ведут тельца сомнительного злата,
и поводырь смеется виновато,
прикладываясь к фляге на ходу.
Рябой сатир прихлопывает в лад,
крикливых дев скликая по округе,
и мясники лоснятся от натуги,
и пасынки завистливо глядят.
Воздав хвалу всему наперечет,
гуляй толпа, бубенчики звените,
пока светило плавится в зените
и липкий пот под тельники течет.
А мы, свежи от жидкости хмельной,
о, мой Халем, давай содвинем кубки,
пока судьба горазда на уступки
и призраки не бредят за стеной.
И глядя ввысь, в заоблачный покой,
давай споем, своим раздумьям вторя,
пока слова не умерли от горя
и камень не истерся под рукой.
Ликуй, толпа, в златом своем плену -
из наших губ да не родится склока,
но строки мстят предвиденным до срока,
с набрякших глаз срывая пелену.
И видим мы - над желтым миражом,
своей судьбы еще не зная сами,
ревут тельцы дурными голосами,
в последний миг смолкая под ножом.
И пьет мясник, не отличая лиц,
отбросив фартук, ссохшийся от крови -
о, мой Халем, смолчим на полуслове,
смеясь над ним с нагретых черепиц.
1993
* * *
"...что держит вместе
детей декабря?"
Б.Гребенщиков
Смешной ландшафт. Теперь я здесь живу -
брожу вдоль плит и поднимаю ноги,
не беспокоя желтую траву
в расщелинах заброшенной дороги.
Движенья нет, и улицы пусты,
и замер переулок, за которым
оберегают строгие кусты
машину с обеззвученным мотором.
Машу рукой... Простор не бередит
ни чей-то стон, ни выговор печальный,
лишь изредка над нами прогудит
аэроплан помехою случайной,
и мой двойник все теребит висок,
блестя в зенит стекляшками от Цейса,
и птица зарывается в песок,
считая дни до следуйщего рейса.
Никто не знал. - Когда бы в наших снах
явился знак, когда бы в наших думах
мелькнул намек на судорожный взмах
из этих мест неловких и угрюмых,
который лишь один издалека
способен стать воспринятым на веру,
когда величина материка
отчаянью определяет меру.
Но все, что между нами пролегло,
сбылось как бред, без лишнего нажима,
и мирозданье, в сушности, могло
не напрягаться столь неудержимо,
хватило бы каких-нибудь двухсот
злосчастных миль на той же параллели -
невидимых, неслышимых пустот,
которыми пространства одолели.
И только птица, чуть прищурив глаз,
шуршит крылом под жалобные кличи,
как будто продолжая верить в нас
не свой манер неумолимый птичий.
И шепчут травы, в оторопь шагов
вплетая звук при незлобивом свете,
и кажется, у сумрачных богов
одна печаль - декабрьские дети
и все их грезы. И, наверняка,
уже давно дорогою некраткой
на помощь нам, дразня издалека,
событье пробирается украдкой -
легко представить... - Здесь, в смешном краю,
под колпаком холодных звездных оргий,
переживая оторопь свою,
как птичий взгляд неумолимый, долгий.
1993
* * *
Из разбитых камней, от всего далеки,
по замшелому следу текут родники.
Устремляясь за ними, свободны от пут,
утомленные звери неслышно бредут.
Незаметно крадутся века напролет -
только хрип обессиленный их выдает.
Только стон, вырываясь из каждой груди,
извещает с тревогой о них впереди.
И не кровь на клыке - только боль у виска
помогает не думать, что цель не близка.
Только боль да молва, да ручьев череда
заставляют спешить непонятно куда.
И чужие друг другу, изгоям сродни,
по коре перепрелой ступают они.
И дойдя до низин, до назойливых трав,
цепенеют на время, в безверие впав.
И тогда вырывается стон на века,
и у парки седой отсыхает рука.
И премудрый Харон опускает весло,
чтобы лодку обратно волной отнесло.
Но ручьи зазывают. Оскалив клыки,
собираются звери у мертвой реки.
И безумная парка, стеная в углу,
в незаконченный саван втыкает иглу.
И разносится звук, безразличен, глубок -
то угрюмый Харон совершает гребок,
и порожняя лодка, за кем-то спеша,
молчаливо уносится вдоль камыша.
1993
* * *
Занавесили зеркало,
притупили края,
что не жизнь исковеркала -
торопливость моя,
вереницею хлипкою,
чуть касаясь земли,
за печальною скрипкою
по тропе повели.
