в свое отечество. Иду.
В низине различаю мрак,
остаток ночи, морось, сырость,
фонарь, скучающий барак,
деревья, впавшие в немилость
к плохой погоде. Налегке
они выходят, жмутся в кучу,
потом - спускаются к реке,
скользя по ненадежной круче.
Выносят камень. В темноте
гремят большим, тяжелым, грубым.
Мне кажется, они - не те,
кто звал меня, но чьи-то губы,
приблизясь к уху, подают
неслышный знак - дыханье, шорох? -
В низине ангелы поют,
лисицы оживают в норах,
они творят - под рокот, гром,
мешая всхлипы, струи, блики,
летит со склона камень, лом,
зверье, захлебываясь в крике,
спешит спастись. Но вот уже
светает, сполохи бледнеют,
дымится мясо на ноже,
над морем тучи пламенеют,
влача багровые края,
источник сбрасывает воды,
в себе несдержанность тая
до обретения свободы.
Я вижу, как бредут они
в своих одеждах сирых, серых,
собою заполняют дни
и уменьшаются в размерах.
Они проходят сквозь меня,
спешат, проталкиваясь мимо,
на перепутьях гомоня
уже почти неразличимо,
в необозначенном своем
недолгом ангельском мотиве
ступают в каменный проем
и исчезают в перспективе.
1991
СОН
Озеро - будто карта, вынутая из рукава
фокусника, который
остался не виден свету,
тут пересушен воздух, и не растет трава,
скармливая пространство
желтому злому цвету,
в этой местности время не замечает вех,
губит само себя и образует кокон,
ненароком забредший звук
напоминает смех,
рвущийся невпопад из полуприкрытых окон
той заброшенной жизни, из которой сюда
я то ли сам забрел, то ли заманен кем-то,
озеро цепенеет и блестит, как слюда,
или оболочка от скомканной пачки "Кента".
В этой угрюмой местности я не хочу тепла,
мне отвратительно думать
о правде, добре, отваге.
Озеро гладко, словно острый кусок стекла,
о который обрежешься при первом неверном шаге.
Мир демонстрирует мне свою правоту,
суля, быть может, подачку
в сером простом конверте,
и остается ждать, ощущая песок во рту,
вяло ругать пейзаж и сильно бояться смерти.
В этой местности я независим в своем бреду,
тут, обретши свободу,
скликая себе удачу,
бродят разные мысли и ищут свою беду
меж людей, для которых я ничего не значу.
Этим странным песчаным холмам миллионы лет,
неподвижна вода, и, насколько хватает зренья,
заливает пространство желтый недобрый цвет,
выражая мне мимоходом свое презренье.
1989
БОГ
На яркий луг пролилась кровь,
нарушив покой трав,
и я с удивленьем увидел вновь,
что он не всегда прав,
а тех, рукокрылых, бьют на лету,
вминая в песок прыть, -
я понял, что он попал в маяту,
которой не смог скрыть.
Он слишком легко разрешил дню
скостить для себя треть
и долгую ночь доверял огню,
который устал тлеть,
но глядя в мир сквозь ночной мрак,
смутивший его лик,
никто не посмел ни подать знак,
ни, даже, поднять крик.
Мальчишки не могут сдержать дрожь,
и каждый - его раб,
они никому не простят ложь,
что он иногда слаб,
а женщина - та, из земных шлюх -
не сводит с него глаз,
и мы скучнеем, когда он сух
и смотрит поверх нас.
Миры куролесят, и тьма блажит,
рождая поток смут,
а лучший год уж давно прожит,
и высший свершен суд,
в пространстве глаза мечется блик,
смущая ночной сон,
и есть ощущенье, что пройден пик
и что начался склон.
Рожденный им, выползает век,
и падает снег, наг,
он смотрит из под тяжелых век,
вершитель судеб, благ,
на разных тех, что живут, любя,
на потерявших стыд,
он представляет средь них себя
и, усмехаясь, спит.
И падает снег, оттеняя тьму,
легко торопя грусть,
нам многое нужно сказать ему,
но не сейчас, пусть
он смотрит сны, и его покой
хранит облаков тень,
скрывая от всех до поры, какой
на смену придет день.
1990
ПИСЬМО
Я не знаю тебя, и тебе невеликая честь
получить заказным дополнение места и даты
прозябанья пера, у которого если и есть,
что поведать тебе в невеселую пору, когда ты
удален на века, то лишь только негромкий привет
из угрюмых широт, обступивших без лишнего грима
пассажиров судьбы, потерявших обратный билет
и глядящих с тоской на пейзаж, пролетающий мимо.
