Колбаско. "Сонетом" открывается сборник избранных стихов ныне маститого
мухославского поэта. Вот эти строки.
Стихи, написанные ко дню рождения
моего начальника и наставника
тов. Петрова М.С. 18.09.60 г.
Фамилий много есть на свете:
Семенов, Сидоров, Фролов...
Но мне милее всех на свете
Одна фамилия - Петров...
За то, что любит человека,
Всегда работает с душой,
За то, что он большой товарищ,
Гордится всей нашей страной!
В то утро товарищ Петров М.С. горячо пожал руку младшего бухгалтера и
сказал: "Да вы, оказывается, поэт!"
"А чего, действительно", - подумал Колбаско. Это и решило его
дальнейшую судьбу. Допингом послужили, несомненно, женитьба и
разразившийся вскорости знаменитый Карибский кризис. Именно тогда в газете
"Вечерний Мухославск" появился гневный памфлет Колбаско, обошедший потом
всю мировую прессу и сыгравший определенную, если не решающую, роль в деле
наступившей далее разрядки.
Стихи, написанные во поводу очередного
оживления происков империализма
в районе Карибского моря
Кой-кто на Западе стремится
Нам жить, как следует, мешать,
Но мы простые люди - птицы,
И мы всегда хотим летать.
Хотим дышать с любимой рядом,
Хотим трудиться и гулять!
Газон цветов и клумбы сада
Родного не дадим помять!
Пусть все живут счастливей, дольше!
Пусть свет сияет в сотни свеч!
Чтобы сбылось как можно больше
Надежд, и чаяний, и мечт!
Прогрессивный критик Сверхщенский, делая впоследствии ретроспективный
разбор поэтического творчества Колбаско, отмечал, что никому еще в
российской поэзии не удавалось так удачно использовать три инфинитивные
формы подряд в одной строфе.
Вместе с моральной славой, естественно, пришла слава и материальная,
и можно было начать потихоньку отдавать деньги, занятые под проценты у
подпольных букмекеров мухославского ипподрома. Игровой азарт не чужд был
Колбаско с детства. Тайный его недоброжелатель Аркан Гайский утверждал,
правда, что на деньги, проигранные Колбаско, администрация мухославского
ипподрома смогла выстроить знаменитую южную трибуну с пивным баром, Аркан
Гайский клянется, что это именно так и есть, но что возьмешь с человека,
который считает, что ему все завидуют. Факты, однако, говорят за себя, и
то, что Колбаско до сих пор не убили мухославские букмекеры (а у них нравы
жесткие), свидетельствует, что Колбаско, видимо, нашел приемлемые формы
взаиморасчетов.
С Вовцом судьба обошлась более сурово. Он был счастливым приемщиком
стеклотары в захудалом ларьке на окраине Мухославска, но, будучи глубоко
интеллигентным человеком, томился этим обстоятельством. Особенно по утрам.
И как-то угораздило его в одно из таких томительных утр сочинить, а затем
и отнести в тот же "Вечерний Мухославск" афоризм для раздела "Лучше не
скажешь!". Фраза родилась спонтанно, что говорило об определенном
даровании Вовца и широте его мировосприятия. Вот эта фраза:
"Лучше 150 с утра, чем 220 на 180 с вечера".
Но тупица редактор не понял, что "150" - это доза спиртного, а "220
на 180" - кровяное давление. Пришлось почти год переделывать, и наконец
афоризм был принят, но в несколько искаженном виде:
"С утра пить - гипертонию к вечеру получить".
И опять свою роковую роль сыграл все тот же Аркан Гайский, который
явно не без подлянки стал убеждать Вовца бросить приемный пункт по сдаче
стеклотары и заняться профессиональной литературой. Вовец, будучи не
только глубоко интеллигентным, но и скромным человеком, поначалу
сопротивлялся, а после ста граммов согласился. Но тут суровая
действительность
стала вносить свои коррективы. Афоризмы упорно отказывались
возникать в голове Вовца. И тогда он сочинил рассказ про то, как некие
строители не выполнили план по строительству. А в конце рассказа
разъяснялось, что строители строили не что иное, как баррикады. Пятнадцать
лет он пытался куда-нибудь приткнуть этот рассказ, и наконец его
напечатали, даже не напечатали, а написали от руки - в стенной газете
"Колючка" 9 "Б" класса 38-й школы Мухославска, где учился сын Вовца, после
чего директор школы был переведен в рядовые преподаватели черчения.
