Вадим Бабенко
Из книги "Гудвину и Кет"
и
Из книги "Двойник"
и
Разное 1996-1999
НА ОТДЫХЕ
В провинции достанет кутерьмы,
далекой от столичной суматохи,
но все-таки отчетливой, и мы,
неторопливо впитывая крохи
покойного житья, не сознаем,
насколько с нею слиты воедино
зеленоватый скудный водоем
и дикий сад, молчащий нелюдимо.
Провинция по-прежнему мельчит
сведеньем счетов, шорохом, повтором,
оброненное слово не звучит,
как сотрясенье воздуха, в котором
нет глубины, но дышится ровней,
когда бездумно сравниваешь длины
уродливых полуденных теней
на валуне осоловелой глины.
Ничья вина, что тут невнятна речь,
и в здешних снах не выделить курсива,
и выбеленной скатерти не лечь
под облако, глядящее спесиво,
и не сыскать даров у алтаря -
дорога обращается тропою
в густой траве, иначе говоря -
забвенье безмятежное, слепое
ничто не ранит... Если только бунт -
не разума, но чувства-одиночки -
неловкий камень, всколыхнувший грунт,
круг на воде, родившийся из точки,
а после - неожиданный арест,
когда решишь остаться на пределе,
осунувшись от перемены мест,
считая, что тебя и в самом деле
никто не любит... Если только бог -
фантазия, последняя опора,
раздумий перепутанный клубок,
певец души и врачеватель спора,
который, вовсе не желая знать
твоих тревог, усугубленных летом,
спешит не обвинять, но назидать,
чуть-чуть смеша серьезностью при этом.
1991
НАБЕРЕЖНАЯ
Московская река. Невольничья порода.
Нахохлился причал на мелкую волну.
Трудяга-пароход, не доверяя дну,
уверенно кружит и не сбавляет хода.
Изваянная плоть величьем давит брег,
спускаются к воде извилистые трапы,
задумчивые львы вытягивают лапы,
не издавая рык и не смежая век.
Гудит тяжелый шаг, и каменный молох
чуть переводит дух, дойдя до середины,
передают воде его усталый вздох
торжественных зверей холодные седины.
Блистательный сатрап взирает свысока
на маслянный узор своих родимых пятен,
дрожит в его руках невольница-река,
ее послушен взгляд и выговор невнятен.
Упрямый пароход все усложняет след,
желание достичь опережает мысли,
загадочно глядит шершавый парапет,
и молчаливы львы, что надо мной нависли.
1991
* * *
Три года уж тому долой
с тех пор, как мы ушли не вместе
из тех гостей, где под полой
бродили сумрачные вести,
от неуютного стола,
где льстили твоему задору,
и кошка про тебя врала,
ведя меня по коридору.
Уже стираются края,
действительность смыкает ставни,
не злит неискренность твоя,
забыт упрек ненужный давний,
лицом владеет полумрак,
и волосы скрывают плечи,
не вспоминаются никак
друзей двусмысленные речи.
Над всем - дремучесть суеты,
чужой халат на спинке кресла,
скопленья строк, в которых ты
уменьшилась, почти исчезла,
и если вспомнится надсад -
внезапно сорванная нота
три города тому назад,
моих отчаяний без счета -
то только как цветастый круг
забавных казусов, в котором
кошачий глаз метнется вдруг,
не удостоенный повтором.
Три года минуло уже.
Не давит сброшенное бремя,
перемудрив на вираже,
я вылетел в другое время,
все реже бьющее в виски,
той беспокойной жизни вторя,
где плыли желтые пески,
и к нам благоволило море
сентябрьское, и каждый звук
терзал дыханием неровным,
и все, что виделось вокруг,
казалось яростным, огромным,
и в этом буйстве величин
мы не сошлись на половине,
поверив тысяче причин,
которых не было в помине.
1991
ПРИВЕТ ПОВЕЛИТЕЛЮ СМЫЧКА
Как живется тебе, горемыке, невежде, плуту,
записному умельцу удачу хватать на лету
и швыряться деньгой, разгильдяю чистейших кровей,
хохмачу, критикану любой ипостаси моей?
Не скрипит ли башмак, и не жмет ли штанина в паху,
не взопрела ль щека на домашнем гусином пуху,
да в собачьем тепле, и не душно ль на бабьих паях
в бестолковых годах и почти незаметных краях?
Восприми же привет от писаки, тетери, глупца -
хоть за теплым пивком, поправляя мозги с утреца,
под вирджинский дымок, понемногу сбавляя пары,
близоруко взгляни на обрывок далекой поры.
