смотрел на него с недоумением. Штаб армии, рослые генштабисты в
штанах, краснее, чем человеческая кровь, делали гимнастику за
его спиной и пересмеивались. Скачущие эскадроны шумели в лесу,
как шумит ветер, и ломали ветви. Ворошилов расчесывал маузером
гриву своей лошади, потом он обернулся к Буденному и выстрелил
в воздух...
- Командарм, - закричал он, - скажи войскам напутственное
слово. Вот он стоит на холмике, поляк, стоит как картина и
смеется над тобой...
Поляки в самом деле были видны в бинокль. Штаб армии
вскочил на коней, и казаки стали стекаться к нему со всех
сторон.
Иван Акинфиев, бывший повозочный Ревтрибунала, проехал
мимо и толкнул меня стременем.
- Ты в строю, Иван, - сказал я ему, - ведь у тебя ребер
нету.
- Положил я на эти ребра, - ответил Акинфиев, сидевший на
лошади бочком, - дай послухать, что человек рассказывает.
И он проехал вперед и протиснулся к Буденному в упор.
Тот вздрогнул и сказал тихо:
- Ребята, - сказал Буденный, - у нас плохая положения,
веселей надо, ребята...
- Даешь Варшаву, - закричал казак в лаптях и в котелке,
выкатил глаза и рассек саблей воздух.
- Даешь Варшаву, - закричал Ворошилов, поднял коня на дыбы
и влетел в средину эскадронов.
- Бойцы и командиры, - сказал он со страстью, - в Москве,
в древней столице, основалась небывалая власть.
Рабоче-крестьянское правительство, первое в мире, приказывает
вам, бойцы и командиры, атаковать неприятеля и привезти победу.
- Сабли к бою, - отдаленно запел Апанасенко за спиной
командарма, и вывороченные малиновые его губы с пеной
заблестели в рядах. Красный казакин начдива был оборван, и
мясистое, омерзительное его лицо искажено. Клинком неоценимой
сабли он отдал честь Ворошилову.
- Согласно долга революционной присяги, - сказал начдив
шесть, хрипя и озираясь, - докладаю Реввоенсовету Первой
Конной: вторая непобедимая кавбригада на рысях подходит к месту
происшествия.
- Делай, - ответил Ворошилов и махнул рукой. Он тронул
повод, и Буденный поехал с ним рядом. Они ехали рядом на
длинных рыжих кобылах в одинаковых кителях и в сияющих штанах,
расшитых серебром. Бойцы, подвывая, двигались за ними, и
бледная сталь мерцала в сукровице осеннего солнца. Но я не
услышал единодушия в казацком вое и, дожидаясь атаки, я ушел в
лес, в глубь его, к стоянке питпункта.
Две пухлых сестры в передничках укладывались там на траве.
Они толкались молодыми грудями и отпихивались друг от дружки.
Они смеялись замирающим бабьим смешком и подмигивали мне снизу,
не мигая. Так подмигивают пересыхающему парню деревенские девки
с голыми ногами, деревенские девки, взвизгивающие, как
обласканные щенята, и ночующие на дворе в томительных подушках
скирды. Подальше от сестер лежал в бреду раненый красноармеец и
Степка Дуплищев, вздорный казаченок, чистил скребницей Урагана,
кровного жеребца, принадлежавшего начдиву и происходившего от
Люлюши, Ростовской рекордистки. Раненый скороговоркой вспоминал
о Шуе, о нетели и о каких-то оческах льна, а Дуплищев, заглушая
его жалкое бормотанье, пел песню о денщике и толстой
генеральше, пел все громче и взмахивал скребницей и гладил
коня. Но его прервала Сашка, опухшая Сашка, дама всех
эскадронов. Она подъехала к мальчику и прыгнула на землю.
- Сделаемся, што ль? - сказала Сашка.
- Отваливай, - ответил Дуплищев, повернулся к ней спиной и
стал заплетать ленточки в гриву Урагану.
- Свому слову ты хозяин, Степка? - сказала тогда Сашка, -
или ты вакса.
- Отваливай, - ответил Степка, - свому слову я хозяин.
