начальственно огрызается и уходит к себе в штаб работать.
На этот раз и огрызнуться не пришлось. На огненном своем
англо-арабе подскакал к крыльцу Дьяков, бывший цирковой атлет,
а ныне начальник конского запаса - краснорожий, седоусый, в
черном плаще и с серебряными лампасами вдоль красных шаровар.
- Честным стервам игуменье благословенье, - прокричал он,
осаживая коня на карьере и тотчас же к нему под стремя
подвалилась облезлая лошаденка, одна из обмененных козаками.
- Вон, товарищ начальник - завопил мужик, хлопая себя по
штанам - вон чего ваш брат дает нашему брату... Видал, чего
дают. Хозяйствуй на ей.
- А за этого коня, - раздельно и веско начал тогда Дьяков,
- за этого коня, почтенный друг, ты в полном своем праве
получить в конском запасе пятнадцать тысяч рублей, а ежели этот
конь был бы повеселее, то в ефтим случае, ты получил бы
желанный друг, в конском запасе двадцать тысяч рублей. Но,
однако, что конь упал - это не хвакт. Ежели конь упал и
поднимется, - то это конь, ежели он, обратно сказать, не
подымется, тогда это не конь. Но, между прочим, эта справная
кобылка у меня подымется...
- О, Господи, мамуня же ты моя всемилостивая, - взмахнул
руками мужик, - где ей сироте, подняться... Она, сирота,
подохнет...
- Обижаешь коня, кум, - с глубоким убеждением ответили
Дьяков, - прямо таки богохульствуешь, кум, - и он ловко снял с
седла свое статное тело атлета. Расправляя прекрасные ноги,
схваченные в коленях ремешком, пышный и ловкий, как на сцене,
он двинулся к издыхающему животному. Оно уныло уставилось в
Дьякова своим крутым, глубоким глазом, слизнуло с его малиновой
ладони какое-то невидимое повеление и тотчас же обессиленная
лошадь почувствовала умелую силу, истекавшую от этого седого,
цветущего и молодцеватого Ромео. Поводя мордой и скользя
подламывающимися ногами, ощущая нетерпеливое и властное
щекотание хлыста под брюхом - кляча медленно и внимательно
становилась на ноги. И вот все мы увидели, как тонкая кисть в
развевающемся рукаве потрепала грязную гриву и хлыст со стоном
прильнул к кровоточащим бокам. Дрожа всем телом, кляча стояла
на своих на четырех и не сводила с Дьякова собачьих, боязливых
и влюбленных глаз.
- Значит, что конь - сказал Дьяков мужику и добавил мягко,
- а ты жалился, желанный друг...
Бросив ординарцу поводья, начальник конзапаса взял с маху
четыре ступеньки, и взметнув оперным плащем, исчез в здании
штаба.
Колесников.
<из книги "КОНАРМИЯ">
Буденый в красных штанах с серебряным лампасом стоял у
дерева. Только что убили комбрига 2. На его место командарм
назначили Колесникова.
Час тому назад Колесников был командиром полка. Неделю
тому назад Колесников был командиром эскадрона.
Нового бригадного вызвали к Буденому. Командарм ждал его,
стоя у дерева. Колесников приехал с Гришиным, своим комиссаром.
- Жмет нас гад, - сказал командарм с ослепительной своей
усмешкой. Победим, или подохнем. Иначе - никак. Понял?
- Понял, - ответил Колесников, выпучив глаза.
- А побежишь - расстреляю, - сказал командарм, улыбнулся и
отвел глаза в сторону начальника особого отдела.
- Слушаю, - сказал начальник особого отдела.
- Катись, Колесо, - бодро крикнул какой-то казак со
стороны. Буденый стремительно повернулся на каблуках и отдал
честь новому комбригу. Тот растопырил у козырька пять красных
юношеских пальцев, вспотел и ушел по распаханой меже. Лошади
ждали его в ста саженях. Он шел, опустив голову и с томительной
медленностью перебирал кривыми и длинными ногами. Пылание
заката разлилось над ним, малиновое и неправдоподобное, как
надвигающаяся смерть.
