мы, что скрывать, рассматривая утром
себя в настенных зеркалах, едва ль
могли бы распознать глядящих гордо
уверенных значительных особ,
сошедших с корабля на этот остров
две жизни, может быть, тому назад
(чем мерять? мы не знали), превращенных
теперь в несчастных узников, почти,
казалось бы, лишенных всех надежд
но вновь одаренных скупым намеком,
что, мол, надежда есть. И за нее
цеплялись мы опять, без передышек
выстраивая новые посылки,
ведя от них пути к невыводимым,
но нужным нам (и потому, казалось,
возможным) компромиссам, что должны
прийтись заказчикам по вкусу. Вкус
их не был тонок, но десятилетья,
прожитые в глубоком подозреньи -
ко всем, ко всякой вещи - не могли
пройти бесследно. Чтобы обмануть
таких как Стерн и прочие, поверьте,
халтурою, столь хлипкой иногда,
не обойтись. Игра была всерьез.
И мы старались - изо всех умений.
Они старались тоже - их ночные
приезды участились. В том же зале,
с гостями, меж закусок и вина,
мы проводили долгие часы
в натужных обсужденьях. Поначалу
хозяева, в вальяжности своей,
едва ли снисходили до дискуссий
серьезных - то на нас лежала тяжесть
все разжевать и им преподнести
в доступной форме. Но подвох, который
сопровождает каждую попытку
схитрить на полуправде, к сожаленью
неистребим. И зоркое чутье
властителей, живущих выявленьем
подвохов в ежедневных мелочах,
его не упускало. Но и мы
не зря трудились - за руку поймать
нас было нелегко... Из неприступных
надменных обитателей Олимпа
они к утру, когда уже стихал
разгул и засыпали на столах
иные гости, превращались в хмурых
усталых собеседников - листали
записки наши, жалуясь порой
на странный слог, брюзжа себе под нос,
порою яростно вступая в спор
друг с другом, с нами... Странно было видеть,
как наши столь несхожие сознанья
вдруг находили общие миры
в размытых плоскостях полуобмана,
придуманного кем-то - нами, ими -
уже не вспоминалось. Без опор -
реалий, фактов, связанных простыми
понятьями - полуобман был шаток,
и шаткость эта будто бы вносила
разброд в их души, делала непрочным
расклад вещей, казалось, навсегда
порабощенных. Их слова, их фразы,
рассказы их все дальше уводили
от тех чеканных доводов, с которых
все начиналось. Иногда они
спохватывались, и, перебивая
друг друга, принимались излагать
на прежний лад, но странная подвижность
надуманных конструкций заставляла
вновь оступиться, ракурс уползал
куда-то вбок, и оставалось только,
сконфузясь, замолчать... "Поверьте, остров, " -
вещали нам, - "не хочет перемен.
Таков его каприз, его обычай,
если позволите, один из главных
законов жизни. И не стоит думать,
что таковой закон не существует
по той причине лишь, что он никем
не выписан пока. Досужих перьев,
черкающих о чем кому не лень,
немало развелось, но кто прочтет
написанное ими, кто захочет
измучиться, прилежно разбирая
шарады на бумаге? И никем
пока что не доказано, что чтенье -
законов ли, шарад - несет в себе
какой-то смысл. Да и писанье тоже,
по правде говоря. Ведь весь процесс -
черканье строк, перепечатка, вонь
от типографской краски - до того
несовершенен, что его никак
нельзя сравнить с простой свободой мысли,
которая - свобода - позволяет
все охватить, почувствовать в один
ничтожный миг, и выведенный ею -
свободной мыслью - каверзный закон
ничем не хуже прочих - например,
всех тех, что на века занесены
в хранительные книги..." Повторяя
со вкусом вновь и вновь: "черканье строк",
"перепечатка"... - лакомый кусок
пахучих слов, и, почему-то чаще
всего: "хранительные книги", будто
заманивая в сумрачные кельи,
запутывая, двигаясь по кругу -
так что уже и не припомнить было,
кто начал разговор, и кто потом
вступил на смену... Или вот еще,
с другого расстоянья: "Короли
вообще придурковаты, " - это Моно,
историк государства, - "их идеи
искусственны, а потому и власть
недолговечна (если рассмотреть
с достаточной дистанции). Пример? -
пожалуйста: последний наш король,
напуганный волненьями, пожаром
в самом дворце, изменами друзей,
не смог придумать ничего умнее,
как вызвать чужеземные войска,
за что и поплатился... Да, в эпоху,
когда правитель с самых юных лет
уже приписан к будущему трону -
по званью, без скитаний, без борьбы -
ему не отыскать внутри себя
ни одного достойного рецепта
спасенья власти. Чуть сгустятся тучи,
он безнадежен в поисках пути -
теряет нити, распускает слюни,
кидается в занудную жестокость,
бессмысленные казни... Каждый знает:
жестокость хороша, как яркий всполох,
как острая приправа к ежедневным
довольно пресным блюдам. Или как
снотворное, дурманящее мозг
без передышки. Но толпа огромна,
а память коротка. Чтоб одурманить,
смирить толпу на подходящий срок,
необходима сила - а какою
такою силой мог бы похвалиться
король, располагающий войсками,
безмерно презираемыми им
за скверную наследственность? И вот -
чуть в отдалении пахнет угрозой,
король уже растерян, как юнец
в публичном доме, донельзя смущен,
в войсках разброд, поспешные расстрелы
не помогают, генералы лгут,
и все тотчас готово разползтись
бесформенною кляксой. Вот вам и
причина, по которой королей
у нас не помнят: вечность беспощадна..."
