японском шелку. Множество баб сбежалось к ящику и две пришлые
цыганки, колеблясь и гремя, стали заходить с боку.
- Прочь, галота! - крикнула им Любка и увела моряков в
тень под акацию. Они сели там за стол, Евзель подал им вина, и
мистер Троттибэрн развернул свои товары. Он вынул из тюка
сигары и тонкие шелка, кокаин и напильники, необандероленный
табак из штата Виргиния и черное вино, купленное на острове
Хиосе. Всякому товару была особая цена, каждую цифру запивали
бессарабским вином, пахнущим солнцем и клопами. Сумерки
побежали уже по двору, сумерки побежали, как вечерняя волна на
широкой реке, и пьяный малаец, полный удивленья, тронул пальцем
Любкину грудь. Он тронул ее одним пальцем, потом всеми пальцами
по очереди. Желтые и нежные его глаза повисли над столом, как
бумажные фонари на китайской улице; он запел чуть слышно и упал
на землю, когда Любка толкнула его кулаком.
- Смотрите, какой хорошо грамотный, - сказала о нем Любка
мистеру Троттибэрну: - последнее молоко пропадет у меня от
этого малайца, а вот тот еврей съел уже меня за это молоко...
И она показала на Цудечкиса, который, стоя в окне, стирал
свои носки. Маленькая лампа коптила в комнате у Цудечкиса,
лоханка его пенилась и шипела, он высунулся из окна,
почувствовав, что говорят о нем, и закричал с отчаянием:
- Ратуйте, люди! - закричал он и помахал руками.
- Цыть, мурло! - захохотала тогда Любка, - цыть! - и
бросила в старика камнем, но не попала с первого разу и
схватила пустую бутылку из-под вина. Но мистер Троттибэрн,
старший механик, взял у нее бутылку, нацелился и угодил в
раскрытое окно.
- Мисс Любка, - сказал тогда старший механик, вставая, и
он собрал к себе пьяные ноги, - много достойных людей приходит
ко мне, мисс Любка, за товаром, но я никому не даю его, ни
мистеру Кунинзону, ни мистеру Батю, ни мистеру Купчику, никому
кроме вас, потому что разговор ваш мне приятен, мисс Любка...
И, утвердившись на вздрогнувших ногах, он взял за плечи
своих матросов, одного англичанина, другого малайца, и пошел
танцовать с ними по захолодевшему двору. Люди с "Плутарха" -
они танцовали в глубокомысленном молчании, и оранжевая звезда,
скатившись к самому краю горизонта, смотрела на них во все
глаза. Потом они получили деньги, взялись за руки и вышли на
улицу, качаясь, как качается висячая лампа на корабле. С улицы
им видно было море, черная вода Одесского залива, игрушечные
флаги на потонувших мачтах и пронизывающие огни, зажженные в
просторных недрах. Любка проводила танцующих гостей до
переезда, она осталась одна на пустой улице, засмеялась своим
мыслям и вернулась домой. Заспанный парень в ситцевой рубахе
запер за нею ворота, Евзель принес хозяйке дневную выручку, и
она отправилась спать к себе наверх. Там дремала уже
Песя-Миндл, сводница, и Цудечкис качал босыми ножками дубовую
люльку.
- Ах, вы замучили нас, бессовестная Любка, - сказал он и
взял ребенка из люльки, - но вот учитесь у меня, паскудная
мать...
Он приставил мелкий гребень к Любкиной груди и положил
сына ей в кровать. Ребенок потянулся к матери, накололся на
гребень и заплакал. Тогда старик подсунул ему соску, но Давидка
отвернулся от соски.
- Что вы колдуете надо мной, старый плут? - пробормотала
Любка засыпая.
- Молчать, паскудная мать, - ответил ей Цудечкис, -
молчать и учитесь, чтоб вы пропали...
Дитя опять укололось об гребень, оно нерешительно взяло
соску и стало сосать ее с жадностью.
- Вот, - сказал Цудечкис и засмеялся, - я отлучил вашего
ребенка, учитесь у меня, чтоб вы пропали...
Давидка лежал в люльке, сосал соску и пускал блаженные
слюни. Любка проснулась, открыла глаза и закрыла их снова. Она
увидела сына и луну, ломившуюся к ней в окно. Луна прыгала в
черных тучах, как заблудившийся теленок.
