кому недостает терпенья, сил
и всей способности существовать
в таком большом скоплении народа.
Они находят для себя приют
в других каких-то фетишах - в процессе
раскапывания глухих обочин
устройства мирозданья, или, скажем,
в попытках населить свои пустоты
придуманными образами, что
изрядно настораживает прочих.
Усилья эти, в общем-то не слишком
масштабные, рождают иногда,
причудливо сплетаясь меж собой,
внезапно попадая в унисон
очередному общему безумью,
такую многозначную вещицу,
название которой - "красота",
нимало не способную придать
осмысленность их беспокойной жизни,
но занятую поисками жертв
и жертвы находящую в избытке... -
Так вот, у чудаков бывает тяга
к придуманным событьям, очертаньям
и прочему. А иногда они,
нагромоздив искусственных дверей
в стенах искусственных же лабиринтов,
предпочитают раствориться в них
под действием какой-то сложной дряни -
особенно, когда осознают,
что мастерские, где они творят,
готовят матерьял и инструменты -
глухие ниши, смысл которых в том,
чтоб скрыться от других - полны другими
вполне бесцеремонными жильцами,
которые не выключают свет
на общей кухне, шаркают ногами,
плюют на чистый пол, да и при этом
все норовят похлопать по плечу,
как близкого и равного соседа...
Такая вот пестрейшая картина.
Ну, впрочем, есть, конечно, ряд вещей,
что их объединяют - чаще это
осознанные общие враги,
совместные несчастья, а помимо -
для них для всех влекущи перемены
и много значат женщины, в которых
особо ценят узкие лодыжки
и тягу к независимости - впрочем,
тут вряд ли что-то может удивить...
- Ах, Ганимед, какое наслажденье
внимать тебе, когда твои слова,
отыскивая нужные места
в воссоздаваемом тобою мире,
перемещаются внутри - так точно,
их логика так безупречна... Право,
ты так умен, ты можешь из всего,
из самых отвратительных коллизий -
неоднозначных, спорных, многоликих -
построить ясный и прозрачный свод,
где невозможно спутать направленья.
Я, даже, чувствую все это телом -
вот здесь, потрогай, здесь плывет тепло
и легкая восторженная дрожь...
Я помню, как однажды точно так же
я чувствовала это - я шагала
из школы, но по внутреннему кругу,
где выложена плитка - ты не помнишь? -
она все чередуется - то черный
прямоугольник, то какой-то светлый,
и - снова черный, снова светлый... Я,
ты представляешь, попадала только
на светлые участки, раз за разом:
шаг - и на светлый, шаг - на светлый снова,
и я ни разу не ошиблась, правда -
все время попадала всей подошвой
на светлые квадратики, и, знаешь,
в порядке этом было столько счастья,
что все во мне дрожало, и теперь
я счастлива совсем-совсем не меньше.
Нет, что ни говори, прекрасно жить,
когда так четок мир, ну а с тобой
он ведь всегда так безупречно четок...
Ах, Ганимед, ты очень, очень мил,
и я тебе так благодарна, право.
Ну, обними меня. Ах, Ганимед...
Как жаль, что нам нельзя совокупиться -
ведь мы же, в сущности, давно бесполы...
5
- Кто там шумит? Ты сердишься, малыш?
Ну, ну, не дуйся, я уже вернулась.
Смотри, что я нашла тебе на кухне -
смелее, это вкусно... Ты опять
тут безобразничал - и лазил в шкаф,
разворошив мой самый верхний ящик?.. -
Бессовестный... Ну да, смешно, конечно.
Однако, ты всегда предпочитаешь
своим игрушкам разные предметы,
пригодные совсем не для игры, -
ты хочешь поскорее стать большим? -
не торопись, тебе ведь только год,
и этот возраст далеко не худший.
Ну что, уже пора стелить кровать -
стань-ка сюда... Бессовестный... Смеешься?
Все дразнишься своим лукавым видом? -
Ну ты и фрукт, фруктулик, фруктульон...
Ты, верно, вырастешь шпанистым парнем -
драчливым хвастунишкой, но, пожалуй,
не будешь злым, а если повезет -
не будешь одиноким, если только
твои ухмылки, форма головы,
уменье спать с открытыми глазами
не есть следы упорных мрачных генов,
фиксация неуловимых черт
мучительного будущего... Впрочем,
все это, к счастью, очень далеко.
А мы сейчас давай удобно ляжем -
вот так. Укроемся... Ну, спи, малыш.
Чего ты сморщился? - я буду рядом,
я не уйду, пока ты не уснешь.
Смотри, глаза совсем уже закрылись,
а ты все борешься с собою - спи,
тебе приснится сон - такой же яркий,
как плод, который мы с тобою ели,
такой же сладкий... Ты потом поймешь,
что самые любимые игрушки -
покойные доверчивые сны.
А я - не бойся - я же буду рядом,
ты ж знаешь - я тебя не обману,
я не уйду. Давай же, спи, малыш...
О камни разбивается волна,
рождая пенные водовороты,
живущие настолько малый срок,
что их всерьез не принимает берег.
Младенец спит. Не колготится ветер.
Комета разрывает на куски
ту темноту, которою укрыт
приют ошеломленного ковчега,
столь многое вобравшего в себя
и отчужденного своим бессмертьем.
Пройдет мгновение, и он продолжит путь,
пусть даже не дождавшись пассажира, -
направленный младенческой рукой,
неслышно оторвется от причала
и, обреченный пожирать пространство,
прольет слезу, цена которой - вечность.
И ты потом найдешь его следы -
примятую траву, сухой кустарник,
чужое выражение на лицах,
и будешь ждать, что он еще решит
вернуться - может быть, не за тобой -
и тем сумеешь оправдать себя,
придав осмысленность своим потугам.
