очень тревожит здоровье друга. Затем я пройду к леди Бердран, а тогда уже к
Аннинову. Вы отпустите слугу пианиста, дайте, ему для больного вот эти капли,
пусть Аннинов примет их на сахаре и ждет меня. Здесь как раз на один прием. При
темпераменте Аннинова ему нельзя поручать самостоятельного лечения, он выпьет
все сразу и будет удивляться своей полусмерти.
И. подал Кастанде такой крошечный пузырек, что, сопоставив его с огромным ростом
музыканта и его громаднейшей рукой, я невольно расхохотался.
Мы повернули обратно и увидели у окна Бронского и Скальради, и я поразился, как
печально было лицо артиста. Минуту назад полное жизни и энергии, оно было бледно
и выражало страдание. Он все так же любезно слушал свою собеседницу, но взгляд
его погас, точно его постигла внезапная неудача.
Увидев, что мы подходим к нему, Бронский снова ожил, румянец разлился по его
лицу, глаза загорелись, на губах мелькнула улыбка. Он сделал несколько шагов нам
навстречу, низко поклонился И. и крепко, обеими руками, пожал протянутую ему
руку И.
- Вы беспредельно любезны, доктор И. Не нарушила ли моя просьба распорядок
Вашего дня? Я так счастлив познакомиться с Вами, но счастье мое было бы
омрачено, если бы я Вам в чем-либо помешал.
Голос Бронского был довольно низкий, металлический, в произношении шипящих букв
была чуть заметная какая-то подчеркнутость, что придавало его речи неподражаемое
своеобразие и не мешало прелести его манеры говорить.
Я смотрел и поражался, какая масса обаяния была в этом человеке! Белая индусская
одежда очень ему шла, я так и представлял себе его верхом на мехари в бедуинском
плаще. Вот была бы модель для художника! По обыкновению я зазевался и опомнился
от голоса И., который говорил:
- Это мой друг - Левушка. Он писатель. Вы его простите за рассеянность. Держу
пари, что он уже нарисовал Ваш портрет в своем воображении, ввел Вас в
какую-нибудь картину и забыл, где он и что с ним.
Бронский протянул мне обе руки, улыбаясь и говоря, что сам страдает такой же
живой фантазией, часто ставящей его в неловкое положение, потому что он теряет
нить разговора. Я радостно ответил на его крепкое пожатие и сказал смеясь:
- Это правда, я представил себе Вас мчащимся на мехари через пустыню в
бедуинском плаще и мечтал, чтобы Вас так нарисовали. Что касается Вашей
любезности, когда Вы сравниваете Вашу и мою фантазию, то тут мне сравнения не
выдержать. Я бегу по моим образам бесплодно. Вы же превращаете их в жизнь и
даете всему миру понимать через себя красоту и высокое благородство. Я
преклоняюсь перед Вашей энергией и трудоспособностью, о которых мне сейчас
рассказали.
- Тот, подле которого Вы живете, не мог бы назвать Вас другом, если бы не видел
в Вас творческой силы. В ваши годы я ничего еще не сделал, а Ваш рассказ я уже
читал.
И. отправил меня за аптечкой и просил Альвера проводить меня в тот домик, где
жила леди Бердран. И когда мы с Альвером, взяв аптечку, вошли в холл домика, где
жили Андреева и леди Бердран, мы увидели там И., Бронского и Кастанду,
беседующими с Натальей Владимировной.
- Нет, дело так не пойдет на лад, Наталья Владимировна. Леди Бердран только
потому и больна, что Вы с нею и она не может противостоять Вашим вибрациям. Вы
похожи на холодное озеро, и к Вам подходить близко могут только очень закаленные
люди. Не только применять Ваш способ лечения к леди Бердран нельзя, но и
ухаживать Вам за нею пока нельзя.
И. говорил улыбаясь, но в серьезности его слов никто не мог сомневаться.
Андреева казалась не то опечаленной, не то недоумевающей и недовольной.
- Неужели Вы находите, И., что Ольденкотт, который считает своею обязанностью
чуть ли не весь день не отходить от меня, закален против моих вибраций? Однако
же он не болен? - сказала Андреева не очень спокойно, но, очевидно, сдерживая
свой темперамент.
- О да, мистер Ольденкотт так сильно закален в своей броне доброты и чистоты,
что никакие - много сильнее Ваших - вибрации ему не страшны.
