легка. Солнце всплывало над нашими головами. И внезапный покой
сошел в мою душу скитальца.
У БАТЬКИ НАШЕГО МАХНО.
Шестеро махновцев изнасиловали минувшей ночью прислугу.
Проведав об этом на утро, я решил узнать, как выглядит женщина
после изнасилования, повторенного шесть раз. Я застал ее в
кухне. Она стирала, наклонившись над лоханью. Это была толстуха
с цветущими щеками. Только неспешное существование на
плодоносной украинской земле может налить еврейку такими
коровьими соками. Ноги девушки жирные, кирпичные, раздутые, как
шары, воняли приторно, как только что вырезанное мясо. И мне
показалось, что от вчерашней ее девственности остались только
щеки, воспламененные более обыкновенного, и глаза, устремленные
книзу.
Кроме прислуги, в кухне сидел еще казаченок Кикин,
рассыльный штаба батьки нашего Махно. Он слыл в штабе дурачком
и ему ничего не стоило пройтись на голове в самую неподходящую
минуту.
Не раз случалось мне заставать его перед зеркалом. Выгнув
ногу с продранной штаниной, он подмигивал самому себе, хлопал
по голому мальчишескому пузу, неистово пел и корчил
победоносные гримасы, от которых сам же и помирал со смеху.
Сегодня я снова застал его за особенной работой: он
наклеивал на германскую каску полосы золоченой бумаги.
- Ты скольких вчера отпустила, Рухля? - сказал он и,
сощурив глаза, осмотрел свою разукрашенную каску.
Девушка молчала.
- Ты шестерых отпустила, - продолжал мальчик, - а есть
которые бабы до двадцати человек могут отпустить.
- Принеси воды, - сказала девушка.
Кикин принес со двора ведро воды. Шаркая босыми ногами, он
прошел потом к зеркалу, нахлобучил на себя каску с золотыми
лентами и внимательно осмотрел свое отражение. Потом вид
зеркала увлек его. Засунув пальцы в ноздри, мальчик жадно
следил за тем, как изменяется под давлением изнутри форма его
носа.
- Я из штаба уйду, - обернулся он к еврейке, - ты никому
не сказывай, Рухля. Стеценко в эскадрон меня берет. Там по
крайности обмундирование, в чести будешь, и товарищей найду
бойцовских, не то, что здесь, барахольная команда... Вчера, как
тебя поймали, а я за голову держал, я Матвей Васильичу говорю:
что же, говорю, Матвей Васильич, вот уже четвертый
переменяется, а я все держу, да держу. Вы уже второй раз,
Матвей Васильич, сходили, а когда я есть малолетний мальчик и
не вашей компании, так меня каждый может обижать... Ты, Рухля,
сама небось слыхала евонные эти слова, мы, - говорит, - Кикин,
никак тебя не обидим, вот дневальные все пройдут, потом и ты
сходишь... Так вот они меня и допустили, как же... Это когда
они тебя уже в лесок тащили, Матвей Васильич мне и говорит:
сходи, Кикин, ежели желаешь. Нет, - говорю, - Матвей Васильич,
не желаю я опосля Васьки ходить, всю жизнь плакаться...
Кикин сердито засопел и умолк. Он лег на пол и уставился в
даль, - босой, длинный, опечаленный, с голым животом и
сверкающей каской поверх соломенных волос.
- Вот народ рассказывает за махновцев, за их геройство, -
произнес он угрюмо, - а мало-мало соли с ними поешь, так вот
они - видно, что каждый камень за пазухой держит...
Еврейка подняла от лохани свое налитое кровью лицо,
мельком взглянула на мальчика и пошла из кухни тем трудным
шагом, какой бывает у кавалериста, когда он после долгого
перехода ставит на землю затекшие ноги.
Оставшись один, мальчик обвел кухню скучающим взглядом,
вздохнул, уперся ладонями в пол, закинул ноги и, не шевеля
торчащими пятками, быстро заходил на руках.
