шагах.
И вот на двоих у нас осталась одна лошадь. Она едва
вынесла нас из Ситанца. Я сел в седло, а Волков пристроился
сзади.
Обозы бежали, ревели и тонули в грязи. И утро сочилось на
нас, как хлороформ сочится на госпитальный стол.
- Вы женаты, Лютов? - сказал вдруг Волков, сидевший сзади.
- Меня бросила жена, - ответил я и задремал на несколько
мгновений литературе, предназначенной для массового
распространения?
Мы видели, что в общем и целом требования эти
удовлетворены. Освещены все области естествознания, имеющие
значение для выработки правильного взгляда на мир и понимания
основных законов природы, даны хорошие руководства для работы
по усвоению методики познания природы, затронуто не мало чисто
практических вопросов, не забыто ознакомление широких кругов с
последними достижениями науки. Все книжки, за единичными
исключениями ("Химия" Роско), вполне научны и свободны от
вульгаризации в ущерб этой научности, большинство из них вполне
доступно для мало подготовленного читателя. Целое море света и
знания внесут эти книжки во мрак нашего невежества, неоценимый
материал дают они учителю, лектору, пропагандисту, культурнику,
и Научно-популярный Отдел, - надо признать, - несмотря на
трудные условия, сумел выковать острое орудие для борьбы с
нашей исконной русской темнотой.
Теперь дело за нами. Печать, агитпропы, культурные
учреждения и организации, парткомы, комсомол, коммунисты,
культурники, учителя, одним словом все, кому дороги интересы
просвещения масс, должны неустанно стремиться к тому, чтобы эти
книги дошли до масс, попали в каждую фабрично-заводскую,
сельскую и красноармейскую библиотеку, были бы под руками у
каждого учителя. Мало еще сделано нами в этом направлении,
долго еще остаются прекрасные книги валяться на полках книжных
магазинов, иной раз непонятно долго ищут они даже эти полки, но
будем надеяться, что мы, наконец, расшевелимся и издания
Научно-популярного Отдела найдут своего читателя.
Они стоят того.
МОЙ ПЕРВЫЙ ГУСЬ.
[Из книги КОНАРМИЯ]
Тимошенко, начдив шесть, встал, завидев меня, и я
несказанно удивился красоте гигантского его тела. Он встал и
пурпуром своих рейтуз, малиновой шапченкой, сбитой на бок,
орденами, вколоченными в грудь, разрезал губу пополам, как
штандарт разрезает небо. От него пахло недосягаемыми духами и
приторной прохладой мыла. Длинные ноги его были похожи на
девушек, закованных до плеч в блистающие ботфорты.
Он улыбнулся мне, ударил хлыстом по столу и вдруг потянул
к себе приказ, только что отдиктованный начальником штаба. Это
был приказ Ивану Чеснокову выступать с вверенным ему полком в
направлении Чугунов-Добрыводка и войдя в соприкосновение с
неприятелем, такового уничтожить.
...каковое уничтожение, - стал писать начдив и измарал
весь лист, - возлагаю на ответственность того же Чеснокова
вплоть до высшей меры, которого и шлепну на месте, в чем вы
товарищ Чесноков, работая со мною на фронтах не первый месяц,
не можете сомневаться...
Начдив шесть подписал приказ с завитушкой, бросил его
ординарцам и повернул ко мне серые глаза, в которых танцовало
веселье.
- Сказывай, - крикнул он и рассек воздух хлыстом.
Потом он прочитал бумагу о прикомандировании меня к штабу
дивизии.
- Провести приказом, - сказал начдив, - провести приказом
и зачислить на всякое удовольствие кроме переднего. Ты
грамотный?
- Грамотный, - ответил я, завидуя железу и цветам этой
юности. - Кандидат прав Петербургского университета.
- Ты из киндербальзамов - закричал он, смеясь, - и очки на
носу... Какой паршивенький... Шлют вас не спросясь, - а тут
режут за очки... Поживешь с нами, что-ль?
