9
Летело время. Ночи наступали,
внезапные, как странный птичий крик,
без проволочек, без предупрежденья -
лишь яростный закатный ореол
на горизонте вскидывался вдруг
над океаном, проводя границу
от света к темноте. Тягучий мрак
селился в доме. Призраки, проснувшись,
перенимали эстафету власти
у боязливых туповатых слуг,
охранников, с заметным облегченьем
спешивших запереть входную дверь,
оставшись вне. Со старых чердаков
слетались шорохи, спеша проверить
незыблемость обителей своих -
им откликались стены, оживал
весь тайный мир, в который нас ввели
(безвольных) и оставили (бессильных),
за что-то наказав. Но прежний ужас
теперь уже не возвращался к нам -
ни в снах, ни в криках местных домовых,
что бредили ночами. Из сложенья
родилась сумма, что переросла
границу безнадежности. Кристина
явилась тем слагаемым, что нам
недоставало - странный симбиоз
нас будто перевел в другую форму
существованья, наделив уменьем
отгородиться собственной броней -
пусть тонкой, ненадежной - ото всех
тиранящих усилий... Скользкий ветер
елозил по оконному стеклу,
раскачивал раскидистые ветви
огромных сосен, окружавших дом,
порою подступающих вплотную
с невнятною угрозою. Беззвучно
витали наши мысли, проникая
за паутину, в хмурые углы
обителей, в которые никто,
казалось, не заглядывал веками.
Мерцал неверный свет - по коридору
почти неслышно, со свечой в руке,
оберегая трепетное пламя
ладонью, шла Кристина, торопясь
к кому-нибудь из нас. Потом и этот
свет исчезал. Захлопывалась дверь.
Невидима, Кристина говорила:
"Кто попечитель слабости твоей?
Ты сам? Твои подруги? Кто насмешник
первейший над цветным разнообразьем
твоих невзгод? Кто отрицатель жалоб?..
Забудь о них - в отдельности о каждом.
Не стоит помнить о большом числе
изменников твоей капризной вере,
которой ни один не присягал
из них - и, значит, изменить не может,
но легче ли от этого? У них
был выбор любопытства, что тебя,
быть может, спас бы в жалкие минуты
бессилия, у них была возможность
неравнодушья - кто не распознал,
пусть сам винит себя. Однообразный
поток людей, скользящих по тебе
глазницами, в которые ничто
не проникает из твоих видений,
неиссякающ - мутная река,
холодная, как северные воды,
недобрая, как пасмурные ветры,
влачится у порога твоего
сознания, притягивая алчно,
кружа водоворотом, увлекая
к себе, с собой: "Да, он такой, как все, " -
им хочется сказать, - "его усилья
стоять особняком не приведут
к хорошему, лишь горестнее будет
прощанье с куцым ворохом своих
иллюзий. Мы видали непокорных.
Мы знаем..." - Чем сильнее равнодушье,
тем легче знать. Но отплати им тем же -
высокомерно голову подняв,
не слушая назойливого бреда,
с ухмылкою умелого льстеца
кивни любому - и забудь о нем
через мгновенье, вовсе не тревожа
сознание чужой белибердой,
с такою силой рвущейся к тебе,
какой-то знак, как будто, подавая -
не стоит. Все напрасно. Эти знаки
беспомощны, как жалостные мольбы
в любви. Как перезревшие плоды
теорий, не привитых постоянству
измен, предательств. Как благие вести,
что брошены к ногам дурных вояк,
которым, знают все, не пережить
похода... Обрати воспоминанье
в предчувствие - пусть обманув себя,
с другими не считаясь. Из предчувствий
построй укрытье, полное надежд -
расчетливых, холодных. В нем причуды
взрасти свои - не думая о прочих,
не слушая, не замечая их,
столь чуждых убежденности твоей,
столь лишних... Пусть они оторопеют.
Пусть удивятся черствости твоей,
превосходящей узкие границы
их пониманья. Пусть тебе пеняют
на слепоту, на лень твоей души,
растерянно меняя ярлыки
на имени твоем, перебирая
твои грехи, как меченые карты
в пасьянсе, не ложащемся на стол,
в колоде, из которой хитрый джокер
все лезет невпопад, а то и хмурый
воинственный король грозит мечом
картонным. Пусть прибавится врагов,
хулителей, что попадут в трясину
раздумий о тебе, желанья мести,
тяжелых снов, наполненных тобой,
как никогда до этого. И им
не будет послабленья - зеркала
не знают жалости к стоящим перед
поверхностию их, хоть почему-то
никто не может примириться с мыслью,
что, нет, чем дальше, тем не будет лучше,
и, нет, уродства под парчой не спрятать..."
