милосердии", - и решил очень строго следить за собою сейчас, чтобы сказанное мне
другими, - каким бы тоном оно ни было сказано, - не вызывало во мне горести или
раздражения.
Во время обеда седой проводник несколько раз взглядывал на меня, и я читал в его
глазах огромное дружелюбие к себе. Андреева сидела, опустив глаза вниз, была
бледна и молча слушала, что говорили ее соседи, изредка кивая головой. Мне
казалось, что в ней происходит что-то особенное, для нее очень тяжелое, что она
пытается скрыть.
Бронский снова был обаятельным собеседником, но все же я подмечал в его лице
тревогу. Только спокойный взгляд И., казалось, вливал в него уверенность каждый
раз, когда взгляд его скрещивался со взглядом артиста.
После обеда И. предложил мне пройти в комнату Али и приготовить заданный на
завтра урок, что я с восторгом принял. Бронскому И. разрешил до чая провести
время у постели больного друга, а Альвера Черджистона позвал в свою комнату,
отчего лицо юноши засияло.
Старый араб-проводник подошел к И. и, глядя на меня, что-то быстро говорил, чему
И. смеялся. Еще раз я пообещал себе с наивысшим прилежанием изучать языки
Востока. Мне И. сказал только, что после чая араб принесет обещанного молодого
павлина и объяснит, как за ним ходить и чем кормить.
В самом счастливом настроении я отправился учиться. Как обычно, и сторож, и его
павлин встретили меня гостеприимными поклонами. Мне хотелось спросить сторожа,
как зовут его и его чудесного павлина, но я был похож на того слугу, что
вытирает пыль с драгоценных книг, не понимая их языка. Книги для слуги мертвы, а
здесь передо мною были живые существа, а я не мог произнести ни одного понятного
им слова.
Я стоял перед слугою с довольно растерянным видом. На лице его мелькнула улыбка,
он похлопал меня по плечу, показал на свои уши и рот, и я понял, что он
глухонемой. Теперь мне стало ясно, почему он пристально смотрит на рот
говорящего с ним человека. Слуга еще шире улыбнулся, погладил павлина по его
прелестной шейке, затем постучал по своему лбу, показал на лоб павлина, важно
покачал головой, развел руками, и я понял, что он объясняет мне, как
необыкновенно умен и понятлив его павлин.
Пока я разбирался в заданном мне уроке, все мне казалось необыкновенно трудным.
Но как только я усвоил его - мне захотелось учиться все больше и больше. Язык
становился приятным и понятным, меня охватывала все большая радость, чем дольше
я над ним сидел. Забыв обо всем, я пропустил гонг, не слыша даже, как вошел в
комнату И., и очнулся только от его руки, коснувшейся моего плеча.
- Я так и знал, братишка, что за тобой надо зайти, иначе ты обо всем забудешь. -
Мой наставник безжалостно захлопнул книгу, закрыл стол и вывел меня из комнаты.
- Как бы ни спешил ты выполнить данную тебе или взятую тобою на себя задачу,
окружающее тебя и все то, чем ты с ним связан, должно быть тобою уважаемо. Пища
ждать тебя не может. И человек, обещавший принести тебе подарок, должен найти
тебя ожидающим его. Говорят: "Точность - вежливость королей". Для ученика его
самодисциплина - высшая точность в поступках и словах, высшая вежливость по
отношению к тем, с кем он встретился. Живой человек - твоя первая задача всюду.
Он для тебя самое важное в дне, ибо в нем - цель действий твоих Учителей.
Запомни, Левушка, и охраняй всю свою внешнюю аккуратность не менее внутренней.
Мы быстро пошли парком, где стоял сильный зной, совсем незаметный в комнате Али.
Когда мы кончили пить чай в гроте, на пороге его появился мой новый друг, араб,
закутанный с ног до головы в белый бурнус, под складками которого он нес
прелестную корзинку из пальмовых листьев, в которой было устроено гнездо. В
гнезде сидел маленький и очень несчастный на вид белый павлин. Но я никогда бы
не признал в этом длинношеем, почти неоперившемся птенце, жалком и безобразном с
виду, будущего царя птичьей красоты.
Араб поклонился мне и подал корзинку. Я залюбовался необычайно сложным
искусством плетения и, должно быть, немного резко повернул корзинку. Птенец
жалобно пискнул, и этот слабенький звук сжал мое сердце какой-то неожиданной для
меня самого скорбью. Я пожалел бедняжку-птенчика, которого потревожил так
неосторожно. Я не знал, как его приласкать и чем загладить свою вину перед ним.
