Правят бал - отосланный кому-то
злой намек, не схваченный умом,
близоруко щурятся каюты,
как зрачки со старческим бельмом,
дребезжат морщинистые лица,
и твердеет музыка канвой,
и плывут проклятья вереницей,
отмывая горечь за кормой.
Шумный бал. Одобренная свыше
суета в преддверьи забытья.
Cожаленьем, капающим с крыши,
до краев наполнена кутья,
привыкают вещи к нежилому
запаху покинутых чертог,
а возмездья метят по живому,
торопясь отпраздновать итог.
Не сбылось, что грезилось вначале,
потекли событья на исход,
к берегам, исполненным печали,
отплывает белый пароход,
куцый флаг, отчаянья не пряча,
на ветру змеится бечевой,
и труба заходится от плача,
но нельзя поделать ничего.
1989
* * *
Ты обо мне суди
на полпути, не в срок
верных шагов, среди
недоведенных строк,
что унижают слух
и, рассыпаясь в прах,
не возвышают дух,
но вызывают страх.
На полпути, в бреду,
не поднимая глаз,
я за тобой бреду,
я поминаю нас
и, замерев, стою
в недорогом плену
полупустот, свою
не осознав вину.
На полпути сует
что нам стезя сулит -
лишний косой навет,
слишком знакомый вид
разных убожеств - ход
в старую дверь, в мираж,
где побеждает тот,
кто позабыл, и наш
жребий не нов. Итак,
правя, не обессудь -
я опускаю флаг
наших желаний - суть
то, что живет, пока,
не удержав висок,
вниз не сползет рука,
словно звезда в песок. -
Так же и мы. Пикник
на полпути разлук -
неподходящий миг
для налетевших вдруг
из глубины глазниц
куцых надежд, обид
и некрасивых лиц
тех, кто о нас скорбит.
Это в последний раз -
и невозможный день,
что поминает нас,
не ободрив, и тень
той кутерьмы чудес,
ставших всему виной,
что исчезает без
лишних затей, и мой
разгоряченный бред -
на острие, в клети
жизни, которой нет,
словом - конец пути,
где подберет молва
и, обезличив стих,
перечеркнет слова,
не понимая их.
1990
С ТОГО СВЕТА
Осенний будний вечер. У ворот
привычное для нас столпотворенье -
к небесной канцелярии неспешно
ползет живая очередь. В конце
по оживленью можно угадать
вновь прибывших, один из них - советник -
оглядывает пристально соседей
и нервно озирается вокруг.
Затем, задумав что-то, он идет,
уверенно проталкиваясь мимо
простой толпы, к швейцару-херувиму
и сообщает на ухо привет
от некоего Зальцмана. Швейцара
привет не вдохновляет, посрамленный,
советник возвращается назад
и смотрит косо. Очередь ликует.
Тем временем кончается прием,
готовятся служебные кареты,
и люди разбредаются понуро
в места пережиданья темноты.
Однако, разожженные костры
уводят страхи, хлопотные мысли
сменяются обычным интересом
ко всякой новизне - к тому же, вечер
довольно теплый. Голосит сова,
посматривают женщины лукаво,
черты их расплываются, мягчают,
и вот все успокоилось, и полночь
полна совокупления теней.
Наутро снова грузноватый бог
ведет прием с положенным вниманьем
к мирским делам перемещенных лиц.
Входящие с понятным любопытством
глядят на бога, он велиречив,
слегка придавлен собственным бессмертьем,
но, в общем, мил и не зануден, как
начальники в обычной нашей жизни.
Ему, однако, несколько неловко -
гораздо лучше чувствуя себя
в прозрачном мире собственных раздумий,
тут, в обстановке телефонов, кресел,
секретарей, а главное, толпы
того замысловатого народца,
в котором, право, трудно разобраться,
он до сих пор не может выбрать тон -
значительный и мягкий, и об этом,
конечно, знают все эти мальчишки,
курчавые, как на подбор, беззвучно
скребущие по гербовой бумаге
отточенными перьями. - "Пожалуй,
мы, все ж, почтительнее были к старшим..." -
Покончив с суетливою мадам
и проводив привычною улыбкой
ее до двери, он глядит в окно
на яркое покорное светило -
покинув кроны благородных кущ,
светило направляется к обеду,
и это сразу поднимает дух.
В густом лесу стареющий сатир
манит к себе молоденькую нимфу,
та лишь смеется, впрочем не трудясь
поправить вольность некую в одежде,
которая, приоткрывая часть,
дает намек на близость остального
и делает обыденное тайным,
хотя давно известным наперед.
Тогда сатир, увидев в этом знак
немого поощренья, расправляет
широкий пояс, открывая вещь,
которая, без всякого сомненья
должна внести конкретность в разговор.
