куда страшнее легкого стыда
статистов, уходящих по тропе
куда-то вдаль, к своим привычным жизням,
в которых лишь злорадство может стать
причиною, чтоб вспомнить о далеких
виновниках недобрых приключений:
"они остались с носом, " - и опять
вернуться - то ли к прерванным занятьям,
то ль к разговору, то ль к чудному сну.
2
Иначе и не скажешь - да, они
остались с носом. Не по нашей воле -
мы честно попытались расплатиться
за их гостеприимство, за почет,
что был оказан нашему приезду,
за сам приезд, что выглядел тогда
красивым эпизодом, чем-то вроде
возможности отвлечься от рутин
обыденной учености, от склок,
от затхлости столицы. Нас встречали
с великим пиететом, но хватило
каких-то двух недель, чтоб пиетет
рассеялся и обратился в тень
глухового неприятия... Ничто
не предвещало этого, когда
сошли мы с корабля, окинув взглядом
замызганный причал, пустые лица
портовых работяг, вдохнув знакомый
по прежним миссиям нечистый воздух
пространства, не умеющего скрыть
своей неполноценности. Ничто
не подавало судорожных знаков
опасности. Ни одному предмету
сознанье не приклеило ярлык
тревожного предчувствия. О, как
значительно мы выглядели в наших
глазах тогда - и как же изменилось
все это после, стоило взглянуть
вокруг и ловко набросать штрихами
пусть незавидную, но в правоте
неоспоримую картину, где
все декорации вписались в роли
по куражу, - лишь стоило уменьем
блеснуть своим, как, будто с неба гром,
на нас, растерянных, вдруг повалились
упреки, обвинения в грехах,
звучащих дико, темною угрозой
проникнуты, какой-то смутный бред
о саботаже, заговоре... Все
так было странно и таким абсурдом
наполнено, так чуждо пониманью,
что мы, не разобравшись сгоряча,
пытались спорить, объясняя что-то,
горячечно коверкая слова,
никак не примиряясь с непривычным
упрямым фактом - диковатый мир,
солеными морями отделенный
от всех цивилизованных земель,
от правил, по которым мы привыкли
существовать - мир этот по каким-то
причинам, нам неведомым, всерьез
на нас озлобился, и нет защиты
нам от него теперь, и не пронять
его ничем разумным, не найти
сочувствия, и не сыскать управы
на беззаконье - тут свои законы,
не наши... Да, по вкрадчивому взмаху
какого-то волшебника - корыстью ль
движимого, зловредностью ль своей,
коварно затаенною, - из новых
соратников мы превратились в новых
врагов - нестрашных, но застящих глаз,
достойных лишь презрения, - и те,
кто нас позвал, кто умолял помочь,
теперь со злобой отводили взгляд,
не подавая руку, а за ними,
рядясь под них, никчемные льстецы,
плебеи, словно спущены с цепи,
злорадствуя, свои кривили рты
и обвиняли хором, без стесненья,
не зная меры, но одернуть их
глупцов не находилось. И они же
на нас слепую натравили чернь -
мы помним их задиристую брань,
смердящий, удушающий напор
толпы, которая едва не смяла
полицию и дряхлый лимузин,
в котором нас везли подальше с глаз,
уж сознавая, что переборщили
и от того еще сильнее злясь -
на наши жалобы, на наш испуг,
но более всего - на наши мысли,
не ведомые им. Но в мыслях тех
никто б не отыскал, сказать по правде,
ни яда, ни разящего кинжала -
плодов строптивой воли. Пережив
за эти дни отчаянье и страхи,
какие только мог вообразить
наш разум, мы в каком-то отупеньи
лишь схватывали мертвыми зрачками
куски пространства, чувствуя песок
во рту, страдая от плохих дорог
и скверной пищи, вовсе не пытаясь
о чем-то размышлять... Укромных мест
на острове хватало. Нас таскали
из замка в замок, с побережья в горы,
вновь к океану, и, в конце концов,
нас приютил тот самый мрачный дом,
что будет вечно сниться. Брошен всеми,
он высился на сумрачном холме
вдали от автострад. В его чертах,
в надменных линиях, в холодном камне
балконов, баллюстрад - знававших, видно,
другие времена, других людей
и до сих пор о них хранящих память, -
в его невозмутимом увяданьи
не крылось ни приветливых кивков,
ни ободренья, ни, хотя б, намека
на понимание... Скрипучий пол
и двери, и расшатанные ветром
и временем стропила - все, казалось,
нам говорило: "Прочь. Ступайте прочь.
