будут инсайты.
- Ой, умру от страха.
- Изнуряющие.
- Мне эти инсайты... Что касается изнурения - это остроумно. Мод,
дорогая, ну не могу я уже без вас. Такое вот приключилось. Банально,
правда?
- Нет, нет, продолжайте. Только пальцы мне не раздавите, хорошо?
Я выпустил пальцы, но схватил ее целиком, как зяблика. Вдруг
передумает?!
- Серж, - пискнула Мод.
- Что?
- Я не смогу быть с тобой долго.
- А вот это мы еще посмотрим.
Помню, все смущенно расступались.
- Ты кого обнимаешь, дальтоник?! - прошипела Зара.
- Не знаю, - искренне сказал я. - И это чревато.
- Как? Уже?
Больше она слов не нашла. Я бы и сам расстроился от такого
непостоянства, коварства, лжи, вероломства, подлости, несдержанности,
наконец. Цена моих клятв стремительно превращалась в ноль, репутация гибла
самым плачевным образом, но меня это совершенно не трогало. Гораздо больше
волновало другое: переходы. На станции Гравитон-4 очень длинные переходы.
По бесконечности они вдруг сравнялись с кольцом Мёбиуса. Пару раз мы упали
- на эскалаторе и, кажется, в агрегатном отсеке. Как нас туда занесло, не
могу сказать. Еще помню плотно запертый люк "Туарега" и сожалеющий голос
Джекила. За нами увязался Майкл, камердинер Мод. Он шел и деловито собирал
вещи хозяйки. Что-то в нем поскрипывало. Неодобрительно так,
по-стариковски.
- Слушай, - сказал я, - отстань. Будь человеком.
- Сам хочу, - сказал робот.
- Молод еще.
Задыхаясь от поцелуев, мы наконец ввалились в мою каюту.
- Тебе помочь? - спросил я.
Мод развеселилась.
- Да снимать уже нечего!
- Как - нечего? Вот эта штука совершенно ни к чему. И вот
эта.
Мод порозовела невероятно. Я так не умею.
4. СЧАСТЬЕ
Пыль и безветрие. Выцветшее небо, поникшие пальмы. Тень, кишащая
мухами, терпкие испарения зарослей. И жара, жара. Вытапливающая мозг жара.
Человек в лохмотьях. Рот его открывается и закрывается. Он говорит,
говорит, говорит. Булькающие слова древнего языка. Языка сумрачных,
безумных богов, языка синей глины, белых лотосов, языка палящих пустынь и
снежных гор, глубоких рек и бескрайних джунглей. Языка ариев.
Он говорит, что пить нельзя. Нужно идти. Нужно сделать шагов
двадцать, потом будет легче.
Боль в спине. Тупая, ноющая, неизбывная. Нужно идти, иначе мы куда-то
не успеем. Человек протягивает посох. Человек приподнимает меня. От него
пахнет. Меня тошнит. Человек терпеливо ждет. От меня тоже пахнет, но не
так плохо.
В голове шумит, но все же я встаю на иссохшие ноги. Ноги - самая
некрасивая часть человека. Грязные, исцарапанные, со вросшими в пальцы
ногтями, они роднят нас с животными. Отвратительное зрелище - мои ноги. Но
я вспоминаю, сколько они прошли, как долго носят мое тело, и прощаю их,
свои ноги. Наверное, мы не созданы для работы, иначе работа нас так не
уродовала бы. Может ли человек поговорить с теми, кто нас создал?
- Учитель, ты употреблял незнакомые слова. Ты беседовал с богами?
- Шакья.
- Что?
- Я - шакья?
Человек смотрит со страхом.
- Остановимся в деревне, мудрейший?
Я не отвечаю. Делаю первый шаг. Ноги дрожат, но держат. Держат, и
ладно. Я вспоминаю, куда надо идти. Туда, к далеким Гималаям. Я хорошо их
вижу. Я вообще хорошо вижу дали. А вот перед собой - плохо. Кто этот
белоголовый? Преграждает дорогу. А, павиан. Седой павиан. Ничего нового.
Крупная образина. Привык есть без очереди, а рисковать - в последнюю
очередь, привык овладевать любой понравившейся самкой. Как царь. Ему
повезло. Пользуясь всеми обезьяньими радостями, дожил до своих обезьяньих
лет. Чего ж так угрюм, почему недружелюбен, чего еще не хватает?
Мой спутник показывает палку. Павиан ворчит и скалит клыки. Ананда
замахивается. Павиан скликает стаю. Вот так и начинаются войны. Чтобы
понять людей, нужно видеть обезьян. И наоборот.
- Не надо, - говорю я.
Мы подходим ближе. Так близко, что я заглядываю в обезьяньи зрачки.
Что он думает, что понимает? Страдает ли? Кем был, за что так
перевоплотился?
Меня всегда привлекают глаза. Почему-то когда я в них смотрю, хозяин
обычно замирает, словно его жизнь приостанавливается. И тогда я вижу душу.
То есть я вижу в существе, какое оно. Это происходит уже много лет, но не
наскучивает. И я с неиссякшим любопытством заглядываю в близко посаженные
глазки животного. И вижу нестерпимую жажду любви. Ничего нового. Раз уж
выбрал власть, о любви забудь.
В мире вообще нет ничего нового. Просто он огромен, и за свою
смехотворную жизнь мы не успеваем узнать и малой доли его. Быть может,
чтобы стать богом, достаточно долго пробыть человеком? Только боги знают,
как от этого можно устать.
Кажется, я слишком долго смотрю в зрачки павиана. Обезьяна скулит,
пытается отвернуться. Никому ведь не нравится, когда его рассматривают,
особенно - через глаза. Я отпускаю его, и павиан уходит с дороги.