Он вплел все ленточки в гриву и вдруг закричал мне с
отчаянием:
- Вот, Кирилл Васильич, обратите маленькое внимание -
какое надругание она надо мной делает. Это цельный месяц я от
нее вытерпляю несказанно што. Куды ни повернусь - она тут, куды
ни кинусь - она загородка путя моего, спусти ей жеребца, да
спусти ей жеребца. Ну, когда начдив каждоденно мне наказывает:
"к тебе, говорит, Степа, при таком жеребце многие проситься
будут, но не моги ты пускать его по четвертому году"...
- Вас, небось, по пятнадцатому году пускаешь, -
пробормотала Сашка и отвернулась. - По пятнадцатому, небось, и
ничего, молчишь, только пузыри пускаешь.
Она отошла к своей кобыле, укрепила подпруги и
изготовилась ехать. Шпоры на ее туфлях гремели, ажурные чулки
были забрызганы грязью и убраны сеном, и чудовищная грудь ее
закидывалась за спину.
- Целковый-то я привезла, - сказала Сашка в сторону и
поставила туфлю с шпорой в стремя. - Привезла да вот отвозить
надо.
Она вынула два новеньких полтинника, поиграла ими на
ладони, и спрятала опять за пазуху.
- Сделаемся, што ль? - сказал тогда Дуплищев, не спуская
глаз с серебра, и повел жеребца. Сашка выбрала покатое место на
полянке и поставила кобылу.
- Ты один, видно, по земле с жеребцом ходишь, - сказала
она Степке и стала направлять Урагана. - Да только кобыленка у
меня позиционная, два года не покрыта; дай, думаю, хороших
кровей добуду...
Сашка справилась с жеребцом и потом отвела в сторонку свою
лошадь:
- Вот мы и с начинкой, девочка, - прошептала она,
поцеловала свою кобылу в лошадиные пегие мокрые губы с
нависшими палочками слюны, потерлась об лошадиную морду и стала
вслушиваться в шум, топавший по лесу.
- Вторая бригада бежит, - сказала Сашка строго и
обернулась ко мне. - Ехать надо, Лютыч...
- Бежит, не бежит, - закричал Дуплищев, и у него
перехватило в горле, - ставь, дьякон, деньги на кон...
- С деньгами я вся тут, - пробормотала Сашка и вскочила на
кобылу.
Я бросился за ней, и мы двинулись галопом. Вопль Дуплищева
раздался за нами и легкий стук выстрела.
- Обратите маленькое внимание, - кричал казачонок и изо
всех сил бежал по лесу.
Ветер прыгал между ветвями, как обезумевший заяц, вторая
бригада летела сквозь галицийские дубы, Ворошилов стоял на
холмике и стрелял из маузера, безмятежная пыль канонады
восходила над землей, как над мирной хатой. И по знаку начдива
мы пошли в атаку, в незабываемую атаку при Чесниках.
ЗАМОСТЬЕ.
<Из книги "Конармия".>
Начдив и штаб его лежали на скошенном поле в трех верстах
от Замостья. Войскам предстояла ночная атака города. Приказ по
армии требовал, чтобы мы ночевали в Замостье, и начдив ждал
донесений о победе.
Шел дождь. Над залитой землей летели ветер и тьма. Все
звезды были задушены раздувшимися чернилами туч. Изнеможенные
лошади вздыхали и переминались во мраке. Им нечего было дать. Я
привязал повод коня к моей ноге, завернулся в плащ и лег в яму,
полную воды. Размокшая земля открыла мне успокоительные объятия
могилы. Лошадь натянула повод и потащила меня за ногу. Она
нашла пучок травы и стала щипать его. Тогда я заснул и увидел
во сне клуню, засыпанную сеном. Над клуней гудело пыльное
золото молотьбы. Снопы пшеницы летели по небу, июльский день
переходил в вечер, и чащи заката запрокидывались над селом.
Я был простерт на безмолвном ложе, и ласка сена под
затылком сводила меня с ума. Потом двери сарая разошлись со
свистом. Женщина, одетая для бала, приблизилась ко мне. Она
вынула грудь из черных кружев корсажа и понесла ее мне с
осторожностью, как кормилица пищу. Она приложила свою грудь к
моей. Томительная теплота потрясла основы моей души, и капли
пота, живого, движущегося пота, закипели между нашими сосками.
- Марго, - хотел я крикнуть, - земля тащит меня на веревке
своих бедствий, как упирающегося пса, но все же я увидел вас,
Марго...