Что сказать о себе? Жизнь пока не торопится, не
порываясь вступить на паях в состязание с Летой,
я б, наверное, выжил в любой, самой глупой стране -
без особых хлопот до сих пор проживаю и в этой,
никаких перемен, все святые на прежних местах,
тот же хлам на дворе, та же осень и та же подруга,
и коробят слова, проступая на смятых листах,
и досужий совет не уводит с порочного круга.
Мой читатель устал, да и, право, его ли вина
в оскуденьи меня и, вообще, в ощущеньи упадка,
и разумно признать, что, пожалуй, прошли времена
нерастраченных дум, о которых поведано кратко
в наших прежних строках - и, наверно, не стоит беречь
полумертвый порыв и надежды, которых не стало
в середине игры, изначально не стоившей свеч,
как в стране дураков, что сама от себя подустала.
Для чего ж я пишу? Для чего, для кого, не в пример
легковерным друзьям, не имея прирученной цели,
я уныло брожу в окруженьи безликих химер,
отмотавших круги и слетевших в песок с карусели, -
я не знаю, увы. Обезлюдев в провалах души,
без особых заслуг ожидая, что время обронит
хоть какой-то намек, я пока обретаюсь в глуши,
дураками прощен и, боюсь, что иными не понят,
и не понят тобой. Не суди. Без потуги на лесть
согласимся на том, что у нас не получится спора,
я кончаю строку, не надеясь на скорую весть,
оставаясь, как есть, обладатель словесного сора,
за который судьба обещает домчать до конца,
как ворюга-таксист, собирая по рваному с носа,
я не знаю тебя и прощаюсь, не видя лица,
и готовлю ответ, до сих пор не расслышав вопроса.
1990
EXERCIZE
"На крутящемся шаре отдаться прибою,
загадать на прощанье желанье любое,
непохожей судьбы зачерпнуть из колодца,
удивиться в саду на собачку-уродца,
переставить часы и вскочить спозаранку,
в тарахтящей машине засесть за баранку,
с развеселым купцом поменяться местами..." -
это было не так, да и будет не с нами,
не зовите меня в эти лучшие дали,
напевая слова неиспытанной роли,
это было не так, да и будет едва ли -
в тарахтящей машине, в прибое, на воле.
Кувыркается год с независимым видом,
мы шагаем за ручку с неопытным гидом,
мы, прилежные дети, придавлены годом,
мы едва успеваем смотреть мимоходом,
как веселые птички садятся на ветки,
как в железную щель опускают монетки,
получая стакан с пузырящимся газом,
как ворона косит настороженным глазом,
и лучи незлобиво пылятся над полом.
Мы умелые дяди, неглупые в целом,
и у школьной доски исполняющий соло
наш неопытный гид перемажется мелом
и лукаво запишет задание на дом,
обведя непосед привередливым взглядом -
"на крутящемся шаре отдаться прибою,
напоследок себя примиривши с собою".
1990
* * *
Я пишу на снегу,
на глубоком снегу,
отступивши от края
покрывала-листа,
чья поверхность чиста,
но исчезнет, растая,
и, мелка ль, глубока,
растворится строка,
чуть воспрянет природа,
чуть событья вздохнут,
ускользнувши от пут
уходящего года.
Наши мысли смелы,
мы друг другу милы,
и осознанно прочно,
что суетность скучна,
безрассудность точна,
убежденность порочна,
и легко забрести
и других завести,
помолившись во благо,
в суррогаты-слова,
что так ценит молва,
да не терпит бумага.
Где-то круто творят
и в созвездьях парят,
не скрывая усмешки,
их пора далека,
их расчет - на века,
им неведома спешка,
но меняется мир,
и уходит кумир,
не ответив урока,
и сидит, одинок,
арестованный бог
по доносу пророка.
Я пишу на песке,
на зыбучем песке
без кавычек и точек,
торопливым пером
восполняя урон
исчезающих строчек,
от движенья песка
замирает тоска,
и досада не гложет,
как сомнения в том,
что когда-то потом
приключится, быть может.
Мы страшились себя
и, пророкам грубя,
по кумирам скучая,
свой запутали след,
от придуманных бед
уберечься не чая,
но приметы-гонцы
отыскали концы
и прикрыли вопросы,
довершили итог,
оторвали квиток
и вручили без спроса.
Положенья планет
нам поведали - нет,
не отвертитесь, братцы,
как судьбой ни верти,