- Ты велик, о Учитель!
Нет сил спорить. Разве прилично великому так мучиться спиной?
Опираться на столь недостойные ноги? Я слаб и много раз говорил об этом.
Ананда чувствует недовольство, но истолковывает по-своему.
- Прости, я не собирался причинить ему зло. Видят боги...
На миг мне стало смешно. Какому богу интересна эта сцена с павианом?
- Боги нас не видят, Ананда.
- Но почему?
- Они заняты собой. Совокупляются.
Ананда ошеломленно молчит. Не следует взваливать на ученика слишком
тяжелых знаний. Если не собрался помирать, конечно.
Я трогаю его за плечо.
- Идем. Мы не поспеем в Косалу.
Ананда приходит в себя.
- Не поспеем, гуру.
Я сказал о неуспевании как о вероятности. Он - как о неизбежности.
- Встретим их по дороге, - со старческим упрямством говорю я.
Ананда молчит. Он прав. Даже если встретим, мы их не остановим. Я
слишком слаб для этого. Взамен золота и свежих рабынь могу предложить
только то, что ничего не весит. Будет счастьем, если перед тем, как убить,
нас хотя бы выслушают. А уж о том, чтобы послушали, приходится лишь
мечтать. Мудрецы встречаются далеко не под каждым тамариндом.
- Возвращайся, - в очередной раз предлагаю я.
Ананда качает головой. Он всегда гордился своей преданностью. Молод
еще. Не знает, что преданность другому - всего лишь способ переложить
ответственность. Иное дело - преданность себе.
Я пробую еще раз.
- Зачем умирать двоим, если достаточно одного?
- Чтобы умереть вдвоем, Учитель.
Что ж, карма. Я не верю, что получится. У меня трясется голова, плохо
видят глаза. И всегда, всегда болит спина.
Глаза же браминов зорки, они куда труднее простецких глаз павиана.
Вот сквозь зрачки кшатрия я могу различить самое дно души, у хищников она
не глубокая. Им нужна хорошая жизнь, но только эта, дальше они заглядывать
не умеют. А сквозь зрительные отверстия брамина проступает бездна, как у
всех стервятников. Этим одной жизни мало, их души ненасытны. Еще не было
случая, чтобы, умирая, брамин прихватил хотя бы одну монету. Но при жизни
нет ничего такого, чего бы он не сделал в угоду алчности. Как они сумели
внушить всем, что счастье новой жизни можно купить только у них? Но они
сумели, великие шарлатаны. И им платят все, даже цари. Цари - особенно. В
любом походе браминам принадлежит половина царской добычи. И еще не было
случая, чтобы они отказались от своей доли. На пути к ней они сметут кого
угодно.
И все же я иду. Не могу не попытаться спасти дом, где вырос, впервые
полюбил. Дом, за стенами которого меня так долго уберегали от жизни.
Дворец, построенный для меня одного. И город людей, которые так преданно
мне служили.
Добрый мой отец имел причуду править по законам, но нарушил главный
из них. Уподобившись богу, он создал рай на земле. Рай для меня одного.
И я не знал голода, знал отвращение к пище. Из всех состязаний
выходил неизменным победителем, обладал лучшим оружием, невольниками,
драгоценностями. Со времен отрочества у меня не было недостатка женщин,
была усталость от их ласк. По воле отца я был окружен только молодыми,
здоровыми людьми. Долгое время даже не подозревал о существовании болезней
и старости, был убежден, что смерть не имеет отношения к человеку.
До бесконечности так продолжаться не могло. И однажды по какому-то
недосмотру прислуги в окрестности дворца забрел старик. Никогда не забуду
своего удивления. Сначала я принял его за существо неизвестного мне рода,
настолько чужд он был счастью и безмятежности, царившим внутри благодатных
стен, так отличался от всех виденных мною людей. Этот старик пробудил во
мне желание знать жизнь за пределами дворцовых стен. Скоро я понял, что
больных и бедных гораздо больше здоровых и богатых. Тогда я задумался о
значении стен в своей жизни. Они оказались важнее крыш.
* * *
Эти стены выглядели столь надежно, несокрушимо, что любая беда не
могла о них не разбиться... И вот, я должен спасать их. Нет, не ради
племянников, они того не стоят. Гордые шакья, славные мои родичи, сами
подсылали убийц к Виручжаке, чем и вызвали войну. Мне жаль не их, а тех,
кто по глупости, из преданности или жадности, а чаще всего - по причине
жестокого принуждения, устилают телами поля царских споров. Еще больше -
тех, кто вообще не принимает участия в битвах, но становится безвинной
добычей гогочущих победителей.
По окончании любого боя наступает период мутных глаз, когда
отупевшие, пережившие страх смерти солдаты теряют остатки человечности.
Забыв о разуме, они становятся более дикими, чем звери. Звери не убивают
только ради удовольствия убить, звери никогда не истязают жертву.
За свою жизнь я не раз пытался остановить убийства. Это удавалось
редко. Но если и удавалось, то лишь для того, чтобы спасенные сами стали
убийцами, либо дождались нового умертвителя, которых боги посылают с
неизбежностью, заставляющей задумываться. БЕЗНАДЕЖНО.
Признаюсь, из одной только жалости к жертвам я бы уже не смог
прервать своих созерцаний, не стал бы тратить остатки своего времени. Мне
восемьдесят лет, и я давно уже не встречаю сверстников. Иду я по другой
причине.
В сущности, основой наших лучших побуждений является любовь не к
ближнему, а к себе. Иду я потому, что не могу предать счастливых
воспоминаний юности. Мне не хочется, чтобы исчезли люди, здания, предметы,