7
Сплошной шеренгою, неровным строем
слова и фразы, монологи, споры
маршировали ночи напролет,
теряясь в гулком зале. Скрыты в них,
полуобманы скрадывали время,
лукавя втихомолку. В предрассветном
пейзаже за окном мелькали тени
сомнений, и, порой, тревожный призрак
вычерчивал круги, не находя
пути наружу. Призраком гонимы,
метались мысли, словно стая птиц,
пока усталость, вечный победитель,
не спутывала крылья. Затихал
наш гомон. Удрученное молчанье
тянулось с полчаса, переходя
в дремоту, и, как будто устыдясь
самих себя, мы расходились. Часто
нас кто-то провожал до спален - будто
пытаясь отдалить холодный час
рассвета, возвращенья к суете,
столь повседневной, что одна лишь мысль
о ней в ночной заботе, полной таинств,
пронзает безысходностью, а может -
стыдясь себя в компании привычных
соратников, нас выбирая в слуги
раскаянья - признанья своего,
тяжелого, как камень. Разговор
тогда переносился, умирая,
в глухие лабиринты коридоров,
и эхо разносилось, возвращаясь
вдруг неожиданным невнятным зовом,
как будто дом старался подобрать
заветные пароли к нашим тайнам,
и даже провожающие нас
тогда невольно понижали голос.
"Я знаю цену многим во дворце, " -
бубнил Антоски, - "даже знаю цену
тем, кто придет на смену не сумевшим
прижиться там. " "Точней - ужиться с нами, " -
поправил он себя. - "Ведь только мы,
немногие, прошедшие сквозь годы
тяжелых испытаний, сохранив
друг друга, дорожащие друг другом -
мы лишь одни заказываем тут
и музыку, и дирижеров. Прочим,
желающим пробиться во владельцы
концерта, путь заказан. Да, они
сильны, порою дальновидны, даже
отважны до известных степеней,
пока так нужно лучшему из нас,
но после - кто поможет им? Помочь
им некому. Их участь незавидна.
Я видел их во множестве, они
все одинаковы в каком-то смысле -
все норовят старательность свою,
свои таланты выставить наружу,
чтоб каждый видел. Будто их таланты,
как некая надежная валюта,
им придадут особый вес в глазах
других, глядящих пристально... Стремленье
понравиться присуще новичкам,
желающим быть принятым в какой-то
особый орден, в круг, куда иным
заказан доступ. Только в том беда,
что те, кто принимают, отличая
достойных - те же в нужную минуту
их выкинут наружу. Как пеонов.
Как жалких недоумков, ничего
не понявших за тот короткий срок,
что был отпущен им на пониманье -
когда, казалось, им, почти как равным
кивали на ходу. Забавный казус,
случавшийся с завидным постоянством
из года в год, теперь случится с ними...