Бронский молча наблюдал все происходившее вокруг. Мне было совершенно ясно, что
он хотел попросить И. навестить его друга, но не решался, как вдруг И. обратился
к нему:
- Я попрошу Вас подождать меня здесь. Отсюда мы пройдем прямо к Вашему ученику.
Вам же, Наталья Владимировна, на десять дней запрещаю посещать леди Бердран.
И. сделал мне знак следовать за ним, и, провожаемые Кастандой, мы прошли в самый
конец коридора, поднялись по винтовой лестнице во второй этаж и постучались в
одну из крайних дверей. Дверь нам открыла молоденькая девушка-туземка в холщовом
белом платье, какие я уже видел на сестрах милосердия, но без косынки на голове
и с очень небольшим крестом, нашитым на переднике. Она оказалась дежурной
ученицей курсов сестер милосердия.
Леди Бердран была очень слаба и едва могла открыть глаза, когда мы с И. вошли к
ней. Кастанду И. отпустил еще в коридоре, сказав, что дальше обойдется без него.
Больная лежала на диване в белом халате и была так бледна, что казалась
привидением. И. осторожно приподнял ее в сидячее положение и сказал что-то
сестре на туземном языке. Та сейчас же вышла из комнаты. Мне же И. велел сделать
смесь из нескольких пузырьков и капнул туда еще чего-то сам из аптечки
Флорентийца. Капли закипели, я приподнял голову больной, а И. влил ей в рот
лекарство. Оно не понравилось леди Бердран. Она застонала, почти вскрикнула, чем
так меня напугала, что я едва не уронил ее прелестную головку.
- Будь осторожен, друг, мы поспели вовремя. Сейчас у нее будут судороги, но
благодаря лекарству они не будут смертельны. Держи теперь крепко обе ее руки, я
придержу ноги, это не продлится долго.
Я едва мог удержать руки больной, которая вырывала их с такой силой, какой можно
было ожидать, пожалуй, от мужчины. Пот лил с меня градом, мне казалось, что я
уже не удержу рвущихся рук, как напряжение судорог ослабло, и И. велел мне
оставить руки больной. Я опустился на стул, точно после долгих часов рубки дров.
Теперь И. взял руку леди Бердран и спросил: - Как Вы сейчас себя чувствуете?
Леди Бердран открыла глаза, с удивлением посмотрела на И. и на меня, улыбнулась
и ответила:
-Сейчас я чувствую себя очень хорошо. Но минуту назад мне казалось, что я
умираю. Да и все эти дни у меня было такое ощущение, точно из меня уходит
жизненная сила. Особенно когда добрая Наталья Владимировна бывала близко ко мне,
у меня кружилась голова и мне казалось, что все мои силы тянутся к ней. Я знаю,
что это моя чистейшая фантазия, но иначе я не умею описать Вам мое состояние.
- Если бы я предложил Вам временно переселиться в корпус, где живем мы с
Левушкой? Там есть отдельная и отличная северная комната, и мне было бы удобно
наблюдать за Вами. Согласны ли Вы перебраться туда?
На ее лице, и так всегда печальном, появилось выражение крайнего замешательства.
Она ответила не сразу, очевидно, борясь с чем-то и не решаясь высказаться.
- Я очень бы хотела исполнить Ваше желание. Но я думаю, что это очень огорчит
Наталью Владимировну, которая так ко мне добра, так много для меня сделала и
помогла мне приехать сюда. Я не могу решиться принести ей огорчение. Я и без
того приношу всем, кто сближается со мною, одни несчастья.
По ее лицу скатились две крупные слезы, и, видя ее страдания, я всей силой мысли
припал к Флорентийцу, моля его помочь и послать мне силы не разрыдаться.
- Предоставьте мне все уладить. Я уже до прихода к Вам объяснил Наталье
Владимировне, что Вас надо очень закалить для того, чтобы общение с нею, с ее
бурными силами не истощало Вас. Вы скажите только, желаете ли довериться мне и
пройти короткий курс лечения под моим наблюдением?
- Не только желаю, я умоляю Вас помочь мне, доктор И. Я с самой встречи с
Натальей Владимировной поняла, что со мной происходит что-то неладное. Но в
последнее время я стала ясно, сознавать, что умираю, - со слезами в голосе
сказала леди Бердран.
- Ну, до этого еще далеко, а закалить Ваш организм и двинуть Вас к
систематическому знанию, как закаляться дальше самой, - необходимо.