"Не обещай несбыточных вещей:
первейшая основа охлажденья -
пустые обещанья. Ты не знаешь,
что будет через год - каким обманом
придется ограждаться от всего,
что станет, вдруг, невыносимым. После -
с какою силой ненавидеть тех,
кто, вдруг, предъявит счет неосторожных
намерений твоих, из пустоты
немых торжеств родившихся когда-то,
как ложная тропа, из тупика
ведущая в тупик. Одна лишь цель
у обещаний - заглушить на миг
упорный голос, что без остановки
внутри тебя вещает монотонно,
о том, что вот, счастливая минута,
которой полон ты, придет к концу,
за ней - другие, и очередная
какая-то из них сфальшивит вдруг
необратимо, а потом и вовсе
разладится оркестр, вернется мрак,
сомнений полон, музыка умрет,
и снова дни, обыденны донельзя,
затянут в свой черед... Как будто ты,
не слыша голоса того, сумеешь
крах отдалить - настроишь лучших планов,
воздушных замков возведешь без счета,
отгородившись ими от одной
понятной мысли: музыка твоя
сиюминутна, время беспощадно,
и мир вокруг убог до тошноты
по большей части - только исключенья
из правила возводят до небес,
но, их черты выкрикивая в воздух,
то правило не изменить. Лишь здесь,
в неслышной духоте большого дома,
темницы нашей, только в этот миг
обособленья волею чужой
нас от всего, оставшегося где-то
в далекой жизни, видимой теперь
едва-едва сквозь матовые стекла,
мы так неразделимы, как нигде
и никогда, наверное, не будем
впоследствии... Что ты возьмешь в поклажу
воспоминаний? Уж не обещанья.
Наверное - ребячливость мою,
мой влажный шепот, беспричинный смех
(бесстыдный), вкус (солоноватый), запах
(мускусный), расточительную щедрость
движений - словом, яркую канву
сегодняшней минуты, столь нестойкой
во времени, живущей краткой вспышкой
лишь в настоящем. Прошлое увечно
и неразумно. В будущем - лишь старость,
болезни, смерть... Не надо обещать,
что ты возьмешь меня с собой туда,
где будет хуже, чем теперь. Забудь
о будущем, как ты забыл со мной
других подруг, другие времена,
моим дыханьем вытеснив из слуха
их слабые упорные призывы,
занудные попытки заманить
хоть часть души твоей назад - куда
ей не вернуться больше. И потом
тебя в другие переманят сети,
и все случится вновь - душа твоя
вновь будет рваться из тугого плена
каких-нибудь обыденных тенет,
что ты себе создашь. Но голос мой
туда не встрянет, потакая хору
ретивых кредиторов - обещанья
я позабуду, как невнятный сон,
в котором не найти знакомых лиц
и места не узнать, как ни старайся..."
10
Не обещая ничего, не помня,
не требуя отчета, перепутав
действительность и вымысел, неслись
дни нашей страсти. Несколько недель
нас не тревожили - и мы почти
поверили, что тягостные ночи
в том ненавистном зале навсегда
остались позади. Но как бывает
всегда, событий спутанная нить
вдруг распрямляется тугой струною,
давая знать: с намеченного следа
не сбить судьбу и самому не сбиться.