Но юная проказница хохочет
и, повиляв на фоне диких лоз
перед сатиром аппетитным задом,
скрывается в деревьях, повергая
в глубокую задумчивость его.
Потом веселый нрав берет свое,
сатир уже смеется, предвкушая
припрятанную в спущенных штанах
заветную бутылочку нектара,
потом он дремлет в чутком полусне,
воюя с надоедливой пчелою
расслабленной рукой и представляет
болтливым толстым мальчиком себя.
А в общем, все обыденно весьма.
Во всех местах, какие знаем с детства,
царит вполне законченное блядство,
и исключенья трудно ожидать
на небесах, устроенных нехитро,
где пребывает множество народа,
и всякая болезнь побеждена.
И если в этом выискать резон,
то, верно, как в спасении от скуки,
которое, хотя и не всегда
себя способно оправдать, но смысла
не лишено и, главное, доступно
и здесь, у нас, и там, на облаках.
А потому не следует спешить
менять места земного пребыванья
на чуждую небесную обитель,
поскольку все примерно совпадет,
ну а дорога связана с расходом
на лошадей, питание и проч.
Однако, прозябание в одном
привычном мире длительное время
противно человеческой природе
и - где-то в пику правилам игры.
И перед взором строгого крупье,
не ведая, что выпадет в итоге,
вчерашние торопятся подруги,
пока стоит у ангела в штанах.
1990
УСПЕНСКИЙ СОБОР
Город Ростов Великий. Грудою кирпича
у собора Успенья себя утверждает в боге
семидясьтилетняя власть. Чайки снуют, крича,
озирая с высот размытую хлябь дороги,
налетая на город с мутных илистых волн
очень старого озера, за которым в дымке
неуместно маячит смутно знакомый холм,
как чужое лицо на выцветшем фотоснимке.
Город Ростов Великий. Я пребываю в нем
с женщиной, до удивленья походящей чем-то
на любимую прежде. Полудождливым днем
намекает погода на зыбкий подвох момента
приближения нас друг к другу, на этот раз
осторожностью мы не блещем, в недоуменьи вящем
уцелевший святой глядит с потолка на нас
и поспешно отводит взгляд, притворяясь спящим.
Мы барахтаемся в пучине маленьких городков,
различимых чудачеств, вовсе не злых наветов,
где на рубленых стенах висят кругляши подков,
где ютится Россия падчерицей у Советов,
где она подтверждает себя, невзирая на
наговоры, обманы, где, обещая чудо
к золоченым крестам карабкаются времена
и, сменяя друг друга, машут рукой оттуда.
У собора Успенья смерть далека от нас.
Опустивши к ногам негодных сомнений бремя,
я пребываю в прошлом - в том выраженьи глаз
спутницы, которое передвигает время,
в линиях невесомой громады стен,
в каменных наслоениях рукотворных сажен, -
прошлое не мертво и благоволит ко всем,
как спокойный отшельник с очень солидным стажем.
На расстоянии вытянутой руки
полустертые фрески в сумрак швыряют лики,
сбивчиво излагая Евангелие от Луки,
осуществляет сервис миссис Ростов Великий,
нет нужды торопиться, движение точных дат
до смешного условно, и это немного ново,
и мгновенье застыло, оборотясь назад,
вспоминая о нас и к нам примеряя слово.
1990
* * *
Мой капитан, у нас на берегу -
дела вполне сомнительного свойства,
дурной финал - не время для геройства
и потому едва ли я смогу,
свою судьбу в полголоса браня,
приободрить изысканной строкою
тебя, давно не знавшего покоя,
и на покой обрекшего меня.
Мими и Соня шлют тебе привет,
у Мексиканца - новая супруга,
буфетчик Арчи снова ищет друга,
он похудел от всяческих сует
и стал невесел: трудно голубым,
опять же - нет сочувствия в народе,
как козырей в затасканной колоде,
неразличимой сквозь сигарный дым.
Мой капитан, тут не за кем смотреть,
все только пьют и давятся со скуки,
уже давно дрожит при каждом стуке
Веселый Джим, свихнувшийся на треть -
его забыли, скопище шпаны
в местечке, что туманней Альбиона,
не интересно даже для шпиона
какой-нибудь занюханной страны.
Короче, все рассыпалось с тех пор,
когда ты отбыл, крохотный отрезок
нашел конец. Ты, верно, будешь резок -
не обессудь, на перемены скор,
ты далеко - от подданных, от дел,
от этих скал, которые не славлю,
ты звал меня, но я их не оставлю,
на полпути коверкая удел.
Я подожду, когда замкнется круг,
шатнется мир, и мысли встрепенутся,