А мир, еще не выросший из грез,
возобновит большое представленье,
и зрители, заполнившие залу,
невидимые, где-то там, вверху
сидящие на каменных скамьях,
слегка привстанут, чтоб размять колени, -
когда-нибудь они сведут ладони,
и бравурный сорвет аплодисмент
распорядитель бала, а пока -
пока над крышами бледнеют звезды,
и, молчаливо предвещая день,
туман спускается на побережье.
1991
(c) Вадим Бабенко, 1992
Из книги "Двойник"
* * *
Четвертая проклятая зима
своих раздумий. Ропщут пилигримы.
Скупые дни как пища для ума
не впечатляют, холодом гонимы.
И будто кто-то, уж в который раз,
зовет сразиться хоть до первой крови
и, встретив недвусмысленный отказ,
скрывается, не пойманный на слове.
Мороз и скука. Хочется уснуть,
не шевелиться и не слышать вьюгу.
Раздумие мое, не обессудь,
давай с тобой перенесемся к югу -
в какой-нибудь прибрежный городок,
поближе к морю, к запахам портовым,
где, пробираясь в сумеречный док,
чужой корабль вздымается остовом
костистым над смущенною водой.
Причалит он, и спустится по сходням
скиталец, поводырь немолодой -
измученный, оборванный, в исподнем.
Когда-нибудь - за час до красоты,
в неделю смуты, вздохов, причитаний -
вернется он и наведет мосты
в провалах торопливых сочетаний,
не слышных мне, и шаткая броня
расступится под окриком набата,
история придумает меня,
как я ее придумывал когда-то,
и наугад, не выбирая путь,
вдоль побережья, в сутолоке пенной
он побредет, ссутулившись чуть-чуть,
скиталец наш - непонятый, нетленный.
И я усну и что-то сброшу с плеч,
усну нечутко, каменно, устало -
на разговор уже не хватит свеч,
коль на строку молчания достало,
чтоб переждать, не помня ни о ком,
все выходы законопатив ватой,
то время, где пугают тупиком,
ухмылкой задирая глуповатой.
1992
* * *
Немного дня - и вновь случилась буря,
кудлатый вождь в зенит курчавит локон,
несется вскачь и, бровь свою нахмуря,
швыряет струи в перекрестья окон.
За ним вослед - надрывно, голосисто -
мятежных гончих выгоняют слуги,
поет стекло уверенно и чисто,
ненастью в тон высвистывая фуги.
И дом дрожит, вселенского разлива
плохой ковчег, покинутый богами,
и половицы бредят боязливо
под чьими-то неслышными шагами.
О, мой двойник, я чувствую, ты рядом,
ты бродишь тут, скуластый и сутулый,
тревожа тьму и беспокоя взглядом,
сопя в плечо у сломанного стула.
Оставь меня, я наблюдаю песню,
не порть мне пир, навязывая волю,
умри теперь и лишь тогда воскресни,
когда я сам вздохнуть тебе позволю.
Мой гиблый слог едва ль согреет душу,
оставь меня, не торопи, не мучай -
вон всадник мчит, я перед ним не трушу,
я вместе с ним повелеваю тучей
и бурей всей - оставьте все, я знаю,
я вам чужой, так отверните лица -
вон льет вода - падучая, сквозная,
поет стекло, как жалобная птица...
За тридцать лет не подоспело счастья,
так пусть хоть стон да не помянут всуе,
уйдите все - я праздную ненастье,
на хриплый крик нанизывая струи.
Мой сладок пир, и мне никто не дорог -
уйди, двойник, посторонись, прохожий -
разбив окно, я поднимаю полог,
багровый ливень впитывая кожей.
1992
ПЕЙЗАЖ
1
Щурилась искоса темень дремучая,
серая хмарь.
Где-то под крышею, отсветом мучая,
бился фонарь.
Грезило розово грозное зарево,
озеро слез.
В черном ведерке помешивал варево
вдовый матрос.
Маялся в сумраке кашель простуженный,
жалобный клич.
Рядом хрипел гимназистик контуженный,
лежа навзничь.
Ветры раздольные гнали пожарища,
рушили твердь.
Звали приказы - отрывисто, лающе,
прямо на смерть.
2
Сонное бдение, сборы недлинные,
злая роса.
Дикие птицы тянулись с повинною
на голоса.
Ветры залетные сдвинули к северу,
сбили огонь,
в поле резвился, тоскуя по клеверу,
всбрыкивал конь.
Чудилось странное - исповедь трудная,
но вдалеке
выплыло облако чадное трупное
вниз по реке.
Кто-то измученный, в черном бушлатике
вырвал из грез.
"Наш гимназистик-то кончился, братики," -
всхлипнул матрос.
3
Дальние склоны оделись лавиною
серых папах,
грубым зловонием, силой звериною
воздух пропах.
Хмурые конники, всадники бравые
шагом брели,
плыли штандарты тугие, кровавые
в серой пыли.
Вдруг завертелось, заладилось месиво
сабель, погон,
там убивали находчиво, весело,
гнали вдогон.
Мчался отряд вереницею длинною,
злобой гоним,
чадное облако трупное, дымное
вилось за ним.
4
Вдоволь отрезано. Ивой дремотною
реквием спет.
Ржавыми водами, топью болотною
давится след.
Вторят раздумчиво гиблому случаю
эти края.
Корчись, Россия, покорная, сучая -
воля твоя.
Прежнего говора вольного, пьяного
нам не спасти.
Господи, заповедь выдумай наново
и не прости.
В лодке торопят. Темнеет излучина
у камыша.
Голая-голая, стонет измученно
наша душа.
1992
ВИСОКОСНОЕ ЛЕТО