Чем ты жив до сих пор, не тоской ли по тем временам? -
успокойся на том, что они не скучают по нам
и закрыты для нас, как границы богатой страны,
и на нашем распутье заказаны две стороны,
но на третьей, зато, не бывает такой толкотни,
как на всех остальных, - так давай, головою мотни
и придумай удачу себе, негодяю, вруну -
если даже смычок невзначай перепилит струну,
и поверье падет и мелодию выбьет из рук,
и в округе никто не подхватит надорванный звук,
все равно ты окажешься прав - не единожды, нет,
может, тысячу раз и, наверное, тысячу лет,
как бы ворон ни пел, ни шептала б гадалка-карга,
и вальяжный пророк ни манил бы куском пирога,
потрясая мошной у высоких холеных палат, -
ты не понял его? - ну да ты был всегда туповат, -
как бы посвист ни гнул, пролетая над жухлой травой, -
так что, дело за малым - всего-то мотнуть головой,
да струну навострить, над тугим не робея колком,
подзывая мотив, приютившийся под потолком.
Как живется тебе, дураку? - Да и мне кое-как.
Ладно, пиво допей и на теплую лавку приляг.
Буду рад тебя видеть в убежище старом моем -
мы подсядем к огню и фигуры расставим вдвоем.
Я, конечно, зайду от ферзя - нелюбимый гамбит,
наказанье твое, уж, наверно, тобой позабыт,
но сноровка осталась, не так ли, Великий Хитрец? -
верно, будет борьба, и случится ничья под конец...
Ну так что, Повелитель Смычка, мы еще поскрипим?
Не ленись же, пока, обозначенный бликом скупым,
ухмыляется гном, и в безликую серую хмарь
беззаботный сверчок запускает волшебный фонарь
на гундящей струне, и пиликает флейта пока, -
подтяни же колки и мотив умыкни с потолка,
да над теплой золой потемневшие знаки сличи -
и придет правота, и станцует сверчок на печи.
1991
ПИЛИГРИМЫ
Не спеша протекают реки,
размывая, смягчая сроки,
пилигримы смежают веки,
пожелав усомниться в проке
неусыпных скитаний, бдений,
соскребает со стекол иней
очень юный недобрый гений,
утверждая безумье линий
невозможного мира, рядом -
неудачник, бредущий следом,
или девочка с ясным взглядом
на диване, покрытом пледом,
цепенея, боясь огласки,
под рукою змеятся краски,
и слетают сомненья с губ,
и рисунок выходит груб.
Пилигримы взывают к богу,
утомленно сдвигают плечи,
не решаясь судить помногу,
мудрецы разноликой речи
называют словами вещи,
из руин, из мирского хлама
с убежденностью вящей, вещей
выводя очертанья храма,
что стоит, не давая миру
опуститься до примитива,
вдалеке своего кумира
самозванцы творят ретиво,
на беду, потрафляя вчерне
жутковатым желаньям черни,
имена ж увидавших храм
до сих пор непонятны нам.
Дуют ветры, срывая с крыши
клочья кровли, привыкнув к стуже,
пилигримы бредут, не слыша
завывания их, и хуже
им не будет уже, чем в пору
начинаний, любви, разлуки,
примыкая к людскому хору,
воют ветры, и стынут руки,
и, сжигая себя в обиде,
воют ветры, по мерзлым тропам
пилигримы бредут, не видя
сожалений, застывших скопом,
и сливаются с временами,
узнаваемы всеми нами,
и спешат отвести беду,
исповедуясь на ходу.
1989
ВАЯТЕЛИ
Выносят камень на плече,
стеная, льют железо, злато,
читают псалмы при свече -
протяжно, глухо, страшновато.
Выходят к берегу. Прибой
кивает, вспучивая пену,
на несогласие с собой,
как наказанье за измену.
Растет волненье. Вдалеке
штормит, и, выброшен на сушу,
взбираясь боком по руке,
уродец-краб пытает душу.
Они молчат. Повременив,
черту подводят без истерик.
Закат, задумчиво-ленив,
неслышно покидает берег.
Снимают фартуки с себя,
дерут скребками, мучат тело.
Ласкают женщин, не любя -
надрывно, хмуро, неумело.
Гонимы пустотою мест,
встают в отчаяньи. Уходят.
Идут по склону, ищут крест,
креста, однако, не находят
и возвращаются к огню.
Глядят в огонь, сличают запах,
нимало не прощая дню,
себе и всем. На мягких лапах
крадется зверь. Стреляют в ночь.
Не целясь, ранят наудачу.
Несчастный убегает прочь.
Сидят, прислушиваясь к плачу
подранка, слушают себя,
встают, бредут, пинают кочки,
ласкают женщин, не любя,
потом - творят поодиночке
и забываются. Покой
отчетлив, грезится удача -
не в перемирии с собой,
но в избавлении от плача.
Труба разносит голос, крик.
Встают. Не ропщут. У порога
находят ощупью тупик,
где начинается дорога.
Потом - сбиваются гурьбою
в открытом месте, на виду,
потом - зовут меня с собою