Неудачи ожесточили Вовца, но не сломили. И здесь надо отдать должное
Аркану Гайскому, который в трудные минуты всегда оказывался рядом и,
поставив сто граммов, убеждал Вовца в уникальности его таланта, а после
вторых ста граммов Вовец и сам приходил к выводу, что он слишком ершист
для современной, сглаживающей углы литературы. "Позовут еще! - распалялся
он в такие мгновения. - Приползут! Белого коня пришлют!" Так он и стал
публицистом-надомником, тем более что назад, в ларек по приему посуды его
наотрез отказались брать, заявив: "У нас тут своих Белинских навалом!"
Позднее Вовец изобрел принцип: "Не можешь не писать - не пиши". За
это его неоднократно критиковал Колбаско. Но Вовец противопоставлял
Колбаско жизненную логику: "Чем писать муру на потребу, лучше не писать
вовсе!" На что Колбаско обижался, потому что не считал, что пишет муру на
потребу. И тогда Вовец говорил, что он Колбаско не имеет в виду, после
чего Колбаско успокаивался и ставил Вовцу сто граммов. А после вторых ста
граммов Вовец, озираясь, чтобы не услышала теща, сообщал Колбаско, что уже
давно страдает аллергией на чистый лист бумаги. Вообще надо сказать, для
хорошего аллерголога Вовец был бы ценным пациентом и основой если не для
докторской, то хотя бы для кандидатской диссертации. Он запустил бороду,
так как имел аллергию на бритву. У него была аллергия на баню, на свежий
воздух, который вызывал приступ удушья, на море... Чудовищная аллергия
была на лыжные прогулки. А попытка заставить его однажды надеть новые
ботинки кончилась реанимацией. Хорошо, что все обошлось. Поэтому Вовец
всегда ходил в валенках. Не вызывали у него аллергию только жареное
коровье вымя, преферанс, вокально-инструментальный ансамбль "Апельсин" и
стограммешник для аппетита.
Досуг друзья часто делили на двоих. Причем любимым занятием у них
было держать пари, или, как выражался Колбаско, "мазать". Колбаско вообще
обожал самые уголовные выражения, создавая у окружающих иллюзию своего
грубого земного происхождения. Если верить Колбаско, а не верить ему
нельзя, то его отец - старый потомственный шахтер, вор в законе и
излечившийся
наркоман. Поэтому речь Колбаско всегда украшали такие слова, как
"на-гора", "маза", "абстиненция". Хитроумный Вовец часто ловил
простодушного Колбаско, используя его природную склонность к азартным
играм и спорам. "А мажем, - ни с того ни с сего вдруг говорил Вовец, - что
ты мне сейчас не поставишь двести грамм!" "Мажем, что поставлю!" -
оживлялся Колбаско, покрываясь красными пятнами. Шанс выиграть дармовую
мазу настолько его захватывал, что он даже забывал выяснить, а что же он
будет иметь в случае выигрыша. Но, уже подходя к буфетной стойке, он
спохватывался и возвращался, задавая законный вопрос: "На что мажем?" -
"На сто грамм!" - невозмутимо отвергал Вовец, поглаживая живот. И когда
простодушный Колбаско приносил двести граммов, Вовец, разводя руками и
призывая бога в свидетели, говорил: "Ты выиграл. Из этих двухсот сто бери
себе, потому что я их тебе проиграл". Они выпивали, и тут до Колбаско
доходило, что в результате выигранной им мазы он просто ни за что ни про
что поставил Вовцу сто граммов... Но они были друзьями, и до драки дело
почти никогда не доходило.
