часовому на вышке,
крику из коридора.
Ласковая причуда,
ты появилась, Киска,
непонятно откуда -
поначалу не близко
от меня, но в каком-то,
только мне и доступном
вывихе горизонта,
озорном, неподкупном
удаленьи, которым
ты щеголяла - впрочем,
вопреки наговорам
замысел был неточен
и, устав повторяться,
оказался не вечен
там, где нечем бояться
и удивиться нечем.
Помнишь ли наши горки,
сваленные вповалку
в ожиданьи уборки
санки, лыжные палки,
сосны в белесой дымке,
оттенявшие краски,
ласковые ужимки,
озорные гримаски? -
Ты дурачилась, пела...
Мир не верил, однако,
не доходя до дела,
не подавая знака,
перекликался с нами
и менял перспективы,
что приходили снами,
плавны, неторопливы.
Мир не свыкся с тобою,
Киска, - терзаясь всуе,
не решился собою,
понемногу пасуя,
изменить тебя, сбросить
лишний покров, добраться
через снежную проседь
в те края, где бояться
нечем, и ты, живая,
так и осталась в сказке,
ничего не желая,
кроме ленивой ласки -
переменчивой, шалой
Киской с нежною кожей, -
мир не понял, пожалуй,
я недопонял тоже.
Киска, где теперь, с кем ты,
на каком перепутьи
утром вплетаешь ленты
в косы? Кто твои судьи?
Помнишь меня? - Едва ли.
Помнишь себя - игривой,
той, которую звали
Киской, морозной дивой?..
Созданная покорной,
мягкою, немогучей,
ты дарила мне вздорный,
но уверенный случай
неприятия злобы
в мире угрюмых истин,
что влекут, узколобы,
тех, кому ненавистен
выбор наш, - и во славу
он за нами оставил
полновесное право
на сраженье без правил
под колпаком дразнящей
ругани или лести,
в лени ласковой, вящей,
в неразгаданном месте.
1992
ПРИЮТ ОШЕЛОМЛЕННОГО КОВЧЕГА
1
Меняет очертанья эмбрион.
Над горизонтом мечется комета.
Неуловимый, через все пространство
несется звон - вселенная звенит
от напряженья, яростно пытаясь
найти в движении своих частей
подобие гармонии, и этим
усилием предельной глубины
меняет формы, наполняя их
все тем же содержаньем, но, однако,
исследование теряет смысл,
когда его предметы бесконечны.
Неслышный звон доносится до всех,
особенно - когда пласты событий
сдвигаются, переменив канву,
и ты внезапно попадаешь в срез
других миров - в почти ничейный город,
в беззвучие, на уходящий в море
покрытый виноградниками склон,
где бесится недобрая стихия,
и камнепад напоминает дождь,
безумный ливень - спотыкаясь, глыбы,
терзая виноград, летят с вершины,
и ураган легко швыряет пену
в убежище, надежное на вид.
И ты, скользя по глинистой гряде,
срывая лозы, переводишь дух
и, глянув вниз, запоминаешь скалы,
водовороты, пенистые струи
и волны, пляшущие тот же ритм,
в котором ты заглатываешь воздух.
Тогда ковчег готовится отплыть,
и ты, ступая по дощатым сходням,
вдруг чувствуешь, как палуба дрожит
той мелкой-мелкой неприметной дрожью,
которую ты ощущал не раз,
порой отмахиваясь в раздраженьи,
и эта дрожь передается телу,
стремится выше и рождает голос,
вобравший слабости и отчужденье,
бессилие, неверие в себя
и радостный, хотя скупой, мотив
пленительной гармонии от всех,
кого ты чтил, но, в то же время, взмывший,
отпрянувший, поднявшийся над ними,
уже способный вслушиваться в них,
не торопя и не объединяя.
И ты, еще надеясь на другой
какой-нибудь спасительный исходец,
пытаясь пробудиться, второпях
изобретая способы для бегства,
внезапно понимаешь, что теперь,
захваченный безжалостною силой,
ты остаешься с ним наедине,
и это одиночество - безмерно.
Тогда, теряя мужество в себе,
ты отдаешься смутному желанью
остановиться, повернуть назад -
бросаешься в суетную толпу
немногих провожающих, к которым
ты был так холоден еще недавно,
и, вспоминая пережитый страх,
лелеешь стыд под видом облегченья.
И камни утомляются. И ветер,
по прежнему раскачивая грозди,
становится беззлобен. Сохнет глина,
запоминая твой неровный след.
Ты с некоторой оторопью видишь,
как матовый осоловелый плод,
одолевая внутреннюю тяжесть,
теряет семя. Космос не звучит.
2
- Мой друг, наверное, уж не придет.
Не хочешь ли вина? Я и забыла,
что у меня еще стоит "Кварели"
с той памятной пирушки - мы с тобой
сейчас пойдем, две старые карги,
на кухню и допьем назло событьям
все, что там есть. Не бойся, я шучу.