То - рыдая без повода,
без обиды браня,
из притихшего города
провожают меня,
и деревья, всклокочены,
как в предчувствии бед,
у неровной обочины
салютуют вослед.
И, на исповедь скорые,
гомонят за спиной
те другие, которые
не решились со мной,
и с улыбками блеклыми
остаются одни
за оконными стеклами
в предрассветной тени.
Эта веха - без памяти,
нет зарубок на ней,
вы смелее не станете,
я не стану мудрей,
равнодушною волею
утомленный, едва ль
суетную историю
приютит календарь.
Ни в разлуку не верится,
ни в недобрую весть -
знать, обидой не смериться,
не поддаться на лесть,
пойте ж, струны печальные,
надрывайся, скрипач,
над потерей случайною,
провожатый, не плачь.
Разбредаются улицы,
забывают себя.
Стынут площади, хмурятся,
наших грез не любя.
Нелюдимые здания,
беспричинно грустны,
бормоча назидания,
погружаются в сны.
Под разводами инея
предрассветной поры
присмирев до уныния,
умолкают миры,
лишь по-прежнему молодо
чья-то скрипка блажит
у притихшего города,
что не мной дорожит.
1994
* * *
Забывчивый король, твоя благая смута
не стоит лишних слез, и долгая верста,
с пыляшего холма сбегающая круто,
тебя не воскресит на скатерти листа
такого, как тогда - в скитаниях без крова,
еще до дележа, до дрязг и суеты,
и в ропоте значков написанного слова,
как в зеркале кривом, привидишься не ты,
но лишь твоя клюка, чеканящая камни
на гулкой мостовой, у старого дворца,
где просятся с петель незапертые ставни,
и стены голосят, осевшие с торца.
Ты гнал меня, и я, не зная лучшей мести,
похитил твой покой, укрывшись на века
в непонятом тобой, неразличимом месте,
случайною строкой дразня далека.
Теперь тебе невмочь, но мирозданье глухо -
незваного гонца не впустят на порог,
твой молчаливый стон мне не тревожит слуха,
и незачем гадать, какою из дорог
несет тебя верста, карета, колесница -
не ты передо мной, лишь исповедь твоя,
слова творят слова, не открывая лица,
забытую судьбу по-своему кроя.
Советчики все врут - не верь дорожной карте,
меня не отыскать ни челяди твоей,
ни пасынкам твоим, седлающим в азарте
породистых коней изысканных кровей.
Ты опоздал на миг - я был почти под боком,
я жил среди старух, свой жребий не виня,
чураясь пустоты в забвеньи одиноком,
не веруя в других, похожих на меня.
Теперь я стал сильней - назло твоим наветам
я знаю все про всех, и я неуловим,
один, кого ты ждешь, не признаваясь в этом,
один, живущий вспять желаниям твоим.
Оставлен пышный двор, покинуты альковы -
уже который круг даешь ты вдоль границ,
грозя своей клюкой прислуге бестолковой,
отряхивая пыль с зачитанных страниц.
Ссыхается парча, испачканная глиной,
ворчат поводыри над нищенским пайком,
крамолу разнося по почте голубиной,
мятежные князья хихикают тайком.
Но стелется кортеж по выжженному полю,
швыряя гордецам дорожную суму,
растерянной стране не вырваться на волю,
не кончиться вовек походу твоему.
Плутай же по холмам, гони свою карету -
пусть не встает с колен проселочная голь,
пока твоя душа метается по свету,
пока ты на коне, забывчивый король.
Ты замыкаешь круг - и не достигнешь цели,
но кто рискнет судить и выверять пути? -
томитесь пустотой, дворцовые постели,
карета по камням без устали лети.
Нам счастья не дано - мы выбирали сами.
Нам выпадало ждать - но не скулить в бреду.
Смахни с бумаги пыль - мы встретимся глазами,
не отводи же взгляд, как я не отведу.
1994
ВМЕСТО ПОЕДИНКА
Прости меня, мой маленький отряд -
моей трубе не спеть походной песни,
не прозвучать в каком-нибудь бою,
и призраки, построенные в ряд,
все ловят взгляд и требуют: "Воскресни,"
но чувствуют беспомощность свою.
Пора прошла. Я напророчил вам
грядущую компанью, и похоже,
все было зря - по тысяче причин.