И вдруг - на распростершейся земле, на развороченой и
желтой наготе полей мы увидели ее одну - узкую спину
Колесникова с болтающимися руками и с упавшей головой в сером
картузе.
Ординарец подвел ему коня.
Он вскочил в седло и поскакал к своей бригаде, не
оборачиваясь. Эскадроны ждали его у большой дороги, у Бродского
шляха.
Стонущее "ура", разорванное ветром, донеслось до нас.
Наведя бинокль, я увидел комбрига, вертевшегося на лошади
в столбах голубой пыли.
- Колесников повел бригаду, - сказал наблюдатель, сидевший
над нашими головами, на дереве.
- Есть, - ответил Буденый.
И в это мгновение первый польский снаряд стал чертить над
нами свой завывающий полет.
- Идут рысью, - сказал наблюдатель.
- Есть, - ответил Буденый, закурил папиросу и закрыл
глаза. Ура, едва слышное, удалялось от нас, как нежная песнь.
- Идут карьером, - сказал наблюдатель, пошевелив ветвями.
Буденый курил, не открывая глаз.
Канонада пылила, разросталась, сияла молниями,
заволакивала своды, ковала их ударами и громом.
- Бригада атакует неприятеля, - пропел наблюдатель там
вверху. Ура смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель
лопнула над лесом. И мы услышали великое безмолвие рубки.
- Душевный малый, - сказал командарм, вставая. - Ищет
чести. Надо полагать - вытянет.
И потребовав лошадей, Буденый уехал к месту боя. Штаб
двинулся за ним.
Колесникова мне довелось увидеть в тот же вечер, через час
после того, как поляки были уничтожены. Он ехал впереди своей
бригады - один - на буланом жеребце невиданной красоты и
дремал. Правая рука его висела на перевязи. В десяти шагах от
него конный казак вез развернутое знамя. Головной эскадрон
лениво запевал похабные куплеты. Бригада тянулась пыльная и
бесконечная, как крестьянские возы на ярмарку. В хвосте пыхтели
усталые оркестры.
В тот вечер, в посадке Колесникова я увидел властительное
равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного
Книги, своевольного Апанасенки, пленительного Тимошенки.
Прищепа.
<из книги "КОНАРМИЯ">
Пробираюсь в Лешнюв, где расположился штаб дивизии.
Попутчик мой попрежнему Прищепа - молодой кубанец,
неутомительный хам, вычищенный коммунист, будущий барахольщик,
беспечный сифилитик, неторопливый враль. На нем малиновая
черкеска из тонкого сукна и пуховый башлык, закинутый за спину.
По дороге он рассказывал о себе. Мне не забыть его рассказа.
Год тому назад Прищепа бежал от белых. В отместку они
взяли заложниками его родителей и убили их в контр-разведке.
Имущество расхитили соседи. Когда белых прогнали с Кубани,
Прищепа вернулся в родную станицу.
Было утро, рассвет, мужичий сон вздыхал в прокисшей
духоте. Прищепа подрядил казенную телегу и пошел по станице
собирать свои граммофоны, жбаны для кваса и расшитые матерью
полотенца. Он вышел на улицу в черной бурке с кривым кинжалом
за поясом, телега плелась сзади. Прищепа ходил от одного соседа
к другому и кровавая печать его подошв тянулась за ним следом.
В тех хатах, где казак находил вещи матери или чубук отца, - он
оставлял подколотых старух, собак, повешенных над колодцем, и
иконы, загаженные пометом. Станичники, раскуривая трубки,
угрюмо следили его путь. Молодые казаки рассыпались в степи и
вели счет. Счет разбухал и станица молчала. Кончив - Прищепа
вернулся в опустошенный отчий дом. Отбитую мебель он расставил
в порядке, который был ему памятен с детства и послал за
водкой. Запершись в хате он пил двое суток, пел, плакал и рубил
шашкой столы. На третью ночь станица увидела дым над избой
Прищепы. Опаленный и рваный, виляя ногами, он вывел из стойла
корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил. Земля курилась
под ним, голубое кольцо пламени вылетело из трубы и растаяло, в
конюшне зарыдал оставленный бычок. Пожар сиял, как воскресенье.
