не раздвоить пути,
и не стоит стараться,
выверенье шагов
по ухмылкам врагов
бесполезно на деле,
как слова, что кричим,
не упомня причин
и не ведая цели.
И теперь мы вдвоем,
и оконный проем
для пространства не тесен,
завывание вьюг
обращается в звук
непридуманных песен,
и в смятеньи времен,
сам собою пленен
неожиданно-длинно,
охраняет порог
наш лукавый пророк,
ухмыляясь невинно.
1989
SEASIDE
Ветер листает книгу,
пальцам давая фору,
приноровившись к мигу,
что возникает в пору
оцепененья взгдяда
при узнаваньи места,
в коем - избыток яда
неги покоя вместо.
Бьются о берег волны,
ветер волнует море, -
так умирают войны,
не умаляя горя,
шепчут свое монашки,
перебирая четки,
так не дают промашки,
если желанья четки.
Слишком усталый шепот
волн, волочащих гальку,
переносящих опыт,
словно чертеж на кальку,
в строгость огранки пляжа,
есть отраженье спора,
что, достигая ража,
во избежанье ссоры
определяет участь -
пены роняя проседь,
завоевать, измучась,
завоевавши - бросить,
не полюбя, не слыша
птиц возмущенный окрик,
что долетает свыше
и не находит отклик.
Завоеванье брега -
краткий уход от сути,
на протяженье бега
даденной им, и судьи -
это, увы, не птицы,
рвущие хлябь устами,
и нелюбовь простится,
если они устали.
Ветер волнует море,
катятся волны, тая
в необратимом споре
между собой у края,
у горизонта - грани
куцей фальшивой страсти,
что обещает ранить,
но не имеет власти.
И проникают дальше
крадучись, понемногу,
не допуская фальши
при обращеньи к богу,
и на другой странице
жизнь начинают снова,
перешагнув границу
проникновенья слова.
1989
ЗНАКОМОЙ
Мы очутились, как будто, в виду
первого лета,
в гулко-колесном стучащем бреду
кабриолета,
мчащего нас меж угрюмых застав
пылкого права
тех, кто потом проклянут, поотстав
у переправы.
Мы оказались, как будто, вблизи
года-разлада,
наши колеса увязли в грязи -
так нам и надо,
мы вспоминаем и чуда не ждем,
счастья не просим,
наши дороги размыты дождем -
дело под осень.
Тянут лошадки, копытом скребя,
стонет подпруга.
Мы нашептали себе на себя
и на друг друга.
К мерному тону сползли голоса,
смолкли наветы.
Мы охраняем свои полюса
сирой планеты.
Знать, не претило лукавить судьбе
с нами когда-то.
Наши вершины избрали себе
форму квадрата.
Тянутся дни, безучастно храня
скорбные лики.
Все расстоянья от Вас до меня
равновелики.
Что нам потери ухоженных лет -
жалко ли Крезу.
Катится, трудится кабриолет -
можно, я слезу.
Наши долги скороспелым словам -
куцая трата.
Я назначаю свидание Вам
в центре квадрата.
1990
ГНОМ
Тянет зимой. Дом
полон дремот. Здесь
бродит чудак-гном,
старый, седой, весь
в сизом пуху, - плод
чьих-то химер, он
тщится найти вход
в свой уголок-сон.
Он, незлобив, тих,
что-то бурчит в нос,
словно твердит стих
давних своих грез,
пыльных своих книг, -
и не возьмет в толк,
как это мир в миг
вдруг для него смолк.
Что до него нам,
нас не возьмет в плен
жалких волшебств хлам,
мертвых чудес тлен,
нас бередит звук
вовсе иных нужд,
способ его мук
этим стенам чужд.
Мир запестрел дном,
с ним утеряв связь,
бродит чудак-гном,
словно себе снясь,
странен его путь,
ломок, нетверд след,
а присмотрись чуть -
нету его, нет.
1989
РЕТРО
И это тянулось век.