Тут гомонить не вашим голосам.
Не вашей настороженной походке
тут нарушать покой прогнивших стен.
Не вашим слугам выметать объедки
из кладовых, из закопченных кухонь,
и паутину гулких чердаков
не вам тревожить..." Что могли мы им
ответить? В том была не наша воля.
Мы вовсе не желанными гостями
пришли туда и узниками там
остались. И не узникам вступать
в дискуссии со стенами темниц -
мы молча озирались, поводя
плечами, будто от прикосновений
бесплотных; лишь ухмылки сторожей,
да изредка - испуганный смешок
кого-то из прислуги были знаком
тем призракам, витавшим в глубине
неведомых пустот, что их призывы
слышны пришельцам - но слышны и только.
И призраки, наткнувшись на отпор,
смирились с неизбежным, лишь порой
на нас пытаясь выместить обиду,
смущая наши сны, смущая мысли
и путая порядок наших дней,
как карты на столе. Мы свыклись с ними,
как свыклись с униженьем, столь внезапно
заполонившим содержанье жизни,
с необходимостью покорно ждать
событий, над которыми не властны
ни сами мы, ни весь огромный мир,
нас вспоминающий совсем другими...
Шли дни. Придурковатая охрана
слонялась по скрипучим коридорам
без всякой цели. Дом, еще вчера
в своих живущий дремах, раздраженно
пенял своим растерянным гостям
на их безродность. Нас не выпускали
наружу - лишь оконные проемы
дарили развлеченье. Понемногу
терпенье истощалось. Что нас ждет? -
гадали мы, - Зачем нас держат здесь?
Кто мы теперь?.. Все чаще наши споры
друг с другом доходили до обид,
до грубых оскорблений. Все вокруг
томило неизвестностью и чем-то
бездушно-диким. Долгие часы
мы проводили, попусту глазея
в долину - на убогий жалкий быт
крестьян внизу, на их прелюбодейства
с домашними животными, на игры
их женщин, на кровавые закаты,
сминающие в складки небосвод,
как полотно. Казалось, этот плен
настолько прочен, так немилосердна действительность вокруг, что никакой
надежды не осталось на исход
хоть чем-то привлекательный. Саднили,
терзали дух оборванные нити
привычного - столь дальнего теперь, -
пронзали болью от прикосновений
к чужой бесцеремонной пустоте,
тревожили навязчивым намеком
на уязвимость. Думалось порой:
оставь нас здесь, мы не протянем долго -
сжимающий тиски жестокий нрав,
легко распознаваемый во всем,
куда ни глянь, погубит нас при первом
случайном столкновеньи. Мы не знали,
чего бояться больше - тишины
забвенья, или тех неисчислимых
опасностей, что, может быть, придут
забвению на смену. Но когда
в одну из гулких ветреных ночей
мы услыхали рыканье мотора
и голоса внизу - не сторожей,
хозяев, - и почувствовали ужас
беспомощности нашей, то забвенье
нам показалось праздником. Но праздник
закончился. И наступили будни.
3
Хозяева вернулись. Выждав месяц,
дав успокоиться молве и слухам,
они, как вещь из пыльного угла,
нас извлекли и на свету теперь
рассматривали заново - в упор,
растерянных, моргающих спросонья,
и видели - да, видели испуг,
готовность избежать любой ценой
напоминаний о недавних ссорах
и расхожденьях в мнениях - тем паче
их повторений. Видели покорность
тем, кто сильнее. Может быть, искали
следы презренья? Зряшная попытка.
Все заслоняли страхи, на презренье
тогда не то что б не хватало сил,
но и причин испытывать его
не находилось - трудно презирать
тебя прихлопнувших одним щелчком,
одним движеньем пальца. Главный страх -
страх смерти - заполнял собой, казалось,
все комнаты, выдавливая воздух.
Мы мучались удушьем. Наконец,
один из них прошелся вдоль стены
и распахнул все окна. Стало легче.