Прищепа отвязал коня, прыгнул в седло, бросил в огонь прядь
своих волос и сгинул.
Соль.
<из книги "КОНАРМИЯ">
"Дорогой товарищ редактор. Хочу описать вам за
несознательных женщин, которые нам вредные. Надеюся на вас, что
вы, объезжая гражданские фронты, которые брали под заметку, не
миновали закоренелую станцию Фастов, находящуюся за тридевять
земель, в некотором государстве, на неведомом пространстве, я
там, конечно, был, самогон-пиво пил, усы обмочило, в рот не
заскочило. Про эту вышеизложенную станцию есть много кой чего
писать, но как говорится в нашем простом быту - господнего
дерьма не перетаскать. Поэтому опишу вам только за то, что мои
глаза собственноручно видели.
Была тихая славная ночка семь ден тому назад, когда наш
заслуженный поезд Конармии остановился там груженый бойцами.
Все мы горели способствовать общему делу и имели направление на
Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не
отваливает, Гаврилка наш не крутит и бойцы стали сомневаться,
переговариваясь между собой - в чем тут остановка? И
действительно, остановка для общего дела вышла громадная по
случаю того, что мешечники, эти злые враги, среди которых
находилась также несметная сила женского полу, нахальным
образом поступали с железнодорожной властью. Безбоязненно
ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали
по железных крышах, коловоротили, мутили и в каждых руках
фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке.
Но недолго длилось торжество капитала мешечников. Инициатива
бойцов, повылазивших из вагона, дала возможность поруганной
власти железнодорожников вздохнуть грудью. Один только женский
пол со своими торбами остался в окрестностях. Имея сожаление,
бойцы которых женщин посадили по теплушкам, а которых не
посадили. Также и в нашем вагоне второго взвода оказались
налицо две девицы, а пробивши первый звонок, подходит к нам
представительная женщина с дитем, говоря:
- Пустите меня, любезные казачки, всю войну я страдаю по
вокзалам с грудным дитем на руках и теперь хочу иметь свидание
с мужем, но по причине железной дороги ехать никак невозможно,
неужели я у вас, казачки, не заслужила?
- Между прочим, женщина, говорю я ей, какое будет согласие
у взвода, такая получится ваша судьба. И обратившись к взводу я
им доказываю, что представительная женщина просится ехать к
мужу на место назначения и дите, действительно, при ней
находится и какое будет ваше согласие - пускать ее или нет?
- Пускай ее, - кричат ребята - опосля нас она и мужа не
захочет.
- Нет - говорю я ребятам довольно вежливо, - кланяюсь вам
взвод, но только удивляет меня слышать от вас такую жеребятину,
вспомните, взвод, вашу жизнь и как вы сами были дитями при
ваших матерях и получается вроде того, что не годится так
говорить.
И казаки проговоривши между собой, какой он, стало-быть,
Балмашев, убедительный, начали пускать женщину в вагон и она с
благодарностью лезет. И каждый раскипятившись моей правдой,
подсаживает ее, говоря наперебой:
- Садитесь, женщина, в куток, ласкайте ваше дитя, как
водится с матерями, никто вас в кутке не тронет и приедете вы,
нетронутая, к вашему мужу, как это вам желательно и надеемся на
вашу совесть, что вы выростите нам смену, потому что старое
старится, а молодняка видать мало. Горя мы видели женщина, и на
действительной и на сверхсрочной, голодом нас давнуло, холодом
обожгло. А вы сидите здесь, женщина, без сомнения...
И пробивши третий звонок поезд двинулся. И славная ночка
раскинулась шатром. И в том шатре были звезды - каганцы. И
бойцы вспомнили кубанскую ночь и зеленую кубанскую звезду. И
думка полетела, как птица. А колеса тарахтят, тарахтят...
По прошествии времен, когда ночь сменилась с своего поста,
и красные барабанщики заиграли зорю на своих красных барабанах,