Однако, выпить вовсе не мешало б.
Ты знаешь, странно чувствовать, что мне
так опротивели мои соседи,
подруги - я не о тебе, конечно, -
и ничего не хочется. Порой
мне кажется, что он - ты понимаешь
о ком я - он все выкрал у меня:
веселый легкий нрав и беззаботность,
и молодость... Сначала я пыталась
быть с ним, когда он уходил в себя,
точнее - в ту далекую страну,
в которой только он и может жить,
не зная раздражения. Однако,
мне явно не хватило любопытства -
когда болтаешься среди химер,
абстрактных построений, ищещь суть,
или, точнее, наблюдаешь, как
до сути добираются другие,
то на любом плюгавеньком отрезке
всех этих заковыристых путей
тебе все время нужно выбирать -
а это так мучительно, поверь мне,
и ты ничей не ощущаешь локоть -
бредешь в сопровожденьи пустоты,
не ожидая ни сопротивленья,
ни чьей-нибудь поддержки... Ощущенье
такое, что не только я ему,
но он мне тоже и не нужен вовсе,
поскольку неимение границ
лишает смысла всякое желанье
нарушить их. А мир, в котором я
готовлю ужин, подметаю пол,
бреду в толпе, глазея на витрины,
далек, как пятна, смазанные рябью,
почти неразличимые со дна.
И знаешь, там довольно правоты,
но, даже отнесенная во благо,
любая отчужденность портит кровь,
и каждый образ, выношенный им,
при всей своей гармонии увечен,
поскольку мертв, и, чтоб в него вдохнуть
сознание, он, возвращаясь к нам,
берет мое тепло, мои капризы,
чудачества и прочее, за что
меня и ценит, - это было так
все время; я могу протестовать,
но он, конечно же, сильней меня,
да и хитрее. - В общем, я устала.
Давай-ка выпьем. Что ты говоришь?
Кого-нибудь другого? Ну, конечно,
без этого не обошлось. Однажды
я учинила очевидный финт,
устроила такой нехитрый фокус...
Ты помнишь это дачное местечко
на островке? Так вот, недавно я
туда отправилась ему назло
с Репневым, - ну, ты видела его -
такой высокий, с крупными руками
и очень тихо говорит, опять же -
дремучая вселенская тоска
в глазах, движениях, но - в общем милый
и иногда смешной. Он все со мной
пытался заговаривать, не смея
ни проводить, ни прочее, и вот -
такая неожиданность. Несчастный,
я думала, он рухнет, но, однако ж,
он согласился сразу. Ну а там -
толпа знакомых, все в недоуменьи:
никто ведь не решается спросить,
что происходит, ну а ты же знаешь,
как наши благородные коллеги
охочи до подобных новостей...
Короче, ужас. Представляешь, эти,
Бретецкие таращились в упор -
ну всякий раз, где б мы ни появились -
пока мы им не надоели. Впрочем,
дня через два мне, кажется, самой
все это надоело - как-то вдруг
осточертел Репнев и этот остров,
и перестал вязаться разговор...
Репнев, конечно, дергался, но это
меня не трогало ни вот на столько,
и знаешь, ночью мне казалось, что
я отдаюсь ему, как проститутка, -
короче, мы уехали. Мой краткий
демарш осуществился как-то вяло.
Что он? Не знаю. Будто б - ничего.
Мы встретились, все - как обычно, правда,
я не всегда умею распознать,
что в нем на самом деле происходит.
Я даже не всегда могу понять
его рассказы - он их переводит
специально для меня, как, знаешь, эти,
газетчики кропают интервью,
используя бессмысленные фразы,
которые на их убогий лад
"понятны людям"... - Да, для дураков,
но я себя-то не считаю дурой,
и все это обидно... В общем, мы
частенько отдаляемся настолько,
что всякий раз я не могу понять,
вернемся ли, и надо ль возвращаться.
Ты понимаешь, в чем-то это все
искусственно - ведь он себя не любит,
а значит и не любит никого,
а главное - он тянется все дальше...
Я стала очень, очень одинокой.
Не смейся только, я теперь себе
придумываю разных третьих лиц
и с ними разговариваю. Как-то
я даже выдумала бога - знаешь,
я с ним беседую по вечерам,
я говорю: "Пожалуйста, мой Бог,
скажи ему, чтоб он остановился,
чтоб осмотрелся... Ведь такая гонка
с самим собой не позволяет даже
освоиться на взятых рубежах,
почувствовать всю полноту того,
чем он уже владеет, и тем самым,
ведет к бессмысленным потерям сил
среди дурацких собственных сомнений," -
и он мне отвечает: "К сожаленью,
он, как и я, довольно глух к советам
со стороны..." - и мне бывает легче,
не знаю, отчего... Ой, ты скучаешь -