Хозяева, кривясь от отвращенья,
застывши в креслах в неудобных позах,
сидели молча. Понемногу мы,
осваиваясь, стали узнавать
их всех по одному, и имена
всплывали на поверхность. В середине
расположился Рональд - многословный
любимец дам, вальяжный, как паша,
с пышнейшими усами, с шевелюрой
густых волос, которым седина
случайная пошла бы. Чуть поодаль -
Стерн. Он, конечно, самый главный здесь -
заметно по всему: по властным складкам,
по неподвижности зрачков, по силе
молчанья. За спиною у него -
Антоски... Дальше следовали лица,
нам неизвестные - вернее где-то
мы их встречали, но по именам
припомнить не могли. Затем - опять
знакомая фигура: хитрый Моно,
подслеповатый щуплый старичок,
столь безобидный внешне, но с внезапно
колючим взглядом - острым злым лучом,
пронзающим насквозь через пенсне
и собеседника, и все пространство
за ним, и вовсе не теряя силы
при этом - изготовясь поразить
других, рискнувших под него попасть,
как под иглу. Вполне спокойный, впрочем.
Спокойней всех других. И рядом с ним -
и неизменно рядом с ним - Корзон,
хозяин здешних денег. Наконец -
чуть в отдаленьи, замерший в неловкой,
как будто нарочитой, странной позе, -
Роше, почти что юноша, почти
столичный франт, когда бы не усмешка
и не наклон холеной головы -
в столице так не смотрят... Время шло.
Они молчали, будто не желая
нарушить тишину. В конце концов,
Стерн встал и, зорко поведя глазами,
как будто убеждаясь, что удушье
нам больше не грозит, заговорил,
неторопливо сплевывая фразы,
о том, как в пору юности своей,
давным давно, они боготворили
наставников своих, как подражали
их увлеченности, манерам речи,
чудаковатым быстрым голосам,
порывистым движеньям, неприятью
пустых словес... Потом, за много лет
скитаний, поражений, страшных битв
и, наконец, побед, прихода к власти,
потери власти, вновь завоеванья
локального Олимпа, он не раз
их представлял шагающими с ним
в одном строю, бок о бок, представлял
беседы с ними в жуткие минуты
опасности, быть может, вечера
в укрытиях, на склонах диких гор...
"Вам не понять, " - он обращался к нам, -
"вам не понять, как скрашивает пытку -
бессильных ожиданий, неудобств,
разнузданных гонений - ощущенье,
что где-то есть достойные тебя,
достойные усилья твоего,
твоей идеи. И далекий образ
наставников моих всегда служил
тем талисманом, тем напоминаньем,
недремлющим спасителем надежды,
которые так трудно отыскать
в порочном, лживом мире..." - Помолчав
он посмотрел в окно, прошелся вдоль
стены с камином, коротко взглянул
на нас и, отвернувшись, обернувшись
опять к окну, продолжил: "Каждый опыт
несет в себе, пусть крохотную, часть
какой-нибудь потери - трату сил,
потерю веры, легкости движений,
порою - жизни. Мы бы не хотели, " -
он взял почти официальный тон, -
"мы б не хотели, чтоб из наших с вами
столь кратких и, не побоюсь сказать,
столь неприятных опытов родились
потери, что почти невосполнимы.
Так мне бы не хотелось вдруг расстаться
с тем образом моих учителей,
что был всегда со мной. " "Не то, чтоб вы, " -
он продолжал, помедлив, - "так уж были
похожими на них, но что-то в вас
их повторяет..." "И, конечно, если, " -
сказал он быстро, - "если мне придется
расстаться с чем-то столь мне дорогим,
то я - то все мы, " - он окинул взглядом
своих безмолвных спутников, те хмуро
кивнули, - "все мы не дадим виновным
остаться при своих. За око око.
Вот так. А вам, поверьте, господа,
есть что терять..." - он повернулся к нам
и пристально вгляделся в наши лица,
в которых все читалось без прикрытья:
растерянность, покорная тоска
и ужас, поднимающийся снизу
от живота - никто не сомневался,
что это приговор. Стерн постоял
с минуту, не спеша переводя
холодный взгляд на каждого из нас
по очереди. Видимо, осмотр
его не очень вдохновил. Но он
ничем не выдал разочарованья
и, повернувшись, отошел назад
к своим колегам. Все сидели молча.
Вдруг, будто бы откликнувшись на чей-то
короткий знак, один из них вскочил
поспешно и в почтительном вполне
любезном тоне кратко сообщил,
что нам дается шанс - его слова:
"дается шанс" - исправить впечатленье
от прошлых неудач. Конечно, шанс
последний - "вряд ли кто еще захочет
возиться с теми, кто своим упорством -
упрямством - хочет противопоставить
себя разумной власти - или власти