- Поживу, - ответил я и пошел с квартирьером на село
искать ночлега.
Квартирьер нес на плечах мой котелок, деревенская улица
лежала перед нами, круглая и желтая, как тыква, умирающее
солнце испускало на небе свой розовый дух.
Мы подошли к хате с расписанными венцами, квартирьер
остановился и сказал вдруг с недоумением:
- Канитель тут у нас с очками и унять нельзя. Человек
высшего отличия - из него здесь душа вон. А пограбь вы
мало-мало или испорть даму, самую чистенькую даму, - тогда вам
от бойцов ласка...
Он помялся с моим сундучком на плечах, подошел ко мне
совсем близко, потом отскочил, полный отчаяния, и побежал в
первый двор. Казаки сидели там на сене и брили друг друга.
- Вот бойцы, - сказал квартирьер и поставил на землю мой
сундучок - согласно приказания товарища Тимошенки обязаны вы
принять этого человека до себя в помещение и без глупостев,
потому этот человек, пострадавший по ученой части.
Квартирьер побагровел и ушел не оборачиваясь. Я приложил
руку к козырьку и отдал честь казакам. Молодой парень с
льняными висячими волосами и с прекрасным рязанским лицом
подошел к моему сундучку и выбросил его за ворота. Потом он
повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой стал издавать
постыдные звуки.
- Орудия номер два нуля, - крикнул ему казак постарше и
засмеялся, - крой беглым.
Парень истощил нехитрое свое уменье и отошел. Тогда ползая
по земле, я стал собирать рукописи и дырявые мои обноски,
вывалившиеся из чемодана. Я собрал их и отнес на другой конец
двора. У хаты на кирпичиках стоял котел, в нем варилась
свинина, она дымилась, как дымится издалека родной дом в
деревне и путала во мне голод с одиночеством без примера. Я
покрыл сеном разбитый мой сундочок, сделал из него изголовье и
лег на землю, чтобы прочесть в Правде речь Ленина на втором
конгрессе Коминтерна. Солнце падало на меня из зубчатых
пригорков, казаки ходили по моим ногам, парень потешался надо
мной без устали и излюбленные строчки шли ко мне тернистой
дорогой и не могли дойти. Тогда я отложил газеты и пошел к
хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.
- Хозяйка, - сказал я, - мне жрать надо.
Старуха подняла на меня расплывшиеся белки полуослепших
глаз и опустила их снова.
- Товарищ, - сказала она помолчав - от этих дел я желаю
повеситься.
- Господа бога душу мать, - пробормотал я тогда с досадой
и толкнул старуху кулаком в грудь - толковать тут с вами...
И отвернувшись я увидел чужую саблю, валявшуюся
неподалеку. Строгий гусь шатался по двору и безмятежно чистил
перья. Я догнал его и пригнул к земле, гусиная головка треснула
под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана
в навозе и крылья заходили над убитой птицей.
- Господа бога душу мать, - сказал я, копаясь в гусе
саблей, - изжарь мне его хозяйка...
Старуха, блестя слепотой и очками подняла птицу, завернула
ее в передник и потащила к кухне.
- Товарищ, - сказала она помолчав, - я желаю повеситься, -
и закрыла за собой дверь.
Казаки сидели уже вокруг своего котелка. Они сидели
недвижимые, прямые, как жрецы, и не смотрели на гуся.
- Подходяще, - сказал один из них и зачерпнул ложкой щи. И
они стали ужинать с сдержанным изяществом мужиков, уважающих
друг друга. А я вытер саблю песком и вышел за ворота и вернулся
снова томясь. Луна висела уже над двором как дешевая серьга.
- Братишка, - сказал мне вдруг Суровков, старший из
казаков, - садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет.
Он вынул из сапога запасную ложку и подал ее мне. Мы
похлебали самодельных щей и съели свинину.
- В газете-то што пишут? - спросил парень с льняным
волосом и опростал мне место.
- В газете Ленин пишет, - сказал я, вытаскивая Правду, -
Ленин пишет, что во всем у нас недостача.