И жаловаться некому. Да, впрочем,
и не на что: чтоб роль твоя была
устойчива, ты должен эту пьесу
сам написать, и выстроить театр,
и подобрать всех действующих лиц
с особой тщательностью. И иные,
кто побойчей, улавливают суть
и выставляют зубы - не таланты -
на обозренье. С ними разговор
короткий - чтоб пример не вдохновлял
других, охочих... Все это весьма
однообразно: молодой задор,
казалось бы, трубящий об открытьях
невиданных, сменяется легко -
чуть пристальней взгляни - на жажду денег
и мелкой власти. Мелкой, потому что
она спокойнее. А если кто
желает большего, ему покажут,
как неустойчива бывает жизнь
для беспокойных - что за ураганы
им дуют в лица, и какие смерчи
все норовят поднять под облака,
чтоб сбросить вниз оттуда. Как бывает
жизнь коротка порою. Как клянут
порой свою неосторожность те,
кто видел непокорными себя,
непобедимыми - до первых молний,
до первой бури. Скучная работа -
отслеживать неловкие потуги
стремящихся амбиции свои
во что-то обратить. Им позволяют
немногое - какой-нибудь вполне
небесполезный выверт, не таящий
в себе подвоха, шевеленье мысли
в разумных рамках, или суетливый
(и бестолковый на сторонний взгляд)
порыв бюрократической возни,
звучащий гордо - если, повторяю,
так нужно лучшему из нас. " "Не мне, " -
сказал он быстро, - "знаю, я не лучший.
Но, право же, надежнее меня
ему не отыскать. Напрасный труд. "
"У цифр, " - Корзон доказывал ревниво,
кивая бритой головой, - "у цифр,
вы не поверите, такой же нрав,
как у красивых женщин. Да и формы
весьма похожи - выгнутые спины,
осанка, грация, точеный профиль
и плавный способ помещать себя
в такое место, где не растворятся
достоинства. О, да, красивых цифр
немало - но и сколько же глупцов
теряют головы, на них глазея,
ведь цифры, между нами говоря,
куда опасней женщин. Подсчитать
любую сумму - значит, выбрать фокус
сознанья своего, сосредоточив
свой взгляд на тех лишь избранных предметах,
событьях, людях, что тебе нужней
в текущую минуту. А при этом
иные числа лезут, не спросясь,
тебе в глаза, переполняют мозг,
и ты порою стискиваешь зубы
от раздраженья, или от желанья
их взять в расчет - как оступиться вдруг,
себе позволив в выверенный ряд
включить неподобающие члены,
которым тут не место, у которых -
тебе столь дорогих порою, столь
тебе послушных, тешащих тебя
своею добротою - у которых,
ты знаешь сам, ни силы не достанет
чтоб в ряд тот стать, ни верного чутья,
чтоб в нем остаться. И когда в своей
минутной слабости ты пустишь их
куда-то в серединную шеренгу
безжалостных угрюмых чужаков,
то, как ни изощряйся в быстром счете,
какой поправкой ни пытайся сбить
систему с толка, все твои потуги
пойдут насмарку... Нужный результат
не получить, заигрывая с цифрой.
Законы, по которым ты играешь,
переживали многих до тебя,
и ты - не исключенье. Как ни верь
в свою смекалку, жалкие гроши
цена ей на субботней распродаже,
когда Фортуна отдыхает. Лишь
наступит понедельник, как опять
ее неумолимые колеса
пойдут вертеть, перемещая счет
с линейки на линейку, твой обман
раскроется, и где-то там внутри,
в неразглашаемом надежном месте,
его небрежно выплюнет экран
на обозренье самым строгим судьям,
и те, поморщившись, произнесут:
"еще один..." - и ловко впишут имя
куда-то там к себе, и никогда
оттуда не стирают имена -
уж вы поверьте... Да, хитрить в подсчетах
не стоит. Да и незачем: ведь вещи -
и люди - оказавшиеся вне,
не взятые по слабости своей
в игру серьезных цифр, не пропадут
из виду - на обочинах глухих
они останутся, неумолимо
старея, неуверенно ветшая,
казалось бы, обиду на тебя
лелея, но, на деле, их обиды
столь же малы, сколь незаметны числа,
когда-то уготованные им,
и столь же призрачны... Любая сумма,
превосходящая их робкий пыл,
их под свою опять захватит власть -
и снова ты вмешаешься в их жизнь,
войдешь в нее, неприглашенный гость,
что слишком неприступен, чтоб его
за двери выставить - войдешь без стука,
привычно выкликая имена,
что не успел забыть. Конечно, если
захочешь возвратиться к ним из дальних
галактик, где теперь витаешь ты
на зависть тем, кого туда не взяли...
Да, стоит только раз и навсегда
преодолеть ничтожный ложный довод,
как цифры перестанут лицемерить
своею принадлежностью тебе,