- Ну, хорошо, - сказала тогда Любка, - открой Цудечкису
дверь, Песя-Миндл, и пусть он придет завтра за фунтом
американского табаку...
И на следующий день Цудечкис пришел за фунтом
необандероленного табаку из штата Виргиния. Он получил его и
еще четвертку чаю в придачу. А через неделю, когда я пришел к
Евзелю покупать у него голубей, я увидел нового управляющего на
Любкином дворе. Он был крохотный, как раввин наш бен-Зхарья.
Цудечкис был новым управляющим. Он пробыл в своей должности
пятнадцать лет, и за это время я узнал о нем множество историй.
И, если сумею, я расскажу их все по порядку, потому что это
очень интересные истории.
ОТЕЦ
(Из одесских рассказов).
Фроим Грач был женат когда-то. Это было давно, с того
времени прошло двадцать лет. Жена родила тогда Фроиму дочку и
умерла от родов. Девочку назвали Басей. Ее бабушка по матери
жила в Тульчине, в своекорыстном подслеповатом городишке.
Старуха не любила своего зятя. Она говорила об нем: Фроим по
занятию своему ломовой извозчик, и у него есть вороные лошади,
но душа Фроима чернее, чем вороная масть его лошадей...
Старуха не любила зятя и взяла новорожденную к себе. Она
прожила с девочкой двадцать лет и потом умерла. Тогда Баська
вернулась к своему отцу. Это все случилось так:
В среду, пятого числа, Фроим Грач возил в порт на пароход
"Каледония" пшеницу из складов общества Дрейфус. К вечеру он
окончил работу и поехал домой. На повороте с Прохоровской улицы
ему встретился купец Иван Пятирубель.
- Почтение, Грач, - сказал Иван Пятирубель, - кака-то
женчина колотится до твово помещения.
Грач проехал дальше и увидел в своем дворе женщину
исполинского роста. У нее были громадные бока и щеки кирпичного
цвета.
- Папаша, - сказала женщина оглушительным басом, - меня
уже черти хватают со скуки, я жду вас целый день... Знайте, что
бабушка умерла в Тульчине.
Грач стоял на биндюге и смотрел на дочь во все глаза.
- Не крутись перед конями, - закричал он в отчаянии, -
бери уздечку с коренника, ты мне коней побить хочешь...
Грач стоял на возу и размахивал кнутом. Баська взяла
коренника за уздечку и подвела лошадей к конюшне. Она распрягла
их и пошла хлопотать на кухню. Девушка повесила на веревку
отцовские портянки, она вытерла песком закопченый чайник и
стала разогревать зразу в чугунном котелке.
- У вас невыносимый грязь, папаша, - сказала она и
выбросила за окно прокисшие овчины, валявшиеся на полу. - Но я
выведу этот грязь, - прокричала Баська и подала отцу ужинать.
Старик выпил водки из эмалированного чайника и съел зразу,
пахнувшую, как счастливое детство. Потом он взял кнут и вышел
за ворота. Туда пришла и Баська вслед за ним. Она одела мужские
штиблеты и оранжевое платье, она одела шляпу, обвешанную
птицами, и уселась на лавочке. Вечер шатался мимо лавочки,
сияющий глаз заката падал в море за Пересыпью, и небо было
красно, как красное число в календаре. Вся торговля прикрылась
на Дальницкой и налетчики проехали уже на Глухую улицу к
публичному дому Иоськи Самуэльсона. Они ехали в лаковых
экипажах, разодетые, как птицы колибри, в цветных пиджаках.