И громко, как торжествующий глухой, я прочитал казакам
ленинскую речь.
Вечер завернул меня в живительную влагу сумрачных своих
простынь, вечер приложил материнские ладони к пылающему моему
лбу. Я читал и ликовал и подстерегал, ликуя, таинственную
кривую ленинской прямой.
- Правда всякую ноздрю щекочет, - сказал Суровков, когда я
кончил, - да как ее из кучи вытащишь? А он бьет сразу, как
курица по зерну.
Это сказал о Ленине Суровков, взводный штабного эскадрона
и потом мы пошли спать на сеновале. Мы спали шестеро там,
согреваясь друг от друга с перепутанными ногами, под дырявой
крышей, пропускавшей звезды. Я видел сны и женщин во сне и
только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло.
Письмо.
<из книги "КОНАРМИЯ">
Вот письмо на родину, продиктованное мне Курдюковым. Оно
не заслуживает забвения. Я переписал его, не приукрашивая, и
передаю дословно, в согласии с истиной.
- Любезная мама Евдокия Федоровна. В первых строках сего
письма спешу вас уведомить, что благодаря господа, я есть жив и
здоров, чего желаю от вас слыхать то же самое. А также нижающе
вам кланяюсь от бела лица до сырой земли,.. (следует
перечисление родственников, крестных, кумовьев. Опустим это.
Перейдем ко второму абзацу).
- Любезная мама, Евдокия Федоровна Курдюкова. Спешу вам
писать, что я нахожусь в красной Конной армии товарища
Буденого, а также тут находится ваш кум Никон Васильич, который
есть в настоящее время красный герой. Они взяли меня к себе, в
экспедицию Политотдела, где мы развозим на позиции литературу и
газеты - Московские Известия Цик, Московская Правда и родную
беспощадную газету Красный Кавалерист, которую всякий боец на
передовой позиции желает прочитать и опосля этого он с
геройским духом рубает подлую шляхту и я живу при Никон
Васильиче очень великолепно.
- Любезная мама, Евдокия Федоровна. Пришлите чего можете
от вашей силы-возможности. Просю вас заколоть рябого кабанчика
и сделать мне посылку в Политотдел товарища Буденого, получить
Василию Курдюкову. Кажные сутки я ложуся отдыхать не евши и
безо всякой одежи, так что дюже холодно. Напишите мне письмо за
моего Степу, живой он или нет, просю вас досматривайте до него
и напишите мне за него - засекается он еще или перестал, а
также насчет чесотки в передних ногах, подковали его или нет.
Просю вас, любезная мама Евдокия Федоровна, обмывайте ему
беспременно передние ноги с мылом, которое я оставил за
образами, а если папаша мыло истребили так купите в Краснодаре
и бог вас не оставит. Могу вам писать также, что здеся страна
совсем бедная, мужики со своими конями хоронятся от наших
красных орлов по лесам, пшеницы видать мало и она ужасно
мелкая, мы с нее смеемся. Хозяева сеют рожь и то же самое овес.
На палках здеся растет хмель, так что выходит очень аккуратно;
из него гонют самогон.
Во вторых строках сего письма спешу вам описать за папашу,
что они порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с
год времени. Наша красная бригада товарища Апанасенки наступала
на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. А папаша
были в тое время у Деникина за командира роты. Которые люди их
видали, - то говорили, что они носили на себе медали, как при
старом режиме. И по случаю той измены всех нас побрали в плен и
брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И папаша начали
Федю резать, говоря - шкура, красная собака, сукин сын и разно
и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич не кончился. Я
написал тогда до вас письмо, как ваш Федя лежит без креста. Но
папаша пымали меня с письмом и говорили: вы материны дети, вы
ейный корень, потаскухин, я вашу матку брюхатил и буду
брюхатить, моя жизнь погибшая, изведу я за правду свое семя и
еще разно. Я принимал от них страдания, как спаситель Исус
Христос. Только в скорости я от папаши убег и прибился до своей