9
Часов около одиннадцати вечера домой к Алеко Никитичу звонит Индей
Гордеевич. Он взволнован. Он даже не извиняется за столь поздний звонок и
не интересуется самочувствием Глории...
- Слушайте, Никитич! Я прочитал два часа назад эту странную
рукопись!.. Я материалист, Никитич! Вы меня знаете... Но тут, понимаете
ли, что-то невероятное... Вы же знаете, что я человек уравновешенный, что
мне не двадцать лет, что мой паровоз давно ржавеет в депо... Но у меня уже
после первых страниц спонтанно возникло ощущение, что топку залили жутким
тонизирующим настоем... Как там в этой проклятой рукописи?.. Миндаго!.. -
Индей Гордеевич сбивается на шепот: - Ригонда вошла в комнату... Я не
хочу, чтобы она слышала... Сначала это меня развеселило, не скрою,
обрадовало, но потом стало страшно...
- Ригонда читала? - спрашивает Алеко Никитич, барабаня пальцами по
столу.
- Вы будете смеяться, - Индей Гордеевич нервно хихикает, - но я
просто не даю ей такой возможности... Вы понимаете, о чем я говорю?
И тут Алеко Никитич слышит на другом конце провода какую-то возню, и
трубку не берет, а просто, кажется Алеко Никитичу, вырывает Ригонда и
кричит:
- Алеко! Я не знаю, что будет дальше, но начало изумительное! Это
необходимо печатать!.. Я без ума!.. Прости, мы позвоним позже!..
Алеко Никитич медленно кладет трубку на рычаг.
С-с-с. Он почесывает свою лысую голову, собирая воедино разрозненные
соображения. Его не удивляет любовно-паровозный экстаз такого выдержанного
пуританина, как Индей Гордеевич. Его настораживает другое. Он не хотел
себе в этом признаваться, но звонок Индея Гордеевича подтверждает еще
утром возникшие опасения. Ничего схожего с тем, что произошло в Индее
Гордеевиче, Алеко Никитич в себе не отмечает. Как было, так и есть. Скорее
наоборот... Но у него еще прошлой ночью стало развиваться чувство растущей
неудовлетворенности и тоски. Он почему-то вспомнил Симину мать, уже,
наверное, старую со всем женщину, если, конечно, она вообще жива... Очень
она любила Алеко Никитича... Очень... Но после развода с Симой Алеко
Никитич перестал ей звонить. Совсем. Как отрезал. Да и зачем? Что,
собственно, говорить-то? Случилось и случилось... И забыл вскоре. И не
вспоминал... И вот надо же, опять вспомнил... И почему-то сразу после
визита неизвестного автора и прочтения тетрадки в черном кожаном
переплете. Совпадение? Алеко Никитич стоит на земле и во всю эту
телепатическую чепуху, во всех этик экстрасенсов, гуманоидов, снежных
человеков не верит... Но с другой-то стороны, то, что происходит с Индеем
Гордеевичем, - тоже совпадение?.. Ведь если бы Алеко Никитич, как Индей
Гордеевич, вдруг начал бы петухом наскакивать на Глорию, или, наоборот,
Индей Гордеевич, как и Алеко Никитич, вдруг бы поскучнел, помрачнел и стал
терзаться всякими нехорошими сомнениями, то можно было бы предположить,
что в Мухославске началась эпидемия какого-нибудь нового гриппа с
воздействием на сексуальные или настроенческие нервы... Так нет же!..
С-с-с... Спросить бы у Глории. Она тоже читала... Решит, что я просто
тронулся...
Мысли его прерываются звонком Индея Гордеевича:
- Старик! Колеса стучат на стыках! Рельсы дрожат! Шпалы не
выдерживают!
- Индей Гордеевич! - строго говорит Алеко Никитич, вспоминая, что он
старший по должности. - Возьмите себя в руки. И не забудьте, что завтра в
десять пятнадцать нас ждет Н.Р.
Алеко Никитич кладет трубку, идет в ванную, принимает таблетку
снотворного и направляется в спальню. Он застает Глорию сидящей на