Я хотел это крикнуть, но челюсти мои, сведенные внезапным
холодом, не разжимались. Тогда женщина отстранилась от меня и
упала на колени.
- Иисусе, - сказала она, - прими душу усопшего раба
твоего.
Она укрепила два истертых пятака на моих веках и забила
благовонным сеном отверстие рта. Вопль тщетно метался по кругу
закованных моих челюстей, потухающие зрачки медленно
повернулись под медяками, я не смог разомкнуть моих рук и...
проснулся.
Мужик с свалявшейся бородой лежал передо мной. Он держал в
руках ружье. Спина лошади черной перекладиной резала небо.
Повод тугой петлей сжимал мою ногу, торчавшую кверху.
- Заснул земляк, - сказал мне мужик и улыбнулся ночными,
бессонными глазами, - лошадь тебя с полверсты протащила...
Я распутал ремень и встал. По лицу моему, разодранному
бурьяном, лилась кровь.
Тут же, в двух шагах от нас, лежала передовая цепь. Мне
видны были трубы Замостья, вороватые огни в теснинах его гетто
и каланча с разбитым фонарем. Сырой рассвет стекал на нас, как
волны хлороформа. Зеленые ракеты взвились над польским лагерем.
Они затрепетали в воздухе, осыпались, как розы под луной, и
угасли.
И я услышал отдаленное дуновение стона. Дым потаенного
убийства бродил вокруг нас.
- Бьют кого-то, - сказал я, - кого это бьют?..
- Поляк тревожится, - ответил мне мужик, - поляк жидов
режет...
Мужик переложил ружье из правой руки в левую. Борода его
свернулась совсем на бок, он посмотрел на меня с любовью и
сказал:
- Длинные эти ночи в цепу, конца этим ночам нет. И вот
приходит человеку охота поговорить с другим человеком, а где
его возьмешь, другого человека-то?..
Мужик заставил меня прикурить от его огонька.
- Жид всякому виноват, - сказал он, - и нашему, и вашему.
Их после войны самое малое количество останется. Сколько в
свете жидов считается?
- Десять миллионов, - ответил я и стал взнуздывать коня.
- Их двести тысяч останется, - вскричал мужик и тронул
меня за руку, боясь, что я уйду. Но я взобрался на седло и
поскакал к тому месту, где был штаб.
Начдив готовился уже уезжать. Ординарцы стояли перед ним
на вытяжку и спали стоя. Спешенные эскадроны ползли по мокрым
буграм.
- Прижалась наша гайка, - прошептал начдив и уехал.
Мы последовали за ним по дороге в Ситанец.
Снова пошел дождь. Мертвые мыши поплыли по дорогам. Осень
окружила засадой наши сердца, и деревья, голые мертвецы,
поставленные на обе ноги, закачались на перекрестках.
Мы приехали в Ситанец утром. Я был с Волковым квартирьером
штаба. Он нашел для нас свободную хату у края деревни.
- Вина, - сказал я хозяйке, - вина, мяса и хлеба!
Старуха сидела на полу и кормила из рук спрятанную под
кроватью телку.
- Ниц нема, - ответила она равнодушно. - И того времени не
упомню, когда было.
Я сел за стол, снял с себя револьвер и заснул. Через
четверть часа я открыл глаза и увидел Волкова, согнувшегося над
подоконником. Он писал письмо к невесте.
"Многоуважаемая Валя, - писал он, - помните ли вы меня?"
Я прочитал первую строчку, потом вынул спички из кармана и
поджег кучу соломы на полу. Освобожденное пламя заблестело и
кинулось ко мне. Старуха легла на огонь грудью и затушила его.
- Что ты делаешь, пан? - сказала старуха, и отступила в
ужасе.
Волков обернулся, устремил на хозяйку пустые глаза и снова
принялся за письмо.
- Я спалю тебя, старая, - пробормотал я, засыпая, - тебя
спалю и твою краденую телку.
- Чекай, - закричала хозяйка высоким голосом. Она побежала
в сени и вернулась с кувшином молока и хлебом. Мы не успели
съесть и половины, как во дворе застучали выстрелы. Их было
множество. Они стучали долго и надоели нам. Мы кончили молоко,
и Волков ушел во двор для того, чтобы узнать, в чем дело.
- Я заседлал твоего коня, - сказал он мне в окошко, -
моего прострочили, лучше не надо. Поляки ставят пулеметы в ста