Они вернулись снова. Караван
машин подъехал к главному подъезду,
как и обычно, ночью. Мажордом,
испуганный, как мышь, провел нас в залу,
наполненную гомоном. Гостей
прибавилось. Осматриваясь хмуро
с обычных наших мест среди вина,
объедков, мы бесстрастно отмечали,
что вовсе незнакомые фигуры
теперь развязно задавали тон
веселью. Голоса, казалось, стали
грубее, нарочитее, и блеск
подешевел, и звону хрусталя
какой-то не хватало чистоты,
как будто обстановка износилась,
и запылилась ткань. На главной сцене,
однако, персонажи оставались
все теми же: невозмутимый Стерн,
Антоски за спиной его с обычным
отсутствием любого выраженья
в глазах, Корзон и Моно, важный Рональд,
Роше, стоящий где-то в стороне,
но каждое мгновение готовый
включиться в разговор... О, сколь постыл
нам был теперь весь этот антураж
и лица тех, кто нас хотел унизить
опять, когда, казалось, униженье
исцелено, как лекарем чудным,
Кристиной, и когда почти забыт,
казалось, был недолговечный плен,
в котором тосковали наши мысли,
столь подневольны милости чужой,
бесправны, как безродные скитальцы
в дурной стране. Но, как ни удивляйся
порою, неестественность вещей,
с тобой происходящих, почему-то
не отменяет их - и мы опять,
страдая больше прежнего, терзаясь
раздвоенностью, окунулись в мир
мучительно-бессмысленных бесед,
натужных бдений, где, теряя нить
порою, отвечая невпопад,
мы вспоминали вдруг Кристину, ночи
с ней проведенные, вдруг представляли,
как ждет она нас там, одна, среди
недружелюбных равнодушных звуков -
наверно, забывающая нас
тем временем, оставленная без
поддержки, без участия. И тут же,
вновь фокусируя скользнувший луч
внимания на ком-то из сидящих
напротив нас, с тоскою отмечали,
как мелок их порыв, как недалек
их способ толкования предчувствий,
как скорбно их уменье получать
скупую радость - их, не знавших жизни
подобной нашей... Пролетали ночи.
За ними бесконечной вереницей
тянулись дни, как пленники в строю,
гадавшие, куда ведет дорога
и долго ли еще идти. Кристина
заметно погрустнела - словно в тон
тревоге нашей, вновь набравшей силу.
В ночных собраньях чудилась угроза,
витающая, словно темный дух
под потолком, всей тяжестью своей
недоброй воли давящий на плечи.
Все близилось к развязке, и ее,
казалось, ждали, в липком нетерпеньи,
все, сознавая, что тяжелый шар,
из бестолковых слепленный событий,
перевалил уже через вершину,
застыв там на мгновенье, и теперь
стремится вниз, все набирая ход,
неотвратимо... И однажды ночью
Стерн, будто бы не замечая нас,
как будто нас не видя, обратился
к своим коллегам: "Что ж, давно пора
услышать результат - чего достигли
они, каков итог их многотрудных
усилий, чем способны удивить
нас наконец достигшие высот
учености..." - звучало ядовито
и зло, он никогда не позволял
себе такого ранее. Корзон
чуть усмехнулся, все они уселись
напротив нас и замолчали, явно
не собираясь больше ничего
добавить, будто проведя черту
и прения закрыв. С большим трудом,
захвачены врасплох, мы кое-как
собрались с духом, все еще не веря
своим ушам - вот так, без подготовки
нас заставляют подвести итог,
не дав хотя бы дня на передышку -
позвольте, так не делают... Но спор
был бесполезен. Глубоко вздохнув,
косноязычно, находя с трудом
слова, мы приступили к изложенью.
Вначале было трудно - не готовясь
заранее, не выверив цитат,
формулировок, мы едва-едва
нащупывали верную дорогу
средь каверзных, ведущих в никуда,
а значит, гибельных для нас сомнений,
внезапно извлеченных на поверхность
и видных всем. Хозяева, однако,
не прерывали нас, и, понемногу,
мы справились с собой. Ночные бденья
со Стерном и другими не прошли
напрасно - мы попали в нужный тон
и осторожно стали возводить
остов обмана, перекрытья лжи -
всю ту архитектуру компромисса,
что нас по замыслу должна спасти,
запутав тех, что так ее желали,
весь тот набор затейливых неправд,
что должен нам открыть обратный путь,
вернуть на материк назло бездушной
спесивой воле. Вряд ли кто-то верил
в любую истину с такой же силой,
как мы желали верить в шаткий миф,
придуманный всем истинам назло
в угоду тем, кто презирают нас,
кого боимся мы, и кто боится
лишь истины одной. Без перерыва
мы излагали все - как через год,
по всем расчетам, стихнут мятежи,
как расцветет торговля, оживив
несчастную казну... В щедрейших красках
мы расписали будущее - климат
не станет лучше, остальное ж все,
пожалуй, станет: по расчетам нашим
их остров подошел уже к границе
возможного падения (кивок
на прежний наш анализ), и теперь
наступит взлет (оптимистичный вид
и сожаленье, что не утрудили
себя в тот раз чуть заглянуть вперед -
все было б объективнее...). Тот взлет
не будет долгим - так, один-два года.
Затем - стабильность. То, чего искали.
Стабильность, поддержание которой