Я был так же беспомощен перед ним в его воспитании, как он передо мной в своей
беззащитности. Я уже готов был возвратить хозяину его подарок, как он сказал мне
на отвратительном, но совершенно понятном французском языке.
- Вы не смущайтесь, ага, всякое дело сложно, пока не поймешь, как им овладеть. Я
Вам и корм для него приготовил, и расскажу все: как его поить и как водить
гулять, и как ему спать. Он, видите ли, уже привык ко мне и жалуется, зачем я
отдаю его Вам. Эти птицы так понятливы, что и не каждому человеку чета. Вот я
ему сейчас объясню, что Вы его настоящий хозяин, а Вы дайте ему покушать вот
этой кашицы с Вашей ладони, и он будет определенно знать Вас как своего
единственного хозяина.
Араб осторожно вынул птенца из корзинки, поставил его на широчайшую ладонь своей
левой руки, а пальцами правой с нежностью матери поглаживал почти голую головку
птенчика и так передал его мне, посадив его на мою левую ладонь, где он едва
поместился.
Преуморительно, с какой-то важностью посмотрел на араба птенчик, потом клюнул
мою ладонь, где уже лежала положенная арабом кашица, потом поднял голову,
посмотрел на меня, еще поклевал и пискнул. Но писк этот был уже жалобный, а
веселый, точно он совсем примирился с новым хозяином.
Араб посоветовал мне положить птенца снова в корзинку и прикрыть пуховым
платочком, который он вынул из своего бурнуса, так как, несмотря на жару, птенцу
было холодно и он дрожал. Я сердечно поблагодарил араба за его подарок и
высказал ему мое сожаление, что не знаю, чем его отблагодарить.
- Это не уйдет. Вот на будущий год Вы поедете осматривать пустыню, возьмите меня
в проводники и заезжайте в мой дом передохнуть. Мой дом в оазисе, пути два дня
пустыней.
Я еще раз поблагодарил его, пожал ему руку и в обществе Альвера, Бронского и
художницы Скальради, восхищавшихся моей птицей не меньше меня, я понес ее в мою
комнату. Через некоторое время пришли И. и араб, и старик дал мне полное
наставление, как ухаживать за птицей.
- Вы знаете, друг, - сказал арабу Бронский, - Ваши наставления, конечно, очень
замечательны и доказывают Вашу любовь к птицам, но они не менее сложны, чем если
бы дело касалось человеческого, а не птичьего детеныша. Мне думается, что
Левушке одному не справиться, пока птенец так мал. Нельзя ли мне принять участие
в уходе за птенчиком? Мне бы это было так приятно, а Левушку бы немного
раскрепостило.
На лице араба мелькнула улыбка.
- Через несколько коротких минут и Вы, и Левушка узнаете кое-что о некоторых из
этих птиц. Тогда вы оба поймете, почему они так по-человечески сообразительны и
почему за ними должен быть особенно тщательный уход. Я думаю, если доктор И.
разрешит, Вам будет очень полезно понаблюдать жизнь птенца. Вы добры и чисты,
птенцу Вы будете милы. При таком друге он скорее разовьет свои таланты.
Араб еще раз улыбнулся, протянул Бронскому руку и подал ему небольшой темный
камень, вынув его из маленького кожаного мешочка.
- Это змеиный камень. Это амулет от укуса змей. Он останавливает кровоточивость
ран, залечивает их быстро и спасает от смерти при укусе кобры. Но если его
прикладывать к ранам от укуса змей, то силы его хватит только на четыре раза.
После этого он теряет всякую силу и не годен больше ни для каких целей. Возьмите
его в память обо мне. Он Вам вскоре пригодится.
Бронский своею беспомощной растерянностью напомнил мне моего беспомощного
птенца. Я залился смехом, так комично показалось мне это сопоставление.
- Берите, Станислав Николаевич. Будем вместе обязаны аге Зейхед-оглы. Авось
надумаем, как его отблагодарить.