В эту минуту возвратилась сестра и доложила И., что носилки и носильщики здесь.
Это я понял из ее указания нечто вроде паланкина в коридоре. И. сам поднял
больную и усадил ее в полотняный паланкин, где всю ее обложили подушками.
Носильщики подняли больную и перенесли в наш дом. Немедленно был отыскан
Кастанда, больная водворена в комнату под нами, и И. отдал самые строгие
распоряжения об ее диете и о том, чтобы к ней решительно никого не пускали. И мы
помчались обратно в холл, где ждал нас Бронский, беседуя с Ольденкоттом. Домик,
где сейчас жил Бронский, был довольно далеко, но зато очень близко от Аннинова.
Войдя в комнату ученика и друга Бронского, мы увидели, как мне показалось, даже
не очень молодого человека, брюнета, похожего на грузина, но на деле он оказался
румыном. Присмотревшись внимательно, я понял, что человек этот молод, но
чрезвычайно истощен. Он лежал, что-то бормоча.
- Отчего Вы позволили Вашему другу, разгоряченному, опаленному зноем, броситься
в холодное озеро. Ведь вы сами не только не сделали этого, но даже мылись в
теплой ванне.
- Я умолял Игоро не делать этого. Но румыны вообще упрямы и думают, что лучше
понимают потребности своей природы. К тому же мать Игоро венгерская цыганка и
приучила его с детства к постоянной смене холода и зноя. Он никогда не болел за
все время нашего знакомства. Насколько я должен был всегда думать о своем
здоровье, настолько мой друг мог расточать его самым легкомысленным образом
безнаказанно. Поэтому-то сейчас я так и обеспокоен его болезнью.
- Да, он очень, очень сильно болен. И если и выздоровеет, то не скоро. Вам
придется или покинуть его здесь на меня, или же остаться самому вместе с ним на
долгое время, не меньше года, - осматривая больного, говорил И. - Я понимаю, что
Вам необходимо возвратиться к Вашей деятельности. У Вас, по всей вероятности,
целый ряд контрактов, зовущих Вас в разные города мира. Но о здоровье друга Вы
можете не беспокоиться, мы с Левушкой Вам его выходим. И через год он вернется к
Вам.
- Я не покину друга в беде, доктор И. Я знаю, что буду мало полезен, и не менее
хорошо знаю, какое счастье для моего друга встреча с Вами. Но и для меня встреча
с Вами в данную минуту жизни важнее всех дел и контрактов, важнее самого
искусства, для которого я и жил до сих пор. Я уеду отсюда только в том случае,
если Вы меня выгоните. Я Вас умоляю, не отправляйте меня отсюда, прочтите письмо
того человека, которого я случайно встретил в Лондоне несколько месяцев тому
назад. Он после долгого разговора в моей уборной в театре, когда я играл
"Отелло", дал мне письмо к Вам, назвав себя Флорентийцем, хорошо Вам известным.
Он же объяснил мне дорогу сюда и дал в провожатые своего слугу, когда я - ни
минуты не размышляя - решил ехать к Вам сюда. Игоро не отпустил меня одного. И,
когда я познакомил с ним Флорентийца, сказав ему, что друг мой желает меня
сопровождать, Флорентиец долго-долго смотрел на него и сказал: "Ну, быть тому.
Но помните, что я его с Вами не посылал. Вы можете его взять на свой страх и
риск". Мне очень не хотелось, чтобы Игоро ехал со мной. Я всячески пытался его
отговорить, но не сумел настоять, как и вообще не умею нигде и ни в чем, кроме
одного искусства, проявить свою волю. Только в нем я целен и уверен до конца.
Ему служу без компромиссов и в нем никто и ничто не может сбить меня с моего
пути, раз понятого и принятого. Не отвергайте меня, - внезапно опускаясь на
колени, с тоской и мукой в голосе закончил свои слова Бронский.
И. быстро подошел к нему, поднял его, обнял и ласково сказал:
- Встаньте, мой друг и брат. Я с радостью принимаю Вас в число моих учеников. Не
беспокойтесь за Вашего друга. Он будет жить, и характер его, так много
тиранивший Вас в жизни, очень изменится к лучшему. Но пострадать ему придется
немало, так как не только все корешки нервов у него воспалены, но и вся нервная
система нарушена из-за недопустимой разницы температур, к которым он одинаково
непривычен, несмотря на кажущееся закаливание, к которому приучала его мать.