Ордой сумашедших конниц
промчались по клочьям век
кошмары моих бессонниц,
она уходила вновь,
и вновь онемевший вечер
терзал пятернею бровь,
ломая себя, калеча...
И так продолжалось год,
и рушились стены, своды,
творя беспокойный плод
безумья самой природы,
светило ползло к утру
и делало рыжим хаос,
я думал, что я умру,
но я ошибался, каюсь...
И так продолжалось день,
униженно сжатый словом,
и мы отступили в тень,
страшась ошибиться снова,
и мир понемногу сник,
себе поубавив цену,
а гордый отживший миг
шутил, покидая сцену.
1989
ПОЕЗД
Пустая станция Московия.
По колее воспоминания
скрипит колесами злословие,
опережая понимание.
В прорехе тучи месяц пучится,
дорожный свет слабеет, мечется,
о чем-то шепчется попутчица,
негромко лается буфетчица.
Квадрат окна. Разводы инея,
над ними - радио. Мелодия
как будто движется по линии,
не существующей в природе, и
среди привычного сомнения
не очень внятного звучания
внезапно чудится волнение,
переходящее в молчание.
Пустая станция раздельная.
Российский сумрак - оборотная
рубаха мягкая, нательная,
слепое зелье приворотное.
Ползет от времени отставшая
равнина замершая, снежная.
Кивает спутница уставшая
чьему-то говору неспешному.
Проходит женщина невидная,
воюя с мальчиком зареванным.
Гудит компания солидная
в холодном тамбуре заплеванном.
Дрожит ночное освещение,
мерцает сумрак фиолетово,
и принимается решение,
не приходившее до этого.
В холодном тамбуре прокуренном
стою я, сигарету тиская,
меня приветствием нахмуренным
встречает станция российская,
пылится царствие дремотное,
и воздается паче чаянья
слепое зелье приворотное -
вознагражденье за отчаянье.
1991
ПИКНИК
Подрамники задвинуты в углы,
напитки преломляют освещенье,
гарцуя, как на острие иглы,
на выпуклых изъянах помещенья.
Изнанкою повернуты холсты,
по мастерской снуют неутомимо
тела, предметы, хрупкие пласты
душистого расцвеченного дыма.
Его голубоватые слои
взмывают к потолку без проволочки,
как души, позабывшие свои
не слишком дорогие оболочки.
А те, внезапно брошенные тут,
страдая от нежданного обмана,
затейливые казусы плетут
никем не сочиненного романа -
стремясь к преодолению границ,
как будто избавляясь от недуга,
цепляются за выраженья лиц,
желая оказаться друг у друга
не то чтобы в плену, скорее - в той
зависимости, что не ранит словом,
желая обмануться простотой
и заменяя старое не новым,
но будто опрокинутым навзничь, -
цепляются глаза, одежда, руки,
не требуя немедленно постичь,
скорей - в неторопливом перестуке
расшифровать таинственную вязь,
косые знаки скользкого капрона
и как-то неосознанно боясь,
что станет тише звук магнитофона.
И мир воспринимается на слух,
без зрения, наощупь, вполовину -
пиликает на дудочке пастух,
и тучные стада текут в долину,
а на холме приплясывает люд,
и старики раскуривают трубки,
текут стада, столетия снуют,
шипит вино, переполняя кубки...
И из застежек сыпятся крючки,
придуманное обретает волю,
и кажутся огромными зрачки -
быть может, от избытка алкоголя,
и мир воспринимается внадрыв -
сухой короткой вспышкой над трамваем,
скупым кивком, который тороплив,
но как-то безусловно узнаваем,
и, потакая громким голосам,
спешат событья, но неумолимо
сверяются движенья по часам,
и не родится музыка помимо
магнитофона, смолкшего давно, -
отдельные опережая звуки,
на скатерть проливается вино,
и в рукава не попадают руки,
молчит подруга... Извлеченье нот
из темы, обозначенной вначале,
приостановлено, к сознанью льнет
расчет на совпадение печали,
и в яркую желанную страну
пастух веселый не зовет с собою
хватавшихся за каждую струну,
не замечая фальши в разнобое.