Теперь со мной горячим головам
не по пути, и осторожным тоже:
труба молчит, и путь неразличим.
Противнику от собственных потерь
не цепенеть, на промахи не злиться,
в отчаяньи - по-правде говоря,
никто не знал - и раньше, и теперь -
что мы вообще готовились сразиться,
старательно укрытия творя.
Не проиграв, но выйдя из игры,
мы лишь глядим в безоблачные дали,
где мечутся меж выжженных полей
для нас неподходящие миры,
по нашим одиночествам едва ли
скучавшие в беспечности своей.
И мы несемся в стонущих авто,
гонимы раскаленными ветрами,
навстречу им, покорные судьбе,
готовые к возмездию за то,
что до сих пор не выдумали сами
сражения достойного себе.
А впереди, в разбросанных клочках
разбитых туч, закат встает без спешки,
пылающий невиданным огнем,
и бесится в измученных зрачках
проклятый знак презрительной усмешки,
как будто нарисованный на нем.
1994
ТЕЛЕГРАММА
Прозвенев телеграммой по скрученным проводам,
затерявшись в пространстве, знаю, что не отдам
ни обещанных строк, ни даже пучка травы
у стеклянных дверей, где мне не сложить главы,
не растечься раздумьями - словом, с самим собой
примириться едва ли, но за дверной скобой,
где не нужно ничто свое примерять на всех,
я по-прежнему волен мир поднимать на смех -
что и делаю. И над цифрой в ряду других,
составляющих номер, против пружин тугих
вновь и вновь без конца дырявый вращая диск,
понимаю внезапно, что не услышу писк
телефонного зуммера, зная уже вперед,
что рука бесконечных чисел не доберет,
да и сам разговор, сознанья витая вне,
через пару минут смертельно наскучит мне.
Все случилось скорее, чем обещали сны,
и пророчила белка с выщербленной сосны,
и кричал, голосил косяк торопливых птиц,
отдаляя места, границы, скопленья лиц,
ни одно из которых больше не помнит глаз,
как бывало и раньше, только на этот раз
между нами пространство, и никаких тревог,
что случайно настигнет чей-то немой кивок.
Странно требовать большего - память собой горда,
не считая обид, поскольку, вообще, когда
перетрудишь гортань, взывая ко всем, кто глух,
то идешь выбирать в конце не одно из двух,
а ничто из нуля, и, верно, сомнений нет,
что когда набегает полный десяток лет
безуспешных попыток, и, не меняя грим,
в отдаленьи маячит следующий за ним, -
это, в общем, достаточно. Прежних терзаний враг,
над зеленым газоном вейся мой куцый флаг.
Тут не меньше глупцов, как если б порой на миг
для потехи решить, и сумрачный мой двойник
точно так же сутул, но, право, пенять не след
на недобрые знаки - всюду здоровый цвет,
нету желтых проплешин, летний мускус упруг,
и ухмылка моя не злит никого вокруг.
И как первый привет из этих прозрачных стен,
от стеклянных дверей, стеклянных ступеней - всем
непохожим знакомцам - я исчеркаю лист
неразборчивым шифром, так что телеграфист
безнадежно вздохнет и бойким своим ключом
отстучит в никуда историю ни о чем,
и обронит вдогонку цифре с прыщавых губ:
"Отправитель безумен, а получатель глуп."
И пускай телеграмма в проволочном кольце,
не найдя адресата там, на другом конце,
вечно мчится по кругу, точки с тире храня,
как отписку для тех, кто выдумали меня
по своим недалеким меркам, - и каждый знак
в этом скомканном тексте будет лукавить, как
я лукавил все годы, не тяготясь виной
перед теми местами, позабытыми мной.
1995
ЦАПЛЯ
Свищет дрозд, хлопочет белка, оправляя смятый волос,
на тропе енот томится, злые шорохи сличая,
золоченой цепью скован, цаплин пруд на цаплин голос
шлет покорные приветы, суеты не замечая.
Разум связан. Спи, пространство, не удавшийся с наскока
наш побег в тебя на время заторможен, обесцелен,
верный замысел скудеет, если истина жестока, -
мы смолчим наполовину и раздумья переселим
в сновиденья, в кучу вздора у стеклянного порога.
Спи, двойник, на зов невнятный не явиться доброхоту.
Слушай шорох - это звери. Слушай шелест - длиннонога,
возвращается хозяйка на вечернюю охоту.
Фонари смыкают звенья, сонный пруд оберегая,