Глаза их были выпучены, одна нога отставлена к подножке, и в
стальной протянутой руке они держали букеты, завороченные в
папиросную бумагу. Отлакированные их пролетки двигались шагом,
в каждом экипаже сидел один человек с чудовищным букетом, и
кучера, торчавшие на высоких сиденьях, были украшены бантами,
как шафера на свадьбах. Старые еврейки в наколках лениво
следили течение привычной этой процессии, они были ко всему
равнодушны, старые еврейки, и только сыновья лавочников и
корабельных мастеров завидовали королям Молдаванки. Соломончик
Каплун, сын бакалейщика, и Моня-артиллерист, сын
контрабандиста, были в числе тех, кто пытался отвести глаза от
блеска чужой удачи. Оба они прошли мимо Баськи Грач и
подмигнули ей. Они прошли мимо нее, раскачиваясь как девушки,
узнавшие любовь, они пошептались между собой и стали двигать
руками, показывая, как бы они обнимали Баську, если бы она
этого захотела. И вот Баська тотчас же этого захотела, потому
что она была простая девушка из Тульчина, из своекорыстного
подслеповатого городишки. В ней было весу пять пудов и еще
несколько фунтов, всю жизнь прожила она с ехидной порослью
подольских маклеров, странствующих книгонош, лесных подрядчиков
и никогда не видела таких людей, как Соломончик Каплун.
Поэтому, увидев его, она стала шаркать по земле толстыми
ногами, обутыми в мужские штиблеты и сказала отцу.
- Папаша, - сказала она громовым голосом, - посмотрите на
этого господинчика, - у него ножки, как куколки, я задушила бы
такие ножки...
- Эге, пани Грач, - прошептал тогда старый еврей, сидевший
рядом, старый еврей, по фамилии Голубчик, - я вижу, что дите
ваше просится на травку.
- Вот марокка на мою голову, - ответил Фроим Голубчику,
поиграл кнутом и пошел к себе спать и заснул спокойно, потому
что не поверил старику. Он не поверил старику и оказался кругом
неправ. Прав был Голубчик. Голубчик занимался сватовством на
нашей улице, по ночам он читал молитвы над зажиточными
покойниками и знал о жизни все, что можно о ней знать. Фроим
Грач был неправ. Прав был Голубчик.
И, действительно, с этого дня Баська все свои вечера
проводила за воротами. Она сидела на лавочке и шила себе
приданое. Беременные женщины сидели с ней рядом, груды холста
ползли по ее раскоряченным могущественным коленям, беременные
бабы наливались всякой всячиной, как коровье вымя наливается на
пастбище розовым молоком весны, и в это время мужья их один за
другим приходили с работы. Мужья бранчливых жен отжимали под
водопроводным краном всклокоченные свои бороды и уступали потом
место горбатым старухам. Старухи купали в корытах жирных
младенцев, они шлепали внуков по сияющим ягодицам и
заворачивали их в поношенные свои юбки. И вот Баська из
Тульчина увидела жизнь Молдаванки, щедрой нашей матери, -
жизнь, набитую сосущими младенцами, сохнущим тряпьем и брачными
ночами, полными пригородного шику и солдатской неутомимости.
Девушка захотела и себе такой же жизни, но она узнала тут, что
дочь одноглазого Грача не может рассчитывать на достойную
партию. Тогда она перестала называть отца отцом.
- Рыжий вор, - кричала она ему по вечерам, - рыжий вор,
идите вечерять...
И это продолжалось до тех пор, пока Баська не сшила себе
шесть ночных рубах и шесть пар панталон с кружевными оборками.
Кончив подшивку кружев, она заплакала тонким голосом, непохожим
на ее голос, и сказала сквозь слезы непоколебимому Грачу:
- Каждая девушка - сказала она ему, - имеет свой интерес в
жизни, и только одна я живу, как ночной сторож при чужом
складе. Или сделайте со мной что-нибудь, папаша, или я делаю
конец моей жизни...
Грач выслушал до конца свою дочь, он одел парусовую бурку
на следующий день и отправился в гости к бакалейщику Каплуну на
Привозную площадь.
Над лавкой Каплуна блестела золотая вывеска. Это была
первая лавка на Привозной площади. В ней пахло многими морями и
прекрасными жизнями, неизвестными нам. Мальчик поливал из лейки
прохладную глубину магазина и пел песню, которую прилично петь
только взрослым. Соломончик, хозяйский сын, стоял за стойкой,
на стойке этой были выставлены маслины, пришедшие из Греции,
марсельское масло, кофе в зернах, лиссабонская малага, сардины
фирмы "Филипп и Кано" и каенский перец. Сам Каплун сидел в
жилетке на солнцепеке, в стеклянной пристроечке, и ел арбуз, -
красный арбуз с черными косточками, с косыми косточками, как