Тут Бронский выкинул такое антраша, что я чуть выронил мою корзину из рук. Я еще
не успел договорить фразу, как Бронский обеими руками обнял могучую шею араба,
целовал его темное лицо и говорил что-то так быстро, точно читал псалтырь, как
плохой дьячок, торопящийся поскорее отбарабанить надоевшую ему службу. Но,
несомненно, в скороговорке Бронского был какой-то большой смысл, который араб
отлично понимал, потому что весело смеялся и отвечал кивком головы на
упрашивания Бронского. Артист вдруг вылетел пулей из комнаты, оставив даже дверь
нараспашку. Ну, как же тут было не словиворонить. Я был так озадачен, что счел
за лучшее сесть и поставить птенца на пол.
Глаза араба смотрели на меня с нескрываемым юмором. И. тоже поблескивал глазами
и хранил могильное молчание. И только один Альвер мог служить мне утешением, ибо
был мне под пару. Разинув рот, он стоял точь-в-точь в том же виде, как на горе,
когда наблюдал наш с И. полет валькирий. Общее молчание, как мне показалось,
длилось очень долго и пауза становилась мне тягостной.
Араб подошел ко мне, поднял с пола корзинку с птицей и поставил ее на кожаный
табурет у изголовья моего дивана. Он приподнял пуховый платочек и показал мне,
как птенчик зарылся в пух гнезда, воображая себя под защитой крыльев и пуха
матери.
- Вы не поняли ничего из слов Вашего приятеля. Не мудрено. Я и сам едва понял,
хотя он говорил по-тюркски, а этот язык я хорошо знаю. Должно быть, я очень
метко попал и подарил ему именно то, что ему хотелось иметь. Он просил меня
принять от него кольцо в обмен на камень и побрататься с ним за ту ласку, что он
нашел в моих словах. По обычаям моей страны, я не могу взять подарок за подарок.
Но в данном случае я не могу и обидеть этого человека, в котором так много
детской наивности. Я вижу по его лицу, что он очень-очень много страдал и
страдает еще и сейчас. Если я унесу в его кольце часть его горя, я буду
счастлив.
Последние слова Зейхед-оглы выговорил тише и медленнее, и лицо его стало так
серьезно, что я с удивлением взглянул на него. Лицо И. тоже было очень серьезно,
даже как будто немного печально. Наконец внизу послышались торопливые шаги,
кто-то быстро взбегал по лестнице и через миг перед нами стоял Бронский. Он,
очевидно, бежал туда и обратно, пот лил с него градом, одежда промокла.
- Вот, прошу Вас, возьмите в память о нашей встрече. Вы первый человек,
проявивший ко мне полное доверие, увидев меня впервые в жизни. Обычно люди ждут
от меня сильнейших впечатлений и встречают недоверчиво и холодно. В моем
нестерпимом одиночестве я счастлив сейчас, найдя человека, так нежно, братски
меня встретившего.
Бронский говорил теперь по-французски, говорил медленно. Было видно, как под
тонкой тканью его одежды колотилось сердце.
Араб взял футляр, что подавал ему Бронский, раскрыл его и покачал головой. Он
рассматривал кольцо с большой черной жемчужиной, вделанной в круг сверкающих
бриллиантов. Точно в блестящей чаше воды лежал черный камень, переливавший всеми
цветами радуги. Араб переводят взгляд с жемчужины на измученное лицо артиста,
покачивал головой и, держа кольцо у сердца, сделал глубокий восточный поклон.
Затем он так же глубоко поклонился И., точно спрашивал у него благословения на
важный шаг, надел кольцо на мизинец левой руки, куда оно едва налезло, хотя было
сделано для указательного пальца артиста по тогдашней моде.
- Я беру все твои скорби в свое сердце, все слезы и бедствия разделяю с тобою с
этой минуты, дорогой брат. Да прольются они ручьем в мой путь. Быть может, моя
верность дружбе и нежная любовь к тебе помогут тебе перейти в путь тех, кто
вносит во все встречи розовые жемчужины. Хвала Аллаху, поклон Твоему Богу и
тебе. Храни в сердце память об этом дне, как о счастливом дне моей жизни.
Зейхед-оглы еще раз поклонился И., поклонился нам и тихо вышел из комнаты. Я
видел, что Бронский ничего не понял из того, что говорил араб. Сам же я понял,
что несчастье артиста было в том, что он являлся вестником горя встречным и люди
боялись его.
Снова в моей памяти загорелись слова Али, услышанные у его двери: "Встретив
ученика, идущего путем печалей, возлюби его вдвое". И как же я любил в эту
